Читать книгу: «Странный Брэворош», страница 4

После переезда мама затеяла чаепитие, на которое в качестве почетного гостя был приглашен дядя Сеня. От приглашения он почему-то смутился, поспешно ушел в свою комнату, но скоро вернулся, надев поверх майки такую же вылинявшую рубаху с катушками на воротнике. В руках у него был цветочный горшок с кактусом, который в это время цвел пронзительно пурпурным цветом.

– Вот, говорят, раз в сто лет цветет, – смущаясь, сказал дядя Сеня и протянул маме цветок.

– Это вам, Мария Гавриловна, для уюта, – сказал он, и его морщины на лице почему-то стали еще глубже.

Они втроем долго пили чай с баранками и вели беседы. Дядя Сеня рассказал, что работает грузчиком в мебельном магазине на Садовой улице, возле Сенной. Грузчиком он стал только после войны, а на войне он был фронтовым врачом-хирургом.

– Я был приличным хирургом, – сделал ударение на слово «приличным» дядя Сеня. Но как-то в наш полевой госпиталь привезли генерала. Привезли не с ранением, а с приступом аппендицита. Я в тот момент был занят – делал сложную операцию солдатику – ему осколки угодили в желудок и в легкие. Солдатика спас, но пока шла операция, генерал умер от перитонита. Меня отдали под трибунал. Сначала хотели расстрелять, но потом почему-то передумали и направили в штрафбат. Победу встретил под Прагой. Была уже Победа, а наш батальон всё ещё воевал – немец продолжал драться, несмотря на капитуляцию. 14 мая 45-го меня подстрелили и война, наконец, закончилась и для меня.

Диплома военного врача меня лишили. Поначалу на работу вообще никуда не брали. Спиваюсь помаленьку, но ничего.

Дядя Сеня застенчиво посмотрел на маму и вдруг сказал:

– Если доверите, я вашему шалуну попробую помочь с Божьей помощью.

– Вы верите в Бога? – удивилась мама.

– Чтобы быть с Господом, не обязательно верить в Него, – загадочно улыбнулся дядя Сеня.

– В каком смысле?! – растерялась мама.

– В любом, – ответил дядя Сеня и засобирался в свою комнату.

6.

Дядя Сеня с тех пор заходил к ним в комнату почти каждый день. Он стал опрятней. Свою замызганную майку сменил на новую, белую. Куда-то подевался и его перегар. Каждый свой приход он начинал с осмотра Глеба. Потом делал ему долгий общий массаж, особенно много внимания уделяя позвоночнику и ногам.

– Детский церебральный паралич, – говорил он маме, – не такая уж безнадёжная болячка. Тут система лечения нужна и воля пациента. В Америке есть такой доктор Кабат. Вроде, женщина, хотя я точно не уверен. Фронтовой друг, тоже хирург, был недавно в США. Книжку этого доктора привез. Еще в 46-м году доктор Кабат разработал систему включения работы мышц, которые прежде бездействовали. Дело, в общем, нехитрое. Массажи, растягивание мышц – движение, одним словом. В книжке говорится, что за 3-5 месяцев можно научить ребёнка ходить. Проверим её буржуазную теорию нашей советской практикой.

Мама внимательно следила за работой дяди Сени. Когда он не приходил, бралась за массаж и растяжки сама. Глеб и сам очень старался превозмочь себя. Стиснув от боли зубы, он пытался научить свои мышцы слушать его разум. Однажды это получилось: мышцы ног шевельнулись по его команде. Пришёл азарт, и Вера появилась. Вера в излечение.

Успех застал всех, включая Глеба, врасплох. Была среда, 12 апреля 1961 года. По недавно установившейся традиции мама в среду вечером топила дровами титан в ванной комнате, чтобы помыться и помыть Глеба. В среду по строго установленному квартирному графику мылись сначала они, после них Рафальсоны. Глеб в это время, как всегда сидел в своей коляске и слушал радио. Вдруг трансляция передачи прекратилась, и голос диктора Левитана сообщил, что сейчас будет передано важное правительственное сообщение. Через несколько секунд Левитан счастливым металлическим голосом объявил, что впервые в космос полетел человек – советский космонавт Юрий Гагарин! Глеб сам не понял, как все произошло: он встал из коляски, открыл дверь в коридор и сделал несколько шагов в сторону ванной:

– Мама, мамочка! Иди сюда! Человек в космос полетел!

Мама вышла из ванной на крики сына, увидела Глеба стоящим посреди коридора и бросилась к нему.

– Что случилось, сыночек?! Что случилось?! – потрясённо повторяла она. – Тебе не больно, сыночек?!

– Не больно! Совсем ничуточки не больно, – почему-то кричал Глеб. – Мне ничуточки не больно!

Он почувствовал неимоверную тяжесть в ногах, упал в изнеможении на пол и зарыдал от избытка охвативших его чувств.

7.

Наступило лето. Детей из садика перевезли на дачу в Сиверскую. Глеб настолько окреп, что коляску оставили дома. Мама поехала с садиком. Она теперь совмещала работу нянечки и массажистки: дядя Сеня через своего фронтового друга помог ей окончить какие-то вечерние краткосрочные курсы массажисток. Маме выдали настоящий синенький диплом об окончании курсов, которым она очень гордилась.

Правда, в Сиверской с Глебом чуть было не случилась беда. Перед обедом дети резвились на берегу пруда. Глеб вместе со всеми играл в пятнашки. Получалось у него не очень – ноги еще были слабоваты. В какой-то момент они его подвели, и Глеб плюхнулся в пруд лицом вниз. Всё могло окончиться трагически, но подоспела воспитательница. Та самая, которая осенью стучала ему по лбу надувным шариком. Она подхватила Глеба под мышки так быстро, что он даже не успел наглотаться воды. Но Глеб все равно умудрился после этого заболеть: то ли от холодной воды, то ли от стресса. Поднялась температура и два дня Глеб пролежал в изоляторе в забытьи. Мама не отходила от него, выхаживала с помощью молока и ласковых слов. И то, и другое помогло: Глеб быстро стал выздоравливать. К осени он окреп настолько, что уже почти не выделялся своим нездоровьем среди остальных детей. Одна красивая девочка из их садика, Ира Жиляева, даже влюбилась в него. Но Глеб взаимностью не ответил, потому что Ира Жиляева была, по его мнению, дурой.

Последний детсадовский год в жизни Глеба пролетел со скоростью гагаринского космического корабля. По мере взросления Глеб нащупывал в себе свои таланты. Его любовь к рыбьему жиру уже никого не восхищала, да и сам Глеб понял, что пить рыбий жир – это не талант, а обжорство. Вот у соседа Феликса Рафальсона был талант. Он занимался фехтованием, был рапиристом. Все время ездил на соревнования и занимал первые места. При этом Феликс по-прежнему оставался угрюмым и молчаливым. Но к Глебу относился хорошо: давал подержать в руках свою тяжёлую рапиру, а однажды даже рассказал, что у него в спортивной секции есть собственная девушка. Зачем нужны собственные девушки, Глеб не знал, но спросить об этом у Феликса постеснялся: слишком взрослым был Феликс и немногословным.

Но свои личные таланты Глеб в себе искал и находил. Он был похож на настройщика пианино, который, затягивая или приспуская струну, придавал ей необходимый точный звук. Например, он обнаружил в себе неожиданные математические способности. Он считал всё, что видел: людей, деревья в парках, автомобили на улице. Когда вместе с мамой ходил в магазин, быстро и точно подсчитывал в уме сделанные затраты. Каким-то образом освоил дроби.

Иногда к ним в гости захаживал Земляк, ставший к тому времени еще большим начальником – стал руководить всей солидной сетью «Ленплодовощ». Видя математические способности Глеба, он безапелляционно заявил: в торговлю тебе надо – огромных высот можешь достичь. Если не посадят, конечно.

Глеб не хотел, чтоб его посадили. Да и в торговлю не хотел. Мечта стать полковником по-прежнему не покидала его.

Мама гордилась математическими способностями сына. Она считала, что Глеб пошел в своего отца – колхозного счетовода, математика и интеллихента.

Желая развивать сына в гармонии с окружающим миром, мама водила Глеба раз в месяц в филармонию. Поначалу филармония произвела на Глеба огромное впечатление необычностью своего предназначения и внешними атрибутами. Особо восхитил орган с его многочисленными трубами. Но сами концерты, в том числе и органные вечера, на которые детей почему-то пускали, не понравились. Мама делала вид, что понимает музыку, хотя томилась не меньше Глеба. Глеб же, сидя на балконе, развлекался по-своему. Сначала он считал всех лысых дядей в зале. Потом – количество труб в органе. После этого наступало самое интересное: количество лысых он делил на количество труб в органе, а потом наоборот – трубы на лысых. В результате сложения дробей наступал главный результат: концерт заканчивался.

С каждым приходом в филармонию результаты подсчетов были разными, поскольку количество труб в органе было величиной постоянной, а количество лысых в зале менялось.

Наступил счастливый момент: мама продала инвалидную коляску и на вырученные деньги купила Глебу настоящий двухколёсный велосипед, который сыном был освоен через два дня, четыре синяка и восемь ссадин, полученных в результате падения. Арифметическая прогрессия – сам себе объяснил ситуацию Глеб.

Другим талантом, который обнаружил в себе Глеб, было умение сочинять стихи. Он сочинял их постоянно, подражая то Пушкину, то Шекспиру, то непонятно кому – вероятно, самому себе. Его шедевром стали строки, над которыми смеялись даже хмурные Рафальсоны:

Солнышко светит,

Дяденька поёт.

Это дядя Петя –

Он круглый идиот.

Правда, Рафальсоны смеялись не столько по поводу талантливого произведения Глеба, сколько потому что у тёти Сони был старший брат – Пётр Моисеевич, который преподавал в консерватории вокал. Правда, этот факт семейной истории Рафальсонов в их коммунальной квартире известен не был.

Мария Гавриловна и Глеб связь с родной Мартоношей не теряли. Иногда мама Глеба звонила по междугородной связи в мартоношский сельсовет, но дозваниваться удавалось не всегда: связь была ненадежная. Да и дорогое это было удовольствие – звонить по межгороду.

Мама часто писала в село своим подругам и Мыколе Григоричу. Сначала писала по-украински, потом начала сбиваться на русские слова. В селе немного этому удивлялись, но относились с пониманием: Маня становилась городской дамой.

Из Мартоноши к ним в квартиру на Фонтанке примерно раз в два месяца приходила посылка от Мыколы Григорича. Содержимое всегда было примерно одинаковым, но с вариациями. Когда мама вскрывала посылку, сверху лежало письмо, написанное фиолетовыми чернилами каллиграфическим почерком головы сельсовета. Письмо покоилось на слое сухофруктов, главным компонентом которых Глеб считал грушу. Она была сладкой и сочной, превосходя по вкусу все другие – яблоки, сливы, абрикосы и вишню. Под сухофруктами лежал, обычно, солидный шмат сала, завернутый в районную газету «Червона зирка», а иногда – колечко домашней колбасы, от чесночного запаха которой теплело на душе. Этот запах был Глебом любим не меньше, чем запах папкиного перегара. Под салом или колбасой обязательно был слой грецких орехов. Замыкал этот своеобразный хит-парад слой репчатого лука вперемешку с чесноком.

Мама отвечала своим «дипломатическим посланием» – посылкой, в которой лежало пачек двадцать любимых Мыколой Григоричем папирос «Звёздочка», на пачке которых был изображен военный мотоциклист на мотоцикле с коляской. Его жене мама отправляла цветастые платки и магазинные рушники, которые, по мнению Глеба, были куда хуже домотканых, расшитых затейливой вышивкой. Глеб очень хотел в школу. Он мечтал о ней, как мечтают о чём-то заветном. Мама купила ему на вырост мышиного цвета школьный костюм с фуражкой. Это была почти военная форма!

Никогда еще Глеб так не тяготился летними месяцами, как в тот год. Он мечтал о дне Первого сентября, который все никак не наступал.

И вот, наконец, о счастье: занятия в школе начались. Не то, чтоб они очень разочаровали Глеба, но он ожидал от них большего. Учиться было несложно, даже легко. Особое удовольствие доставляли уроки по арифметике. Во время устного счёта он удивлял учительницу Лидию Яковлевну молниеносностью своих подсчётов. По сравнению с лысыми дядьками и трубами органа в филармонии ее задачки были пустяковыми.

Главными событиями начала учёбы были два. Во-первых, в результате прямых столкновений со сверстниками стало ясно, что худощавый очкарик Глеб – самый сильный мальчишка в классе. Это гораздо важнее, чем быть отличником, которым Глеб тоже оказался без особого труда. Глеб дрался и боролся со всеми здоровяками из их 1-го «а», пока не выяснилось, что равных ему нет. Приходили второклассники, пытались «качать права». Но им тоже от Глеба досталось здорово. Умение драться оказалось третьим талантом Глеба. При этом он не был задирой: девчонок и слабых мальчишек не трогал. Не к лицу это будущему полковнику.

Ощущая свою силу, Глеб даже начал ходить в гимнастическую секцию спортшколы, но там у него не заладилось: кувыркался вкривь и вкось, за что мальчишки прозвали его Сикось-Накось. Глеб злился. Одному дразнившему его мальчишке разбил губы в кровь, за что мгновенно вылетел из секции, как партиец Вэлыкохатько из своего райкома.

Мама впервые в жизни дала Глебу подзатыльник, а потом отвела его в секцию стрельбы. Очкарик в секции стрельбы лупил из пневматической винтовки мимо мишени, чем забавлял сверстников. За это они были Глебом биты. Привычка – великое дело: вылет из секции стрельбы за хулиганство мама восприняла почти спокойно.

Глеб не был общительным человеком. Он часто думал о чем-нибудь своем, совершенно неожиданном. Из окна его класса на противоположной стороне Крюкова канала было видно двухэтажный дом с балконом. На доме висела мемориальная доска с барельефом генералиссимуса Суворова. Лидия Яковлевна рассказывала детям, что в этом доме на втором этаже великий полководец провел свои последние дни. Когда он умер, гроб с его телом не проходил в дверь: пришлось спускать с балкона на веревках. Глебу было жалко Суворова. Жалко, что он умер, что с гробом так по-дурацки получилось. Глеб смотрел на этот балкон, и ему хотелось заплакать от жалости к Суворову, от жалости к самому себе, потому что и он когда-нибудь тоже умрет. Умрет, как Суворов, как папка.

Глеб начинал мечтать, что, когда вырастет, он станет хорошим-хорошим врачом, таким как дядя Сеня. Может быть, даже лучше! Нет, лучше получиться не могло, потому что дядя Сеня – волшебник. Мама так говорила, и Земляк с ее мнением соглашался. А Земляк точно знает, у него машина – вон какая здоровенная! Но тогда Глеб постарается и тоже станет волшебником. Он придумает лекарство, приняв которое, люди никогда не будут умирать. И тогда не нужны будут гробы. И люди сохранятся, и деревья.

Глеб так увлекался своими мыслями, что совсем забывал, что идет урок. Лидия Яковлевна строго смотрела на него и спрашивала:

– Брэворош, ты опять витаешь в облаках?!

Она была почти права. А может быть, и не почти. Глеб часто мысленно парил где-то высоко-высоко. Однажды во время такого полета он увидел свой класс и совершенно неожиданно – Олю Зуеву, самую красивую девочку в классе. И даже, пожалуй, на всем белом свете. Глеб понял, что влюбился на всю свою жизнь. Эта мысль радовала и печалила его одновременно. Он не знал, что делать со своей любовью. Оля была краше даже соседки тети Жени. А тетя Женя, как рассказывала мама, была вдовой Героя Советского Союза. Значит, чтобы заслужить любовь Оли, тоже нужно быть героем. Иначе такая девочка просто не должна была бы обратить на него внимание. Глеб решил совершить подвиг, чтобы стать достойным своей избранницы.

Чтоб совершить подвиг в мирное время, проще всего было полететь в космос, как Гагарин. Но для этого нужно было поступить в отряд космонавтов. Немного поразмыслив, Глеб написал письмо Хрущеву: «Товарищ Хрущев! Прикажите принять меня в отряд космонавтов. Я отличник и я смелый. Вас уважал мой папка и наш голова сельсовета Мыкола Григорич. И я вас уважаю.

Ученик 1-го «а» 240 школы города Ленинграда Глеб Василич Брэворош».

Глеб перечитал письмо. Текст ему понравился. Убедительно получилось. Сэкономив на покупке пирожка с повидлом, он приобрел на почте конверт, положил в него письмо и, немного поразмыслив, написал на конверте: «Москва Кремль Товарищу Хрущёву».

Глеб опустил письмо в почтовый ящик, висевший на стене его дома, и стал ждать ответа.

Ответа не поступало. Да и героем Глебу становиться уже не хотелось, потому что Оля Зуева, судя по всему, влюбилась в Алика Кораблёва, у которого отец был моряком и плавал на торговом судне по всему миру. Однажды Алик после возвращения отца из плавания принес в класс невиданное чудо: набор шариковых ручек с красной, зеленой и синей пастой. Он передал их от своего папы Лидии Яковлевне, и та засияла от счастья. Еще одну шариковую ручку он подарил Оле Зуевой, и Зуева, судя по всему, в обмен подарила Алику сердце.

Своё горе Глеб переживал мужественно. Он стал учиться еще лучше, чтобы досадить троечнику Кораблёву. Но самое главное, он стал ещё больше драться. Один раз даже побил четвероклассника, став после такого события школьной знаменитостью. На него приходили посмотреть даже восьмиклассники, среди которых был и его сосед по квартире Геня Рафальсон. Правда, Геня отреагировал на подвиги Глеба неожиданно. Он приобнял Глеба и негромко сказал:

– Будешь петушиться, я тебе наподдаю по-соседски.

Глеб решил, что Геня ему просто завидует. Бремя славы порой тяжеловато. Особенно для первоклассника. Но драться на время прекратил. Тем более что Оля Зуева на него по-прежнему не обращала внимания. Она перестала дружить с Аликом Кораблёвым и переключилась на красивого Сашу Тимофеева. Глеб вынужден был признать, что состязаться в красоте с Сашей не мог. Тем более что из Кремля вестей ему по-прежнему не поступало.

8.

В октябре 1962 года, в год поступления Глеба в первый класс, разразился Карибский кризис. Разразился, разумеется, не из-за его поступления в школу, а по причине «рассобачивания» Хрущева с Джоном Кеннеди, американским президентом. Так, по крайней мере, объяснял причину конфликта немногословный Феликс Рафальсон, бывший для Глеба самым авторитетным политинформатором. Что-то у них произошло, у этих Никиты с Джоном, вроде бы, из-за Кубы, которую в Советском Союзе любили почти все. Глеб не особо в этом разбирался, да и не стремился. У человека в семь лет есть дела поважнее. Но Карибский кризис неожиданно отразился и на нём лично.

Как-то к ним в комнату зашёл немного растерянный и смущённый дядя Сеня.

– Не поверите, Мария Гавриловна, сказал он маме. – Сегодня меня вызвали в военкомат. Я восстановлен в воинском звании – опять майор медицинской службы. Сказали спешно собираться в командировку. А куда – не сказали. Да и так понятно, газеты читаем.

– На Кубу, или аж в Америку?! – мама испуганно прижала к губам ладонь.

– Кто ж его разберёт? Куда прикажут, туда и отправлюсь. Дело военное. Это не буфеты с трельяжами по лестницам тягать, – счастливо вздохнул дядя Сеня. – Я тут, вот что, – он смущенно улыбнулся. – После того, как вас с Глебушкой повстречал, пить перестал. Почти. Вроде как смысл в жизни появился: шалуна на ноги в прямом смысле поставить и всё такое. У меня кроме него, вас, никого нет, сами знаете. Так что я принял решение. Завтра же пропишу Глебушку в своей комнате, а сам выпишусь, чтоб всё было честь по чести. Живите в ней, чего добру пропадать? А вернусь, там видно будет.

– Как вам не стыдно, Семён Игнатьевич! – возмутилась мама. – Это ваша комната, мы-то к ней – с какого боку? Соседи что подумают?

– Подумают, что я к вам сватаюсь, – расплылся в улыбке Кощея дядя Сеня. – Я бы и вправду посватался, будь я моложе, да приличней наружностью. Очень уж шалун Ваш хороший малый. Про вас и не говорю – шедевр природы.

Лицо шедевра природы залилось густой краской, а Глеба охватила огромная гордость. Получалось, что он был частью этого шедевра.

Через несколько дней дядя Сеня был неузнаваем. Чудесным образом из ссутулившегося старика он, благодаря настоящему военному мундиру, превратился в красавца.

Уезжая, дядя Сеня отдал маме ключ от комнаты.

– Владейте и не поминайте лихом, – улыбнулся он своей обезоруживающей улыбкой и четким военным шагом направился к выходу.

Так благодаря Карибскому кризису у Глеба появилась собственная комната. Политика – штука абстрактная, но её последствия – всегда конкретны.

Через полгода, в апреле 1963-го, в Советский Союз прилетел Фидель Кастро. О чём они договаривались с Хрущёвым в деталях, разумеется, не знал никто. Но вскоре в продуктовых магазинах появился в избытке кубинский ром, кубинские сигары и кубинский сахарный песок необычайно крупного помола. Некоторые его кристаллы можно было зажимать между пальцами и смотреть на солнце. Возможно, так поступали и кубинские дети, ведь солнца в отличие от Ленинграда на Кубе было навалом. Правда, поубавилось в магазинах пшеничной муки. Её какое-то время стали продавать по талонам.

Специально к прилёту Фиделя в СССР замечательным композитором Александрой Пахмутовой, как всегда в содружестве с поэтами Гребенниковым и Добронравовым, была написана песня «Куба – любовь моя!», ставшая мгновенно необычайно популярной. Ее пели даже пьяницы на улицах, не говоря уже о певцах на радио. Пели ее под гитару и хулиганы в подъезде, где проживал Глеб. Соседи их гоняли, но не за песню, а так, вообще, чтоб не нарушали. Дослушают, бывало, песню до конца, а потом выходят из квартир со шваброй и начинают права качать.

Вскоре, в 1964 году, правда, появились «народные» слова этой песни, которым упомянутые Гребенников и Добронравов вряд ли обрадовались бы, если б услыхали. Мальчишки во дворе с упоением орали:

Куба, отдай наш хлеб!

Куба возьми свой сахар!

Куба, Хрущёва нет!

Куба, пошла ты на хер!

Глебу такой вариант песни был не по душе. С голоду никто в Ленинграде не умирал, хлеба хватало. Главное, была городская булка за семь копеек с потрясающей оттопыренной корочкой, которую старушки по привычке называли «французской».

9.

Во втором классе среди мальчишек развернулась мощная борьба за лидерство, которой в первом классе по малолетству ещё не было. Больше всего ценились физическая сила и смелость. Учёба тоже, конечно, бралась в расчёт, но по ценности мальчишеских качеств была на третьем месте.

Со временем стало ясно, что самыми сильными во 2 «а» являются Глеб Брэворош и приехавший в Ленинград недавно с родителями из Белоруссии Лёня Меркулович. Лёня, возможно, был даже и посильней, но с Глебом он как-то сразу сошёлся по-приятельски и выяснять, кто из них самый сильный, повода не было. Между ними появилось молчаливое соглашение: оба – самые сильные в классе. Странно, но такое «двоевластие» их обоих устраивало. Причина согласия состояла, скорее всего, в их внутренней не агрессивности. Сдачи кому-нибудь дать – всегда пожалуйста, а первыми задираться было не в их характерах.

Но где-то поверх их активно формировавшихся мозгов жила потребность самовыражения, потребность безусловного лидерства. Фронт борьбы развернулся на совершенно неожиданном пространстве – на ниве сочинительства стихов.

Как и все второклассники, ребята мечтали о том, что через год их примут в пионеры. Они, например, с радостью учили пионерские речёвки, среди которых особой популярностью пользовалась речёвка, связанная с именами первых советских космонавтов:

«Будь готов! Всегда готов!

Как Гагарин и Титов!».

Речёвка казалась второклассникам верхом совершенства, но умный Лёня Меркулович добавил к ней неожиданные строчки:

«Николаев и Попович

И как Лёня Меркулович!».

Это, конечно, было гениально. Космонавты, осуществившие групповой полёт на двух кораблях «Восток-3» и «Восток-4» Николаев и Попович, были героями, мало отличавшимися от Гагарина и Титова. Их имена знал каждый советский ребёнок. Но вот чтобы срифмовать свою фамилию с фамилией героя! До этого надо было додуматься. Лёня сумел. От такого интеллектуального удара, казалось, оправиться было невозможно. Лёня победно глядел на одноклассников, часто повторял эту речёвку, бесстыдно занимаясь, как сказали бы теперь, самопиаром. Класс готов был признать Меркуловича бесспорным лидером, но вдруг случилось неожиданное: к 12 апреля 1964 года, то есть к третьей годовщине полёта Юрия Гагарина в космос, Лидия Яковлевна задала домашнее задание написать о подвиге Юрия Алексеевича сочинение. Подумав, она добавила:

– Возможно, кто-нибудь захочет и стихи написать.

На следующий день на уроке родной речи каждый второклассник читал вслух перед классом своё незатейливое произведение. Сочинения были явным подражанием заметкам из газеты «Ленинские искры», которую выписывали на почте своим чадам родители почти каждого октябрёнка. Когда очередь дошла до Глеба, он встал, привычным жестом поправил очки и, волнуясь, прочитал стихи собственного сочинения:

Он хороший парень –

Космонавт Гагарин.

К звёздам путь он нам открыл

И ракету возвратил.

Космонавта обнимали,

За здоровье выпивали

И на Иле-18 отвезли в Москву.

Это был фурор! Весь класс во главе с Лидией Яковлевной восторженно молчал. Потом Лидия Яковлевна, проглотив подступивший к горлу ком, взволнованно сказала:

– Молодец, Глеб! Садись, пять с плюсом.

Никто никогда такой оценки в классе не получал. Слава великого Пушкина в глазах 2 «а» явно потускнела. Лёня Меркулович потерпел сокрушительное творческое поражение, но к его чести надо сказать, что он поступил благородно. После урока он подошёл к Глебу, по-взрослому пожал ему руку и в присутствии одноклассников сказал:

– Ты – молоток!

– Вырастишь, кувалдой будешь, – радостно добавил второгодник Саша Маковкин.

О гениальных стихах Глеба Брэвороша вскоре узнала вся школа, потому что его произведение появилось в школьной стенгазете, приуроченной ко Дню космонавтики. Нахлынувшее на Глеба счастье было омрачено редакторской правкой, не согласованной с автором. Слова «за здоровье выпивали», которыми Глеб очень дорожил, как проявлением социалистического реализма, суровой редакторской рукой были заменены на безликое и вылезавшее за рамки стихотворного размера «к аэродрому провожали». Это, конечно же, снижало градус авторского восприятия события.

10.

Время летело быстро. Глеб и не заметил, как перешел в третий класс. Оля Зуева хотя и продолжала по-прежнему его волновать, уже не так бередила душевные раны. Место любви к девчонке заняла прочная мужская дружба с одноклассниками Колей Казаковым и Вовой Сивковым. Дружили они не втроем, а как-то по отдельности. С Колей они гуляли во дворе, потому что жили в одном доме. Коля был конопатым весельчаком, парнем открытым и добрым. С Вовой Глеб больше общался в школе и во дворе автобазы на Крюковом канале, где Вовкина мама работала машинисткой. Коля учился хорошо, почти, как Глеб. Вова был тощим, чуть ли не прозрачным мальчиком с синими жилками на впалых висках. Он был похож на симпатичного мышонка. Он был таким робким, что его непременно хотелось защищать, что Глеб частенько и делал. Правда, один раз Глеб впервые в жизни почувствовал, что не может защитить друга. К Вовке прицепился четвероклассник здоровяк Зубов. Глеб смело наскочил на него, но в ответ получил сполна. Несколько раз он набрасывался на Зубова, но тот с легкостью отбрасывал его в сторону. Глеб решил использовать свой коронный прием – ударил Зубова в нос, но противник устоял и двинул Глеба так, что тот упал и на какое-то время потерял сознание.

Когда он пришел в себя, то увидел, что над ним склонился Зубов:

– Чудак-человек, – с недобрым смешком сказал Зубов. – Я ведь тебя и пришибить могу, понял?

Глеб посмотрел на него, близоруко щурясь, потому что во время драки его очки куда-то подевались. Он обхватил голову Зубова руками и впился зубами в нос противнику. Зубов с ужасом вскочил, заляпанный кровью, и, не оглядываясь, помчался прочь.

– Спасибо, – тихо сказал Вова, подавая Глебу разбитые очки.

Вечером мама кричала на Глеба и называла его малохольным. Два дня Глеб просидел дома, потому что без очков ходить ему было крайне трудно, не говоря уже о том, что он без них не видел того, что учительница писала на доске.

В тот же вечер в их квартире зазвонил телефон, который стоял в прихожей. Звонила классная руководительница. Лидия Яковлевна и мама о чем-то долго говорили. Вернее, говорила учительница, а мама молча кивала, будто та могла ее видеть, и время от времени говорила:

– Нет, я его точно выдеру!

После того телефонного разговора она вернулась в комнату, обняла Глеба и беззвучно заплакала, причитая:

– Безотцовщина, что с тебя, дурня, взять?

Драка с Зубовым имела для Глеба неожиданные последствия, которые своей непредсказуемостью потрясли, как весь класс, так и Лидию Яковлевну. Приближался апрель – традиционный месяц приема в пионеры. Вопрос о приеме решался на классном собрании, которое формально вел староста класса Саша Тимофеев, но которым на самом деле ненавязчиво управляла Лидия Яковлевна.

Кандидатов для приема в пионеры обсуждали поименно. Рекомендовали практически каждого, кроме второгодника и двоечника Саши Маковкина. Когда очередь дошла до Глеба, Лидия Яковлевна вдруг предложила его в пионеры не принимать, потому что он забияка и драчун. В классе, словно стратостат над блокированным Ленинградом, нависла черная тишина. Вдруг из-за парты встал Вова Сивков и тихо, но внятно сказал:

– Тогда и меня не принимайте в пионеры.

– И меня! – встал возле своей парты Коля Казаков.

– И меня, – сказал вдруг староста Саша Тимофеев.

– И меня, пожалуйста, не принимайте, – сказал, не вставая, грузный и всегда деликатный Марик Кукуевицкий.

– Я тоже не хочу без Брэвороша, потому что так нечестно, – сказала вдруг Оля Зуева и заревела, уткнувшись лицом в нарукавник своего школьного платья. Класс загудел. Опытная классная руководительница, как гроссмейстер, мгновенно просчитала ситуацию на много ходов вперед, понимая, что дело попахивает политическим скандалом местного масштаба. Где-то впереди замаячил разговор с директором школы, а может быть даже выволочка на педсовете с последующим увольнением. Ситуацию, точнее себя, нужно было спасать. Набрав в легкие побольше воздуха, Лидия Яковлевна окинула класс взглядом педагогов Ушинского и Макаренко, вместе взятых, и торжественным грудным контральто сказала:

– Дети! Вы настоящие молодцы! Я убедилась в том, что вы никогда не оставите друга в беде! Вы – достойные продолжатели дела Лёни Голикова, Вали Котика, Зины Портновой, Марата Казея, Юты Бондаровской, Васи Коробко и других пионеров-героев. Конечно, Глеб Брэворош тоже станет пионером. И первым пионерским поручением ему будет – никогда не драться и слушаться старших. Кто за это предложение – прошу голосовать!

Класс проголосовал единогласно. Выше всех руку тянул двоечник и второгодник Саша Маковкин.

Политический кризис прошел стороной.

11.