Читать книгу: «А за окном – человечество…», страница 4
Поэтому не раз бывало: среди ночи Слава вдруг кашлянул – дитячья слюняшка не туда в горле юркнула, или слишком резко вздохнул. А Зоя тотчас уже стремительно подхватывается, набегу включает свет всюду, где только можно. Спросонья мне кажется, что он вспыхивает везде одновременно, словно это наглядный действующий макет рождения нашей Вселенной методом Большого взрыва.
И вот уже тростинка-Славик у неё на руках: гнётся туда-сюда, как испуганно забуксовавший паучок в чреве ванны в миг приближения роковой волны его Всемирного потопа.
– Что с тобой? Что?! Славушка! – Зоя встревожена не на шутку. – Ты заболел? Открой ротик!
Славик догадывается, что у него появился железный шанс не пойти в детский сад и весь день до осатанения смотреть вертлявых, надменно-гундосых любимых Фиксиков. Он пускает слезу и начинает вдохновенно кашлять, кашлять… Кашлять до задыха, надрывно. И вот его уже реально рвёт. Теперь он стопроцентно останется дома с «баушкой-баушкой-баушкой»…
Только в этот раз все выстроилось по-настоящему: с утра Славик был тих и бледен, не разбрасывал игрушки, не рисовал на обоях и не пел гимн Фиксиков, передвигая по дверце холодильника пёстрое стадо разноцветных магнитиков. Более того, он как-то боязливо посматривал на нас с Зоей своими точно бы вспотевшими, мутными глазёнками.
– Золотой мой, ты не заболел?.. – перехватила она такой его чуть ли не сюрреалистический взгляд. – Сейчас поставим градусник! Где градусник? Серёжа, ты не видел градусник?
Его маленькая стеклянная торпеда, лихорадочно проблёскивая густо-серебристым ртутным столбиком, загадочно проплыла в руке Зои сквозь утренний болезненный сумрак квартиры. Она словно точечно выискивала цель.
Славик зажмурился, наморщив нос. Это почему-то была самая противная для него тема – измерение температуры. И это было самое ненавистное для него слово – «градусник». Заполучив его подмышку, он уже через минуту начинал страдальчески верещать:
– Уже сто лет держу ваш гадкий термометр!!! – сверхболезненным голосом принимался канючить Славик, словно ему занозу загнали в одно место.
Уже эти эгрегорные тайны детского мироощущения…
Измерение температуры – это всегда в некотором роде колоритная мизансцена с волнующим сюжетом и неожиданным финалом. Нередко мистическим. Во времена оные градация степени нагрева человеческого тела лежала в пределах понятий «горячо», «тепло», «холодно». Первым эту процедуру переместил в область научной точности итальянский титан эпохи Возрождения Галилео Галилей из Пизы («А она все же вертится!!!), когда придумал, кроме всего прочего астрономического, поэтического, механического, философского, ещё и термоскоп. А вот термометр в его нынешнем виде вручил цивилизованным народам купеческий сын, немецкий физик Даниель Фаренгейт, а шкалу – швед Андрес Цельсий, опять-таки астроном и ко всему ещё геолог, метеоролог.
Я сверхбережно принял из рук нешуточно взволнованной Зои скользкую изящную колбочку, созданную усилиями трёх гениев трёх веков, как будто в ней была запаяна не блескучая капля ртути, а ни мало, ни много тайна здоровой жизни Славки, как спрятанная в яйце смерть Кощея Бессмертного. Памятуя реакцию Зои на «мёртвый час» в детском саду, я тем более не стал озвучивать эту свою болезненно изощрённую ассоциацию.
Аккуратно подойдя к свету, я строго вгляделся в бледно мерцающую ртутную струйку. Она грозно упиралась в роковую сорокоградусную черту. Я недоверчиво повертел бдительный прибор. Показания были непоколебимы.
На этом мои функции завершились. Зоя решительно отодвинула меня в сторону.
Все дальнейшие действия она страстно взяла на себя. И ей удалось невозможное: практически одновременно вызвать «скорую», позвонить в Москву Тоне и дать Славику лекарство – некий сироп «Нурофен Плюс» в разнеможной рекламно-навязчивой яркой коробке.
В моем детстве меня капитально лечили каменным мерзко-белым норсульфазолом, сына я врачевал тошнотворным тетрациклином из мрачного темно-зелёного пузырька. А тут – сироп! Не лечение, а просто какой-то поход в кафешку. Может быть, в нынешних аптеках даже имеется лекарство от глистов с розовым клюквенным мороженым или гамбургер-толстячок а’ля «Макдональдс» как средство от поноса?
Славика и Зою без промедления забрали в больницу. Она собралась так скоро, словно все нужные для этого вещи, продукты и прочее всегда находились у неё как у кадрового офицера под рукой в некоем «тревожном» чемоданчике.
Вначале мой «француз» уверенно держался у «скорой» на хвосте, хитрованом пробиваясь через уличные пробки под прикрытием её тревожной сирены и не менее тревожной красно-синей мигалки: снопами своего блескучего света она словно разгоняла перед собой призраки сытого равнодушия к чужой боли. Однако не зря говорится, что на чужом горбу в рай не въедешь. В конце концов на одном из перекрёстков, где сбились в стадо внедорожники дерзко-высокомерных водил с купленными правами, меня так-таки отсекли.
Я едва нашёл нужную мне больницу, скромно притулившуюся на склоне одного из семи холмов, на которых издревле стоит Воронеж. Казалось, её столкнули на обочину жизни поднявшиеся вокруг дородные особняки приснопамятной всем воронежцам «Долины нищих» с провинциально мещанским представлением её жителей о современной архитектуре. Помогло сориентироваться лишь то, что во младенчестве я тоже провёл в этой больнице отведённый мне судьбой срок. С подозрением на холецистит, оказавшийся в итоге обманным симптомом банальной ангины.
Так что ещё в приёмном отделении во рту у меня ностальгически появилось бледное послевкусие здешней бессмертной творожной запеканки с каштановой корочкой, которую я когда-то так любил уминать в палате с молоком матово-синего нищенского оттенка. Зато натуральным на все триста процентов.
С первого взгляда здесь практически ничто не изменилось. Разве что появилась новая вывеска в духе языковой стилистики сегодняшнего особо изощрённого бюрократизма – БУЗ ВО ОДКБ. Нашему поколению памятны имперские сокращения недавнего прошлого, жутковато леденящие кровь индивидуума в зависимости от меры его диссидентской фронды, – НКВД, МГБ, КГБ, МВД, КПСС, ВЛКСМ. Самым сильнодействующим было убойно краткое, похожее на щелчок револьверного курка, – ЧК! Нынешние аббревиатуры (от лат. brevis – краткий) похожи на некий эзотерический код. Их сегодня нет только на синих передвижных городских туалетах-пеналах. В общем, увидишь какую-нибудь буквогидру ФГ БОУВПО Ф или даже куцее ГОС ВО, а то ещё некое милейше-тупое ЕГРЮЛ – так тотчас трепетно понимаешь, в каком сложном, многомерном мире живёшь эдаким пришибленным девиантом. Вернее, проживаешь. С разрешения и под бдительным приглядом этих секретных АБВГДЭЮЯ.
Когда я приехал на место, Зою и Славика уже оформили и разместили.
Несмотря на аббревиатурную страшилку на входе, в больнице работали живые люди, а не обитатели некоей абстрактной планеты БУЗВООДКБ. Пока врач осматривал Славика, они оба весело общались, как завзятые приятели. А наперекор расхожим мифам о скудно-убогом больничном рационе, здесь вкусно пахло явно сочными «правильными» котлетами и матовым густым «пюре» с прозрачным лучком, отдававшим ароматом осенних маслят.
Расцеловавшись на прощание с Зоенькой, ободряюще потрепав голову строго стоявшего навытяжку Славика, я со странным чувством вышел на улицу: я вдруг пронзительно почувствовал себя одиноким. Словно на раз оказался на далёком Плутоне, доставленный туда знаменитым аппаратом New Horizons, современным аналогом пушечного ядра, на котором путешествовал барон Мюнхгаузен.
Или меня занесло даже в саму преисподнюю?..
В дряблой городской темноте зигзагами порошил мелкий редкий снег раннего октябрьского предзимья. Вертикальные тени прохожих судорожно колебались в белёсой мути. Они тянулись вверху по краю холма, а казалось – медленно, утомлённо летели во вселенскую неизвестность, как люди на полотнах Шагала.
Неожиданно мир перевернулся, словно чтобы возвратить меня к его суровой реальности и истинным координатам событийности. Ноги судорожным взмахом оказались на месте головы, а она с нутряным арбузным треском шмякнулась оземь.
Боли, спасибо, не было. Было ошеломительное, почти радостное, даже праздничное ощущение идиотизма внепланового купания в студёной осенней грязи в австрийском светло-зелёном классическом тренче: двубортном, с погончиками и отложным воротником.
Достукался, добегался, досуетился, вляпался.
Нелепость произошедшего словно бы засвидетельствовала, что я, по всей видимости, сбился с предназначенного жизненного пути и забрёл невесть куда.
Словно спровоцированные ударом о землю, тяжеловесные глухогрохотные (по выражению Джеймса Джойса) мысли посыпались на меня, как некогда на человечество из ларца Пандоры все его лежавшие под спудом до поры до времени несчастья и беды. Только в мифе по воле Зевса на дне тайника все же осталась некая «надежда». Меня же, по всей видимости, и её лишили…
«Во что я вляпался по самое не балуй?.. – уныло думал я, лёжа навзничь на сочном чернозёме почти в удобной позе. – Зачем мне все эти сложности со Славиком?.. Я с боку припеку всему этому. Я хотел и хочу прожить с Зоенькой свои последние годы мирно и тихо. Мне покой нужен!!! Господа… Товарищи!!! Братцы!!! Народ! На помощь…»
Я вдруг заплакал. Вернее, начал умеренно слезоточить. А осознал это я, когда почувствовал, что мои напомаженные хладным чернозёмом щёки вдруг стали нежно теплеть.
«В этой жизни даже быть единожды счастливым – непомерная роскошь, а ты восхотел этого дважды? За чей счёт, господин вдовец? Держи карман шире…» – приосадил я себя как бы от имени некоего Всевидящего Ока.
Пощёчина педагогике
Где-то через неделю я привёз домой Зою и Славика. Часа два он угрюмо и меланхолично складывал нечто из деталей конструктора и тотчас разрушал, складывал и разрушал – с угрюмой, злой улыбкой американского кинозлодея. Он был явно не в своей тарелке – как видно давали знать о себе точечные узоры от уколов и разлука со страстно любимыми игрушками.
Может быть, он и по мне там скучал?..
Я промолчал на эту тему, чтобы меня не засмеяли.
Зоя сварила манную кашу с орехами и изюмом, но Славик есть не стал. Даже с ложечки. Даже когда Зоя стала перед ним на колени.
– Ты же голоден! Мой золотой!
– Пошла куда подальше ваша гадкая каша! – демонстративно задрожал Славик и по охватившему с недавних пор их детский сад поветрию повернулся к нам спиной и похлопал себя по своим ягодицам каждая размером с дольку абхазского апельсина. Именно абхазского.
Я давно не слышал звук крови, шумящей в голове. Это достаточно яростный, клокочущий звук.
Я как на автомате, не понимая, зачем и для чего, шагнул к Славику, рывком приподнял за шиворот и смачно шлёпнул по игрушечному подобию заднего места. Всего один раз, господин высший судья!
Славик затрепетал и словно потерял сознание от злости, перехватившей ему горло.
Я попытался мысленно оправдать себя тем классическим примером, когда в далеко не поэтической «Педагогической поэме» Макаренко, великий мэтр воспитания не воспитуемых, влепил отменную затрещину Задорову, доставшему его своей интеллигентной наглостью. И хотя эта пощёчина навсегда пресекла дерзость колонистов, сам Антон Семёнович с тяжёлым сердцем потом всегда видел в ней не только преступление, но и крушение его педагогической личности и созданной им системы.
Зоя с бледным, отсутствующим взглядом бережно отнесла враз притихшего Славика на диван. Как тяжелораненого. И сама рухнула рядом с ним. Кажется, она едва сдерживала слёзы. Точнее, самые настоящие рыдания.
Я ушёл в другую комнату, прижался лбом к холодному окну и сделал вид, что гляжу на улицу. Не видя, однако, ни зги. Там словно бы стояла настоящая «тьма египетская». На самом деле, фонари горели бодро и даже с ликованием: жёлтые пузыри этих солнышек романтично искрились в дискретных дождинках октябрьского сеянца. Мне же глаза застила тёмная завеса.
Постучала Зоя.
– Серёженька, Славик спит…
– Ясно, – сказал я голосом человека, виноватого во всех бедах человечества. Того, которое за окном…
– Мне так неловко перед тобой.
– Я сам хорош.
– Мы достали тебя. Прости… Разве такой жизни для себя ты хотел, когда мы первый раз ехали к тебе на дачу? Давай мы со Славиком поживём у меня до возвращения Тони…
– Я не желаю муссировать эту тему! – заговорил я почти круто, чуть ли не как самый настоящий мужик. – Знаешь, я все ещё не хочу с тобой расставаться, – почти дерзко заметил я, упёрто глядя во «тьму кромешную» за окном, а на самом деле – внутрь самого себя: – У меня такое ощущение, что тогда обрушатся все наши надежды…
– Кажется, все к этому идёт… Тоне предложили в Москве перспективную хорошую работу. Очень хорошую.
– Позволь мне догадаться на раз-два. Может, в Министерстве обороны?
– Горячо…
– Что же ты молчала? И каким образом на твою дочь такая манна небесная просыпалась?
– Пашины сослуживцы по Чечне поднапряглись. Кстати, эти люди уже вышли на след того, кто заказал моего зятя…
– Зоенька, принеси мне, пожалуйста, тонометр… – сказал я извиняющимся голосом.
Да, жизнь сложнее всяких схем. «Терпение – прекрасное качество, но годы наши слишком коротки, чтобы долго терпеть», – часто любила говорить моя мама Татьяна Яковлевна. Эти слова были не только её спасательным кругом, духовным кредо, но и ключом ко многим тайнам человеческой натуры. И хотя первым их произнёс сирийский учёный и энциклопедист Абу-ль-Фарадж бин Гарун, он же христианский епископ Григорий, сын крещёного врача-еврея Аарона, жившего в Турции в XI веке, я считаю, что их истинное понимание принадлежит только моей маме. Многоуважаемый Абу-ль-Фарадж бин Гарун, он же отец Григорий, так ты и сейчас не отказываешься от своих слов?
Тьма перед глазами никак не расступалась. Лишь приоткрылась тонкая щёлка, словно чтобы я мог сквозь неё злопыхательски подглядывать за несчастьями этого мира, в том числе и своими собственными. Но мне сейчас почему-то больше хотелось дерзко пойти им навстречу с поднятым забралом. Сразу предупреждаю, что всякие возможные ассоциации с Дон Кихотом Ламанчским в моем случае неуместны. Хотя бы потому, что я вовсе не хитроумный. Иначе бы, господа, не оказался в том положении, в каком теперь был.
Тонометр хладнокровно показал у меня самое что ни на есть игрушечное давление: 60 на 40.
– Я вызываю «скорую»!.. – глухо вскрикнула Зоя.
– Перебьюсь… – вздохнул я. – Дай, пожалуйста, полрюмки коньяка и шепотку соли.
– Может, дольку лимона? – напряглась Зоя. – Царская методика.
– Спасибо за неё Николаю второму, но мне – соли! И только соли.
Зоя взволнованно кинулась все это искать, но она вроде меня как ослепла от волнения. К тому же кухня вдовца со стажем – это самая настоящая провальная яма. Если не «чёрная дыра» в миниатюре.
– Прости, Серёженька, я напрочь забыла, где у нас соль!..
Мне все-таки удалось встать. Более того, сделав шаг-другой, я удивлённо усмехнулся. Оказывается, ты испытываешь весьма любопытное ощущение, когда одной ногой как бы уже стоишь на том свете, – вес твоего бренного тела почти исчезает, и ты вдруг чувствуешь невесомую лёгкость собственной души. Если она у тебя, конечно, есть.
По «дороге» на кухню я, преодолевая головокружение, наклонился над Славиком. Он не спал. По-моему, он вёл с собой какой-то напряжённый внутренний разговор, зажав уши ладонями, чтобы ничто не отвлекало его. Судя по наморщенному лбу, разговор был нелицеприятный.
Я машинально поправил на нем одеяло.
«Эх, мужик…»
Кусочек Солнца
Наверное, надо быть Макаренко, чтобы одной пощёчиной повернуть в нужную сторону поведение отпетых сорвиголов и беспризорников. Или наш Славик круче их всех?..
Как бы там ни было, но уже вскоре по комнатам вновь зазвучал его поток сознания. Только теперь Славкины интонации стали настырней и самоуверенней: «Я победил! Что хочу, то и буду делать! Не нужна мне ваша каша! Видел я её в гробу! Приготовьте мне суп также вкусно как в садике! Мыть руки не стану! Чистить зубы противно! Буквы запоминать не желаю! Читать учиться не хочу – это губит во мне детство!!!»
Говорят, Господь посылает нам испытаний не больше, чем мы можем вынести. Так что судьба, наконец, поступила со мной в русле этого высшего принципа. Я получил шанс на передышку. Может быть даже спасительную: на днях мне прислали из министерства образования и науки приглашение принять участие в конце октября в двухнедельном экскурсионном туре по Европе: Париж, Берлин, Варшава. Своего рода грант от устроителей прошлогоднего симпозиума в Польше по эпохе российской Смуты. Я там выступил вне программы с сенсационным докладом о тайной причастности Бориса Годунова к организации похода на Москву Гришки Отрепьева. По моей версии маниакально подозрительный царь решил так с помощью разведки боем выявить своих врагов. Но спецоперация вышла из-под контроля: сказался непременный российский эффект – хотели как лучше, а получилось как всегда. Вжившись в роль царевича Дмитрия, Гришка замахнулся на своего венценосного учредителя.
Поездка предполагалась вместе с супругой.
– А как же Славик?.. – виновато смутилась Зоя.
– Вариант с Тоней-сиделкой, как я понимаю, исключается?
– Целых две недели!.. Нет, она никак не сможет. Придётся тебе ехать одному.
– Только вместе.
– Не настаивай… Когда ты говорил о туре, у тебя был такой солнечный голос!
– А какой у меня обычно?
– Лунный, Серёженька.
– Милая моя психологиня, а короче – просто богиня. Мне без тебя даже еда в рот не лезет. Кстати, смутно помню, что в эпоху СССР мы с Мариной несколько раз отдавали нашего малого Сашуленцию в какой-то там круглосуточный садик. Разве такие ныне перевелись?
– Успешно почили в бозе. Вместе с десятирублёвой квартплатой и самым дешёвым в мире шестнадцатикопеечным бензином.
– Просто караул!..
Зоя взяла мобильник и набрала какую-то Тамару.
Я приложил палец к губам.
– Не паникуй! Она обязательно разрулит нашу проблему.
Зоя торопливо шепнула мне, что Тамара умеет найти выход из самых, казалось бы, непростых ситуаций. И как она только могла о ней забыть? Тамара – просто палочка-выручалочка, но не сказочная, а овеянная современной мистикой. Чем она занимается в миру – неизвестно, только ежегодно Тамара ездит в Тибет. Вернее, как она говорила, ТОТ зовёт её сам.
И разговор состоялся. Просто-таки на высшем уровне. Возможно, даже на том самом, на котором находится никем не покорённая знаменитая тибетская гора Кайлас с её Главным Зеркалом Времени, будто бы руководящим течением земных веков и судьбами человечества, живущего у Славика за окном.
Как бы там ни было, в этот же вечер мы с Зоей и её каким-то на этот раз вовсе не взбалмошным, но даже торжественно-строгим внуком уже сидели в жарко протопленном русской печью доме бездетной семьи Потаповых: сорокасемилетние Оля и Николай. Она болезненно худенькая, сутуловатая и почему-то в больших, шаркающих шлёпанцах. Николай плечистый, рослый и какой-то словно отчуждённо сонный. Плюс ненавидяще глядевшая на нас пятицветная кошка с тремя вёрткими, прыгучими котятами, юркая ручная белая мышь с клюквенными глазёнками и трусливая хромая дворняга на сносях. Густо пахло борщом со старым ржавым салом и толчёным чесноком. В красном углу вперемешку с бледными серыми родительскими фотографиями висели большие тёмные иконы, святые лики которых глядели так взыскательно строго, что, входя, нельзя было не перекреститься, хотя я в чужих домах делать это обычно сдерживался, тем более прилюдно.
– Итак, вы хотите, чтобы ваш внук недели две пожил у нас? – наконец деловито, вдумчиво спросил Николай, положив на стол обе свои худые жилистые руки потомственного столяра. На правой у него вместо мизинца, большого и безымянного пальца злыми гномиками торчали три культи отечно-красного цвета.
Увидев их, Славик внезапно побледнел и у него, кажется, на мгновение пресеклось дыхание.
– У-тю-тю-тю!!! – задорно ткнул Николай Потапов оставшимися пальцами в сторону Зоиного внука, словно большой длинной вилкой с двумя зубцами, которой удобно достать приглянувшийся кусок даже с самой с дальней тарелки.
Славик не шелохнулся, только скрипнул зубами: «Вжик!»
– А из него толк будет… – вздохнул Николай, хотел было погладить Славика по голове рукой-вилкой, да что-то передумал.
– Коленька, можно и я скажу? – с нежной тревогой пискнула Оля, и её узкое длинное лицо покрылось тонкими морщинками, словно грозя рассыпаться на мелкие части. – Зоя Витальевна, Сергей Владимирович, семья у нас как вы видите простая, трудящаяся. Я всю свою сознательную жизнь мою и мою грязную посуду в кафе «Рай». Наш брак с Коленькой для нас обоих второй. Детей у нас нет и не было. Бог не дал… Вот я и размечталась, глядя сейчас на вас, такую порядочную, интеллигентную пару, что если вдруг мы за эти две недели полюбим вашего Славика, а он нас?..
– Стоп, жена, – твёрдо сказал Николай, сложив руки на груди. – Я тоже не исключаю такой ситуации. И имею по этому поводу вполне определённое мнение. Тамара немного просветила нас о ваших трудностях. В таком возрасте вам ребёнка на ноги уже не поставить. Не успеете. Вы уверены, что оба доживёте хотя бы до его совершеннолетия?
Мы с Зоей покаянно, самокритично вздохнули.
– А если кто один и дотянет, то все равно никуда годен уже не будет. Так что мы решительно готовы без дураков предложить усыновить вашего Славика, вот вам крест, с соблюдением всех установленных государством формальностей. Чтобы потом между нами не было никаких скользких разговоров и нытья о возврате дитя.
– Кошачьи щенки! Ух ты! – разглядел Слава весёлую, резвую троицу котят, вдруг прокравшуюся к нему под стул с явным намерением азартно поиграть.
– Вот видите! Ему нравится у нас! – чуть ли не со слезами в голосе проговорила Оля. – Мы люди трудолюбивые, в меру православные и без глупостей. Особенно по части выпить чего зря.
Николай снисходительно усмехнулся.
Он вдруг бодро встал, молодецки расправил плечи и зачем-то щёлкнул по низкому потолку панцирными ногтями своей левой здоровой руки. Сказал, как с разбегу:
– А вы, того, можете оставить парня у нас хоть сейчас.
– Идёмте, я покажу Вам, какую славную постель мы приготовили Славику! – счастливо взмахнула руками Оля, словно вдохновенно, нежно стелила простынь у нас на глазах.
Моя Зоя Витальевна тревожно взглянула на меня.
Мы прошли в маленькую сумрачную комнату с узким оконцем на старинный русский манер, в которое, чтобы заглянуть, надо изогнуться в три погибели. На подоконнике стояла клетка с ярким, карнавально пёстрым щеглом в красной маске. Несмотря на свою просто-таки венецианскую внешность, птица выглядела понуро.
– Он, того, не поёт… Помял я его чуток… Когда ловил… – откашлявшись, сумрачно сказал Николай. – Сегодня же вышвырну. На попку лучше заменю. Славец, а ты каких попугаев больше любишь?
– Я ещё об этом серьёзно не думал… – напрягся Зоин внук и посерел – так бледнеют люди с бледной кожей.
Само собой, главной достопримечательностью комнаты была сиявшая хромированными грядушками ласковая кровать с железной панцирной сеткой. Я спал на такой в детстве у бабушки в селе Касторном, мило запомнившемся мне своим горько-сладким печным дымом и словно бы живой, весёлой колодезной водой.
На кровати у Потаповых, застеленной накрахмаленной, искристой простыней, возлежала дородная пуховая перина, а поверху неё распростёрлось игриво-блескучее розовое атласное одеяльце с бантиками.
– Девчачье… – брезгливо сказал Славик, как прожевал что-то невкусное.
В тон всему по стене раскинулся пёстрый коврик с крылатыми ангелочками, явно страдающими избыточным весом. Тем не менее, на тумбочке стоял в окружении целого стада мягких игрушек типа слонов, тигров, мишек и так далее дорогой телевизор с изогнутым OLED-экраном модельного ряда этого года.
– Славочка, тебе нравится здесь? – бережно проговорила Оля.
– Не знаю… – безразлично хмыкнул он. – А вообще мне хочется взять кусочек Солнца и поставить его у вас посередине комнаты: вот будет светло!
– Какой умный мальчик… – вздохнула Оля и вдруг толкнула Николая локотком с несвойственной для тихони требовательностью. – Чего заткнулся?
– Так вы определились?!– как вскинулся тот и почему-то покраснел. – Нечего особенно тут раздумывать. Мы люди маленькие, по заграницам не ездим, однако соображение какое-никакое имеем: вам в дорогу пора собираться. А он между ног у вас все шныряет, шныряет, шныряет! Суета сует!
Оля и Николай по-семейному разом сочувственно вздохнули, как бы иллюстрируя загадочную пословицу насчёт сатанинского единства мужа и жены.
– Спасибо вам за понимание. И вообще… – промямлила моя славная кандидат психологических наук. – Да, да. У вас чудесно! Более чем! Какая кошечка милая! А собачка! И все же давайте будем считать, что наша первая встреча никого ни к чему не обязывает.
– Всё ясно… – глухо сказал Николай. – Вона как оно повернулось, Олюха, твоё гостеприимство… Нашим же салом да нам по мусалам.
– Я совсем не это имела ввиду… – Зоя Витальевна судорожно прижала Славика к себе.
– Дядя Коля, вы ошибаетесь! – вскрикнул её внук, почти беззвучно топнув ножкой-тростинкой. – Лично я никакое хрю-хрю не ел! Это не детская еда!
Потапов вытащил папиросы, поглядел на них так, точно первый раз в жизни видел и не знал, что с ними дальше делать. Казалось, сейчас заплачет от растерянности. Затупило мужика. Ручная белая мышка юрко взбежала ему на плечо и сердито пискнула, злюкой стрельнув в нас с Зоей своими лазерно-красными глазёнками.
– Я все равно буду надеяться, миленькие мои…– молитвенно проговорила Оля. – Славик нам с Коленькой в душу вошёл… Такой милый мальчик!
Эй, человечество, которое за окном?! Сестра твоя страдает. Но как тут быть?.. Как разрулить наши судьбы?.. Да, трудно жить в деревне без пистолета.
В Париж к чёрту на кулички
Обычно о вечернем возвращении Зои с работы меня оповещает резвое, юркое шарканье в подъезде Славкиных подошв по ступеням лестницы: ко всему оно ещё какое-то острое, вжикающее, словно на оселке торопливо затачивают лезвие маленького ножичка. Его летящий бег никак не спутать с теми усталыми, неспешными звуками, какие издаёт в процессе восхождения на этажи взрослая нога натрудившегося за день человека. Далее Зоя бережно открывает ещё не совсем привычный ей тугой, оружейно клацающий замок моей квартиры. Тонкий как тень Славик тотчас проникает в коридор, словно сквозь бабушку, далее он со всех ног добегает до зала и, увидев меня, бежит обратно испуганно прятаться в пальто Зоеньки.
Наверное, я все-таки похож на монстра. Или был им в своей прошлой жизни. Детям видней.
Сегодня моя Зоя Витальевна одиноко вошла в квартиру в осеннем пальто с объёмистым капюшоном, в котором она сейчас почему-то напоминала мне средневековую монахиню. Но ещё более смиренно-покаянного, отрешённого было в её безрадостном взгляде, словно остуженном нынешним на редкость стылым октябрём.
– А где наш «вождь краснокожих»?! – нарочито бодро проговорил я, временно переименовав Славика с помощью господина О’ Генри.
– Потом, Серёжа… Хорошо?
– Надеюсь, с ним все в порядке?
– И с ним, и с нами. Теперь мы сможем поехать в турне по Европе. Радуйся…
– Сейчас, только разбегусь… – вздохнул я, как фыркнул. – Ты все-таки оставила его в том «доме со щеглом»?
– Нет, мой хороший. Позже все объясню. Сейчас сил нет никаких. Можно, я немного молча полежу?
– Какой разговор? Тебе на ужин картошку подогреть или рис сварить?
– Я не хочу есть.
– Совсем-совсем?
– Вроде того.
– А чего ты хочешь?
– В Париж… – наклонила голову моя Зоя Витальевна. – Или к черту на кулички? Ещё окончательно не решила.
Я за полчаса сделал курицу «на соли» – шедевр кулинарии последних лет советской власти, когда ещё в помине не было никаких жарочных пластиковых пакетов, а фольга числилась по разряду дефицита уровня хороших обоев.
Конечный продукт получился что надо: смуглая, до прочерни местами, блескучая корочка, туго запечатавшая полтора кило изысканного мяса, густо насыщенного чистым, прозрачным соком. Я не знаю, кто первый придумал это блюдо, но без ехидства предлагаю поставить ему памятник. В виде тощей, синей курицы эпохи развитого социализма, превращающейся в духовке в подлинный кулинарный шедевр.
Ели мы без аппетита. Ели молча. Я все время чувствовал себя в чем-то виноватым. Такое наше заторможенное состояние я объяснял тем, что мы отвыкли быть сами собой, а не приложением к Славику. Но от этого веселей не стало.
Я даже начал замечать, что мне парадоксально мерещится наличие в доме внука Зои. Может быть, так оно и было на самом деле, но на каком-то энергетическом уровне? И вот сейчас с минуты на минуту Славик материализуется из ничего с ошеломляющим криком «Ура!!! Я описался!!!»
Наверняка Зоя тоже испытывала подобный эффект запредельного соприсутствия внука. Но явно в более зримых и чувственных образах, нежели это позволяли мне банально трёхмерные миры моих мужских приземлённых фантазий.
Весь вечер она делала вид, что внимательно и строго читает томик диакона Кураева «Сатанизм для интеллигенции», но листа не перевернула в книге.
Я попытался взять ситуацию под контроль и вернуть нашу жизнь в нормальное русло. Скажем, предложив романтическое путешествие в ресторан. Но вовремя спохватился: «Рано, Рита, пить боржоми…»
Назавтра мы ни разу не позвонили друг другу с работы, хотя до этого дня сообщались по всякому поводу и даже вовсе без оного с утра до вечера: то по скайпу, то по электронной почте. Но я ещё продолжал верить, что со дня на день мы с Зоей, наконец, празднично ощутим всю радость нашего нового свободного положения.
Что-то, однако, подсказывало мне, что эту тему сейчас лучше не обсуждать.
Козий сыр для Славки
Наш двухнедельный дармовой тур по Западной Европе мы как не совершали. Словно вовсе и не были в этих разных там парижах, берлинах и варшавах, а мельком поглядели за ужином на их архитектурные и прочие прелести по каналу «Телепутешествия». Одним словом, благородного волнения от приобщения двух воронежских провинциалов к ценностям высокой культуры западного мира не наблюдалось.
Помню, в первой моей забугорной поездке (той самой, когда мы с Зоей случайно встретились на Карловом мосту), я убедился, что нас, россиян, местные видят за версту. До сих пор перед глазами очередь за кроссовками в одном пражском универмаге из оголтело налетевших эсэсэровских туристов образца 1987 года. И как местный мальчуган Славкиного возраста строго тычет в них пальцем, громко обращаясь к своей раскованной мамке в моднючей замызганной майке и домашних шлепанцах: «Rusko! Rusko!!!» Сейчас в этом плане здесь посложней. Глаза в глаза русским улыбаются, большим пальцем зачем-то восторженно тычут в небо, а вслед, я это затылком почувствовал, глядят насторожено, с прищуром. Иногда и вовсе тревожно. Все смешалось в головах европейцев: трагедия на Украине с пассажирским самолётом, возвращение в Россию «блудного» Крыма и наше по их меркам чуть ли не дикарское непризнание толерантных ценностей однополых браков и прочего сладостного набора рокового содомства, включая ювенильную юстицию. Некоторые так и вовсе смотрели на нас как на завтрашних оккупантов, уже приглядывающих себе в Европе зимние квартиры.
