Читать книгу: «Странный Брэворош», страница 2

В такие минуты Глебка очень гордился отцом. Папка не только разбирался в политике, но и оперировал такими словами, что и голова сельсовета Мыкола Григорич мог не всегда. Одни гемоглобины чего стоили!

Про снятого с должности второго секретаря райкома Наливайко отец чеканил, словно передовицу «Правды» читал: Наливайко – мужик стоящий, не хуже Никиты. Масштаб не тот, конечно, но – фигура. Он бы работал и работал, как негр на плантации, но пил неправильно. Нельзя горилку запивать вином. От этого все беды! Опять же закуска. Сало – универсальный препарат от алкоголя. Хочешь – пей, хочешь – не пей, но сало, как партия, наш рулевой! А он горилку вином запивает, а салом не закусывает. Прямо политическая катастрофа какая-то! Мыкола Григорич одобрительно кивал, а при слове «препарат» бодро вскидывал голову, давая понять, что сей термин ему тоже знаком очень даже хорошо.

Папка и Мыкола Григорич любили не только выпить, порассуждать о политике, но и попеть. Особенно им нравилась песня про советскую атомную бомбу, которую несколько лет назад ещё исполнял знаменитый хор ансамбля имени Александрова. После смерти Сталина песню по радио петь перестали, но она, как говорится, уже успела шагнуть в народ. Начинал песню всегда папка, Мыкола Григорич подключался с припева и дальше они уже пели вместе, но на два голоса:

Мы недавно проводили

Испытанья нашей силе,

Мы довольны от души, –

Достиженья хороши!

Все на славу удалось,

Там, где нужно, взорвалось,

Мы довольны результатом –

Недурен советский атом.

Вот так штука!

Всем наука!

Сунься, ну-ка!

О-го-го!…

Не ленились, Потрудились

Для народа своего!

Подтвердил товарищ Сталин,

Что мы бомбу испытали.

И что впредь еще не раз

Будут опыты у нас.

Бомбы будут! Бомбы – есть!

Это надо всем учесть.

Но не входит в наши планы

Покорять другие страны.

Ни британцев,

Ни германцев,

Ни голландцев– Да, да, да!

Вы не бойтесь, Успокойтесь,

Не волнуйтесь, господа!

Как услышала про это

Иностранная газета, –

Зашумела на весь свет:

«Рассекречен наш секрет!

И у русских есть сейчас

То, что было лишь у нас!

Как же русские посмели?

Трумен с Эттли проглядели!»

Неужели

В самом деле?

Проглядели?

Ха-ха-ха!

А чесоны, Моррисоны

Доведут нас до греха!

Мы хотим, чтоб запретили

Жить на свете смертной силе,

Чтобы с атомным ядром

Приходило счастье в дом.

Вы ж хотите запретить

Всем его производить,

Чтоб служил на свете атом

Только вашим хищным Штатам.

Вашим Штатам,

Синдикатам, Да магнатам,

Э-ге-гей!…

Ваши планы

Все обманы,

Их не скроешь от людей!

После исполнения этой песни папка с Мыколой Григоричем пили за здоровье композитора Мурадели и поэта Михалкова, написавших «цю гарну писню».

Серебряная медаль Гаврика в семье была встречена спокойно. Ни радости, ни огорчения: получил и получил. Когда старший сын принес медаль домой, положив ее молча на стол, папка, тоже ничего не говоря, порылся в скрыне и вытащил из нее медаль с замызганной колодкой, на которой было написано «За боевые заслуги». Положив ее рядом с медалью сына, сказал:

– До пары, – и, впервые в жизни приобнял Гаврика, добавив:

– Тоже серебряная. Медалька – она, сына, и в Африке медалька.

6.

Гаврик через пару дней уехал в Одессу поступать в мореходное училище. Неожиданно вместе с ним уехала и Валька. Сказала, что будет поступать в Одесский педагогический институт на географический факультет. Похоже, селу Мартоноше светила перспектива перенасыщения школы учителями географии. Селяне злорадствовали, утверждая, что Гаврик решил отомстить Ганне Герасимовне за четверку на выпускном экзамене, окончательно охмурив ее дочь. Но как было на самом деле, не знал никто.

Вскоре Гаврик прислал письмо, в котором сообщал, что в мореходку он не прошел по конкурсу, несмотря на медаль, и нанялся простым матросом на торговый корабль, который вот-вот должен был отправиться по торговым делам аж в Америку! Правда, не в ту, которую так не терпели в селе, а в Южную Америку, где любили Ленина и какого-то Че Гивару.

Валька матери не писала, и все селяне дружно решили, что Гаврик ее все-таки напоследок обременил, и она не пишет от стыда. Ганна Герасимовна даже пыталась «качать права», придя к дому Брэворошей, но тихая мамка, глядя ей в глаза, вдруг пообещала спустить на нее пса Пирата, который, кимаря у своей будки, так и не узнал, что ему была уготована роль злой собаки.

Глебушка смотрел на происходившие события и мало что понимал. Его жизнь почти не изменилась, если не считать, что больше он не мог рассматривать спящего старшего брата. Папка по-прежнему каждый день уходил в колхозную контору и возвращался вечером пьяный. Мамка, придя с работы, занималась хозяйством. Глебушка целыми днями сидел в своей коляске возле хаты и мечтал. Ему виделась его счастливая военная жизнь, полная подвигов и разрывов снарядов. Он мысленно всегда бежал впереди своих солдат, и его ноги были на удивление сильными и быстрыми.

Однажды, когда папка и мамка были на работе, к нему во двор ввалился пьяненький дед Илько. Он охватил мутным взором пространство и, увидев Глебушку, удивленно спросил:

– Ты как тут оказался?

– Мамка с папкой народили, – постарался дать исчерпывающий ответ Глебушка.

– Народили? – удивился дед Илько, словно тайна человеческого рождения оставалась для него до сих пор недосягаемой. – А баба Горпына где?

– У себя на дворе, наверно, – поразмыслив, сказал Глебушка.

– У себя?! – искренне удивился дед Илько. – А где же тогда я?

– У нас с папкой и мамкой. У Брэворошей, – вспомнил Глебушка свою фамилию.

– Брэ-во-роош, – задумчиво протянул дед Илько. – Это тот Брэворош, который колхозный счетовод?

– Да, – подтвердил Глебушка.

– А ты тогда кто?

– Глебушка. Просто хлопчик. Когда вырасту, буду полковник.

– Наверно, лисапетными войсками командовать будешь, – кивнул дед Илько на Глебкину коляску.

– Нет, не лисапетными. Пушечными войсками буду. Или секретными.

– Лучше секретными. От них шуму меньше. А то утром проснешься, а в голове снаряды рвутся, рвутся, рвутся…

– А вы, дедушка, в войну кем были, танкистом?

– Не, не танкистом. Я, сынок, в войну старостой был в Каменке, на немца, так сказать, батрачил.

– Значит, вы фашист? – удивился Глебушка.

– Да не то чтоб, – пожал плечами дед Илько. – Я и сам не знаю, кто я. Когда немец в наше село пришел, собрался сельский сход. Немец сказал:

– Выбирайте, селяне, старосту. Меня и выбрали. Я был тихий, неженатый, никому поперек не вставал. Вот и выбрали. Я никого не обижал. Одного жидка из Златополя даже у себя в сарае прятал, кормил. Потом наши пришли. Ну, в смысле Червоная армия. Меня расстрелять решили. За измену Родине и лично товарищу Сталину. На речку, на Камень, привели на расстрел, чтоб по всей строгости. А тут жидок этот откуда ни возьмись. Шустрый такой, совестливый. Не стреляйте, говорит, старосту. Он, – говорит, – хоть и враг радяньского народа, а человек хороший. Он, говорит, жизнь мою спас и провизию давал. Меня тогда пожалели и бросили на торфозаготовки под Новгород на десять лет. Слыхал про Новгород?

– Нет, – признался Глебушка. – А как это – бросили?

– За руки, за ноги – да и бросили, – сипло засмеялся дед Илько.

– Это краще, чем за ушко да на солнышко, согласен?

– Согласен, – честно признался Глебушка, представив себе деда Илька, прибитым гвоздем за ухо к солнышку.

– Отож, – наставительно поднял вверх дед Илько желтый от махорки указательный палец единственной левой руки.

– А рука-то ваша где, дед Илько? – поинтересовался он. – Немец, что ли, оторвал?

Зачем немец? Это я сам по дурости, еще до войны. Бычок у нас в колхозе был скаженный. Решил я его приструнить, а он мне рогами своими, чтоб его, печенку отбил и руку всю так помял, что сохнуть стала. В районе, в больнице, отрезали руку-то, чтоб все тело не высохло. Во как! Медицина, брат. Дело научное!

– Дед Илько, а правда, что у вас в Каменке хата своя есть?

– Есть хата, – согласно кивнул дед. – Только в Каменке меня до сих пор старостой кличут. Не хочу там жить. Всё о войне той проклятой напомнить хотят. Да и тут всё напоминает: он кивнул на немецкую каску, на краю которой сидела курица, и время от времени опускала в нее голову, чтобы сделать свой куриный глоток воды.

– Во как драпали! Даже каски все побросали! Без него, без железа-то, бежать краще получается.

– А что же вы с ними не драпанули, дед Илько?

– А кто меня звал? Да и тутошний я, куда мне с ними. А потом, знаешь, странные они. Вроде, люди как люди: ноги, руки – дед показал взглядом на пустой рукав, заправленной в штаны домотканной рубахи. – А вроде и не как люди. Представь себе: ночевали в Каменке, а каждое утро воевать на машинах ездили в другое село, в Защиту, там фронт у них стоял. Прямо, хоть трудодни им выписывай. В воскресенье – выходной. Сидят возле хат, в гармошки свои губные дуют, смеются. Детишки наши глупые пляшут для них, а те им сахар да шоколад суют. А потом вдруг как-то враз собрались, в Златополь поехали, облаву на евреев устроили. Всех, кого поймали, без разбора погнали по шляху аж до вашей Мартоноши. Возле села, в яру, из пулеметов построчили и баб, и деток этих жидковских. А чем они виноваты, что жидками родились? Они тут всегда жили, никому ничего плохого не делали. Слава Богу, тем, кто посмелее, сбежать удалось. Попрятались по сараям. Никого не выдали! Они ж свои.

– А правда, что вы с бабой Гарпыной горилку пьете?

– Ну, а чего ж ее не пить? – удивился дед Илько. – В ней витаминов, знаешь, сколько?! Больше, чем в ананасе!

– В чем?! – растерялся Глебушка.

– Это шишка такая африканская. Здоровенная! Сам не видал, но один ваш мартоношевский мужик рассказывал, он ел этот ананас много раз. Дэдул его фамилия, может, знаешь?

Глебушка деда Дэдула знал хорошо. Тот работал сторожем в мамкиных яслях. Дед Дэдул, правда, был глухонемым от рождения. Но это не влияло на привлекательность рассказа об экзотическом фрукте.

– Слушай, хлопчик, – вдруг перешел на шепот дед Илько, – а у вас в хате горилки нет ли, часом?

– Нема, – уверенно сказал Глебушка. – Ни горилки, ни ананасов. Папка все сам выпивает. А мамка горилку не гонит, некогда ей.

– Ну, тогда я, пожалуй, пойду, – с грустью в голосе сказал дед Илько. – Дел много. Скоро обед, а я еще даже напиться не успел, как следует.

Единственной рукой он зачем-то тронул колесо Глебкиной коляски, словно хотел проверить его на прочность, и синусоидной походкой потащился к калитке.

7.

Лето подходило к концу. Уже отошла вишня, отошли абрикосы. Яблок, груш было столько, что ими хозяйки кормили поросят.

Иногда по вечерам к Брэворошам в дом с бутылкой горилки заходил голова сельсовета Мыкола Григорич. Они с батькой усаживались на Глебкиной веранде за столом и наливали по первой. Мамка тем временем ставила на стол тарелку с крупно нарезанным салом, солонку с солью чуть сероватого цвета, клала зеленый лук, чеснок, мочёные яблоки прошлого года, а сама убегала готовить на скорую руку яичницу со шкварками. Мужчины наливали по второй, не торопясь закусывали. К тому моменту поспевала и яичница, которую мужчины ели алюминиевыми вилками из общей тарелки.

Мыкола Григорич в селе был, пожалуй, самым умным человеком. Об этом много раз говорил папка, да Глебка и сам это понимал. И немного огорчался, ведь папка оказывался, как Гаврик – с серебряной медалью. Золотая по праву принадлежала Мыколе Григоричу. Но Гаврик рассуждал по-взрослому. Во-первых, должность Мыколы Григорича называлась «голова». Не «нога», не «рука», не «пузо», а именно «голова». Это многое объясняло. Кроме того, Мыкола Григорич часто употреблял еще более непонятные слова, чем папка. Особенно после того, когда выпивал очередную рюмку горилки. В таких случаях прежде, чем потянуться к салу или там к чесночине, он вздрагивал мелкой дрожью и говорил что-нибудь вроде: «Миль пардон, печёночка». Очень образованный был человек.

Все село особенно уважало Мыколу Григорича за то, что на своем огороде он уже несколько лет выращивал хомут. Да, да, именно хомут, который надевают на шею обычной лошади! Голова сельсовета вскоре после войны заприметил на ореховом дереве у себя в саду подходящую ветку, которую с помощью многочисленных гирек-противовесов заставлял расти в форме овала, в точности повторявшего очертания хомута. Чем не устраивал Мыколу Григорича обычный хомут, никого не интересовало. Полет творческой мысли головы – вот что будоражило сознание односельчан и переполняло их законной гордостью за своего земляка! Ученые страны в те годы как раз научились оборачивать реки вспять, а Мыкола Григорич заставил ореховую ветку расти по заранее заданной траектории, что было отнюдь не меньшим научным достижением.

После пятого или шестого гранёного стаканчика Мыкола Григорич спросил у папки:

– Кстати, а как тебе новый второй секретарь райкома Вэлыкохатько?

– Да так, задрока мелкая, – отмахнулся папка. По блату прислали. Областным гаражом раньше командовал. А к нам в район – типа, на повышение. – Я таких на фронте – руками давил.

Мыкола Григорич согласно кивал. Правда, сам Мыкола Григорич на войне не был по причине плоскостопия и слабого зрения, тогда как папка служил бойцом в пехоте и в военных вопросах разбирался – будьте любезны!

Выпивать и во всем соглашаться с собутыльником было не только не интересно, но и совершенно не по правилам, которые с незапамятных времён устанавливались в Мартоноше. Собутыльники обязательно должны были во время выпивки о чем-нибудь спорить. Не важно, о чем. Главное, чтобы их взгляды были противоположными. Например, батька до потери голоса спорил с Мыколой Григоричем о том, какой футбольный стадион лучше: «Динамо» в Киеве или «Лужники» в Москве. «Лужники» построили летом 1956-го, совсем недавно. Об этом событии писали газеты, говорили по радио. Мыкола Григорыч, со значением дирижируя вилкой, на конце которой трепыхался розовый кусок сала, убежденно говорил:

– Никита построил «Лужники» назло мировому империализму! Мильёны карбованцев вбухал, чтобы капиталистам досадить! Не стадион получился, а красота небесная. Рай по сравнению с «Лужниками» – хуже нашего колхозного сада.

– Ну, ты, Мыкола Григорич, скажешь же! «Лужники» – это, конечно, да! Это – да, конечно! Но, ежели посмотреть на них с научной пропозиции, то полная ерунда получается. Там же природы – никакой! Вот скажи ты мне, уважаемый голова, где у них там, в «Лужниках», предположим, каштаны?

– Какие такие каштаны? – морщился, как от горилки, Мыкола Григорич.

– Во-от! – папка победоносно вздымал вверх зеленое перышко лука. – Наших киевских каштанов там и близко нет! А без каштанов какая красота?

– Каштаны тут ни при чем! – горячился голова, роняя кусок яичницы на пол. – Ты, Васыль, так рассуждаешь, будто газет не читаешь и радио не слушаешь. На прошлой неделе два советских бобика в космосе сутки вокруг Земли крутились: Белка со Стрелкой. Это тебе как?! Скоро людына в космос полетит, а ты – каштаны! Там по дороге на стадион «Лужники», говорят, – автоматы с ситром стоят. Хочешь, вишневое пей, а хочешь – грушевое! Вот она где, красота!

– Конечно, если твой «Спартак» в футбол играть не умеет, то остается только ситром наслаждаться, – язвил папка.

– А чего это он мой?! – переходил на фальцет Мыкола Григорич. Я тоже за «Динамо» (Киев) болею! Но справедливость быть должна! «Лужники» Никита строил по этим, по последним, можно сказать, достижениям мысли!

– Были мысли, да все обвисли! – парировал папка. – Каштаны где на твоем «Лужнике»?! Нет ни разу там каштанов. Значит, и красоты там быть не может, хоть обмыслись ты в доску! Если нету красоты, то никакая мысля не поможет, понимаешь ты?!

Глебушка внимательно слушал эти дебаты. В разговор он, конечно, не встревал, но мнение свое имел. Папка был прав: без красоты, зачем она – мысля?

Два-три раза в год к Брэворошам приходило много народа. Обычно это случалось 7 ноября и 9 мая. Осенью все садились в хате, летом – на улице, в саду. Мамка выставляла вкусную еду: домашнюю колбасу, сало, конечно, тушила пахучую картошку. Из погреба доставались соления и подавались на стол. Глебушка особенно любил домашнюю колбасу и мочёные яблоки. Он готов был уплетать их хоть с утра до вечера.

За общий стол со взрослыми его никогда не сажали. Ему и детям гостей накрывали отдельный маленький столик. Еда была похожей на взрослую, но без горилки. Вместо неё наливали, как правило, сок из шелковицы, или яблочный сок, которого в погребе было в достатке.

Глебка не особо любил играть с детьми. Его больше занимали разговоры взрослых. Где-то часа через два после начала посиделок, хорошо насытившись и разомлев от горилки, женщины начинали помогать мамке убирать со стола посуду, а мужчины переходили к обстоятельным разговорам. Эту часть праздника Глеб любил особо. Гости рассказывали друг другу удивительные истории. Чем неправдоподобней был рассказ, тем большее одобрение он вызывал. Папка был непревзойдённым рассказчиком. С ним в этом деле не мог соперничать даже голова сельсовета. Мамка, когда папка не слышал, добродушно называла его рассказы брехнёй. Глеб был не согласен с таким мнением, потому что папкины истории были, как правило, интересней, чем сказки из книжки, которая лежала в хате на этажерке. Выпив очередной гранёный стаканчик, папка на несколько мгновений замирал, ожидая, пока живительная влага дойдёт до пункта назначения. Получив таинственный сигнал из района пупка, папка начинал короткий, но ёмкий рассказ:

– Я когда иду на охоту на медведя, всегда беру с собой буряк. Дада! Самый обычный буряк, который бабы в борщ кидают. Медведь он очень сам не свой до буряка. Накидаю я этого буряка в лесу, сам сижу в засаде и жду его, белого.

– Бурого, – деликатно поправлял кто-нибудь из более трезвых гостей.

– Если измызгается в болоте, то бурого, – легко справлялся с оппонентом папка. – Так вот, други мои, открою вам секрет. В медведя я всегда стреляю дуплетом прямо промеж рогов. В смысле, промеж очей, – поправлял себя папка, не теряя самоконтроля. Промеж очей, други мои, чтоб ему те очи повылазили! Но дуплетом – непременно! Для надёжности.

Мужчины одобрительно гудели. Им было совершенно неважно, что у папки отродясь не было двустволки, и на охоту он ходил с ржавой одностволкой шестнадцатого калибра. Не имело значения и то, что в окрестных степях если и был один единственный лесок, то и тот назывался районным парком культуры и отдыха. Главное – уметь рассказать, преподнести свой рассказ! Ну и, конечно, беззаветно верить в то, о чём говоришь. Без Веры Правда не нужна никому.

8.

Горе – оно всегда неожиданно. Оно пронзает, как внезапная молния: ярко и тихо. Это только потом начинаются раскаты душевной боли-грома.

Внезапной посреди августа стала и папкина смерть. Утром он, как всегда, отправился со своим портфельчиком в контору, а часов в пять вечера у их хаты остановилась бричка бригадира Ивана Филипповича. Не слезая с нее, бригадир прокричал во двор:

– Марийка, давай бегом в бричку, там твоему Васылю погано!

Мать как была в домашнем ситцевом халате, выбежала на улицу и запрыгнула в бригадирову бричку. Странно было видеть их с бригадиром рядом: бричка – транспорт индивидуальный, начальнический. Вороной конь по кличке Вороной резко фыркнул и понес мамку с бригадиром в фельдшерский пункт.

Вернулась мамка часа через два. Вернулась одна. Она пришла, шатаясь, как часто, пошатываясь, возвращался папка. Молча, не замечая Глебки, мамка вошла на веранду и повалилась на кушетку. Боже, как она рыдала! Это было даже не рыдание. Это было клокотание мамкиной души.

Потом она вдруг замолчала и как-то неестественно ровно и медленно встала с кушетки. Она подошла к коляске сына, сильными руками притянула его к себе и стояла, как мадонна, глядя куда-то глубоко в себя.

Странно, но Глебка все-все понимал. Он сам удивлялся своей понятливости. Он даже осознал, что сильно повзрослел за какие-то минуты, или часы.

Вскоре в их дворе появилась уйма народа. В основном то были женщины, которые занимались подготовкой к поминкам. Пришла помогать соседка тетка Люська, в честь которой папка когда-то назвал козу, и даже Ганна Герасимовна. Она вошла во двор, обняла своими огромными ручищами мамку, и они долго стояли, обнявшись, и плакали на два голоса.

Обычно умершего односельчанина в райцентр не отвозили: готовили его к похоронам в его же хате. Пожилые женщины приходили обмывать покойника и переодевали его в чистую одежду. Он лежал на столе или на кровати, дожидаясь, пока его переложат в гроб, который изготавливал плотник Хома Митрич в своей майстэрне. Гробы у Хомы Митрича получались справные: очень добротные, аккуратные и даже красивые, если такое слово вообще можно употреблять по отношению к гробу. Гроб по-украински – труна. Звучит, как струна! Звучит торжественно, волнующе. Не просто ящик с покойником, а вместилище большой человеческой тайны.

В случае с папкой все было по-другому. Его тело, как слышал разговоры Глебушка, повезли в район для экспертизы. Оказывается, в день случившегося несчастья в папкину контору нежданно заявился второй секретарь райкома Вэлыкохатько и с места в карьер стал почему-то орать, что научит папку уважать советскую власть. Папка в тот момент подсчитывал в огромной амбарной книге очередные «палочки». Ничего не понимая, он долго молча смотрел на Вэлыкохатько, а потом вдруг резко встал и, как говорили очевидцы случившегося, «упал, как убитый». Прибежавшая фельдшерица Галя ничем помочь не смогла, хотя и честно пыталась. Бездыханного папку отнесли в фельдшерский пункт. Через час или два из района приехала машина скорой помощи и увезла папку не то в больницу, не то в какую-то экспертизу. Шептались и о том, что второй секретарь райкома Вэлыкохатько «дужэ трусывся», когда осознал, что смерть папки могут связать с его ором.

Через какое-то время собравшиеся в хате женщины стали повторять слово «инфаркт», которое показалось Глебушке удивительно красивым. Было непонятно, почему, произнося его, женщины печально поглядывали на мамку и на щеках у них появлялись слезы.

Ситуация была странной и очень необычной. Почему-то все, кто приходил в их хату, гладили Глебушку по стриженой голове и совали ему в руку кто что: коржик, конфетку, кусок плачинды. Глебушка был удивлен такому вниманию. Оно ему даже нравилось. Но скорбные лица женщин не позволяли в полной мере ощущать праздник. К тому же, с каждым прикосновением к своей макушке он почему-то вспоминал, что недавно стриг его папка.

Приходили знакомые рыбаки, которым папка ставил в конторе «палочки», приносили рыбу. Глебка видел, как мамка пыталась заплатить им за рыбу деньги, но лица мужчин суровели, и мамка прятала деньги в карман халата. Тогда мамка просила рыбаков выпить «за упокой души Васыля». Мужчины соглашались и выпивали медленно, с достоинством. Потом, как и женщины, они гладили Глебушку по макушке и, не торопясь, уходили по своим делам.

Колхозного счетовода Васыля Федоровича Брэвороша хоронили всем селом. Народу пришло много-много. Глебушка не ожидал, что в Мартоноше живет так много людей. Даже дед Илько притащился. Казалось, что он впервые в жизни был почти трезв. Он стоял немного в стороне от всех и смотрел куда-то вбок, как будто немного стеснялся своей трезвости.

Папка лежал в гробу серьёзный и сосредоточенный. Он был в своем пиджаке и в рубахе-вышиванке. Рядом с гробом стоял на своих полутора ногах военрук, историк и физкультурник Иван Филиппович. В руках он держал красную подушечку с черной каймой, на которой рядом с медалью «За боевые заслуги», которую Глебка сразу узнал, лежала еще какая-то. На кладбище играл настоящий духовой оркестр. Он был небольшой, но чувствовалось, что музыканты знают свое дело. Они играли проникновенно и так громко, что Глебке хотелось заткнуть уши. Потом музыканты вдруг замолчали и начал говорить голова сельсовета Мыкола Григорич. Он говорил долго и страстно, словно спорил с папкой насчет футбольного стадиона. Но папка ничего не возражал, а только лежал себе с закрытыми глазами и, наверное, думал о чем-то своем.

Мамка стояла возле папкиной головы в черном платке и сама была какая-то черная. Она уже не плакала, а все время рвалась к папке, но крепкие руки Ганны Герасимовны не отпускали ее.

Потом папку зарыли в землю и люди стали расходиться. Многие пошли во двор Брэворошей, где были накрыты поминальные столы. На столах стояли тарелки с белым киселем, тарелки с жареной рыбой и с хлебом, порезанным большими ломтями, и граненые стаканчики. В них молчаливые женщины наливали собравшимся на поминки людям горилку. Все сначала пили молча, а потом заговорили. Скоро в разговорах даже начал проскальзывать смех: вспоминали всякие смешные истории, связанные с папкой. Их оказалось много. Глебушка, сидя у себя на веранде, слышал эти рассказы и смех. Он понимал, что в селе папку любили, хотя он и не понимал, за что. Потом вдруг какой-то сипловатый голос затянул было песню, но на солиста цыкнули. Он замолчал, потом запел опять и на этот раз его поддержали нестройные голоса, которые вскоре как-то выровнялись, подстроились друг под друга и зазвучали так слаженно и красиво, что Глебушку вдруг пронзила незнакомая взрослая боль. Он представил себе зарытого в землю одинокого папку. Папка не мог теперь ни песню спеть, ни горилки выпить. Даже его, Глебушку, отругать за что-нибудь – и то не мог. Глебушка сидел в коляске на веранде, смотрел через оконное стекло на певших людей, и его душили слезы. Но он не плакал. Ему было ясно, что папке бы это не понравилось.

9.

После того, как схоронили Васыля Федоровича, Глебушкина жизнь мало в чем изменилась. Мамка, как и прежде, каждое утро, подоив Люську, вела ее на выгон, а потом торопилась на работу в ясли. Глебушка оставался один, и ему это нравилось. Он думал о своей будущей взрослой жизни, о том, как будет во всем помогать мамке, как станет заботиться о ней. Спустя время после мамкиного ухода, когда солнце было уже высоко-высоко, он подкатывал на коляске к печке и осторожно вытаскивал небольшим ухватом казанок с едой. Казанок был его собственный – маленький и не очень тяжелый. Еда в нем до обеда оставалась еще теплой. Обычно в казанке была картошка или каша, которую Глебушка ел деревянной ложкой. Самое приятное было в конце. Глебушка засовывал в казанок кусок белого домашнего хлеба и немного ждал, пока тот пропитывался теплой юшкой. То было его собственное открытие: никто не учил его кушать таким способом. Он съедал кусок влажного хлеба, а потом клал туда еще один, который так же пропитывался юшкой. Он выезжал из хаты во двор, чтобы поделиться этой вкуснотой с Пиратом. Пес знал толк в ритуалах объедания и заранее заговорщицки вилял хвостом, ожидая кусок хлеба. То была их большая тайна, о которой не знала ни одна живая душа.

В один из таких дней Глебушка в очередной раз собрался совершить свой марш-бросок к печке, но вдруг увидел папкин знаменитый портфельчик. Тот стоял в углу, как и прежде. На секунду Глебушке даже показалось, что папка прямо сейчас войдет в хату, привычным движением протянет руку к портфельчику, возьмет его за матерчатую ручку и отправится на работу. Но папки не было. Он лежал в земле на кладбище над яром. А впереди, внизу, разливалась Большая Высь. Глебушка вдруг осознал себя одиноким-одиноким. Так одиноко ему до сих пор почему-то не было. Папкин портфельчик словно подчеркивал это его одиночество. Вот сейчас он возьмет портфель, откроет, а никто за это его даже не отругает, не пристыдит. Потому что нет больше папки и ругать больше некому. И стричь его теперь тоже никто никогда не будет. Мальчик представил себе, как его нестриженые волосы все растут и растут. Вот из-за них уже не видно коляски и даже всей хаты. Стало очень одиноко и страшно. Глебушка нагнулся, взял в руки портфельчик и без колебаний открыл его. Он ожидал, что случится что-то волшебное, неожиданное. Так и произошло. Как только он открыл застежку портфельчика, дверь отворилась и на пороге появилась мамка. Она стояла в проеме двери и печально смотрела на сына. Глебушке стало неловко от своего самовольства:

– Портфельчик папкин, – пролепетал он, словно ситуация нуждалась в каком-то пояснении.

– Теперь он твой – ты же единственный мужчина в семье, – сказала мамка. – Открывай, не стесняйся.

В портфельчике лежало несколько волшебных вещей. Вопервых, это был настоящий химический карандаш с металлическим колпачком на конце, чтобы не ломался грифель. Был там и перочинный ножичек, который папка называл трофейным. Ножичек был малюсенький, как игрушечный. Но главное – он был складным и на удивление острым. Глебушка это знал точно, потому что папка не раз и не два точил им свой химический карандаш. Делал он это на удивление ловко. Грифель получался ровненьким и красиво ограненным со всех сторон. Но главным богатством, хранившимся в портфельчике, было, конечно, настоящее увеличительное стекло, которым можно было выжигать на чем угодно: хоть на дереве, хоть на руке. На дереве получалось красиво, а на руке очень больно. Глебушка это знал наверняка, потому что видел, как однажды папка выжигал у себя на руке появившуюся неизвестно откуда бородавку. Папка кривился тогда от боли, но бородавку выжег напрочь. Вот такой герой был у него папка.

И еще в портфельчике лежала фотография. Точнее, даже не фотография, а открытка, похожая на фотографию. На ней было изображено что-то не совсем понятное: огромные дома, широченная улица и на ней столько народа и машин, что во всем райцентре не наберется.

– Это Америка! – догадался Глебушка.

– Нет, это не Америка, сынок, – грустно улыбнулась мамка. – Это Ленинград. Папка всегда мечтал там побывать. Говорил, что там, представляешь, летом не бывает ночей! Светло, как днем!

– И люди не спят?! –удивился Глебушка.

– Не знаю, – смутилась мамка. – Спят, наверно, как не спать. Только все равно чудно как-то. И еще папка говорил, что в Ленинграде недавно открыли очень красивое метро. Это такие поезда, которые ездят под землей.

– Под землей? – засомневался Глебушка и вспомнил опять папку. Он ведь теперь живет под землей. – Вот вырасту и повезу тебя в Ленинград, – твердо решил Глебушка. – Посмотрим, как там люди живут. А ночевать уедем в Мартоношу!

– Договорились, – сказала мамка и почему-то заплакала.

10.

Волшебство – вполне обычное дело. Надо просто уметь колдовать или иметь знакомого волшебника. Глебушка это знал всегда.

Вечером к ним во двор заглянул голова сельсовета Мыкола Григорич. Мамка предложила ему пройти в хату и выпить «с устатку», но Мыкола Григорич решительно замахал рукой:

– Я, Марийка, к тебе не просто так зашел по-соседски. Я к тебе по важному делу зашел. По делу, можно сказать, государственному.