Читать книгу: «Собаки на заднем дворе», страница 8

Некоторые из нас все же становились местными знаменитостями. Часто не благодаря успехам в боевой подготовке, а наоборот, из-за своих неудач. Чаще других отличался Григорий Горкин, знакомый мне еще по соседству в эшелоне. Он не был безнадежно тупым, поскольку подспудно осознавал свою тупость и комплексовал из-за нее. Но комплексовал он как-то странно, агрессивно, что ли. Совершив очередную глупость, он, внутренне переживая это, безоглядно шел в наступление, обвиняя в случившемся кого угодно, только не себя.

– У вас, рядовой Горкин, мания величия на фоне комплекса неполноценности! – заявил как-то во всеуслышанье на занятиях по уставам капитан Московкин. Тогда я был очень поражен наблюдательности нашего командира взвода.

Гриша Горкин всех ребят своего призыва презрительно называл «чмо», что обернулось ему бумерангом: Чмо стало его прозвищем на все время службы.

Обладая плохой памятью, он никак не мог запомнить элементарные положения уставов, которые в учебном классе молодые воины долбили, как дятлы деревья.

– Рядовой Горкин! – обращался к нему на занятиях по уставу гарнизонной и караульной службы капитан Московкин. – В каких случаях часовой должен сообщать начальнику караула…

– Услышав вой караульной собаки!!! – радостно вскипал Григорий.

– Не вой, а лай, рядовой Горкин, – терпеливо поправлял его капитан. – Собака не волк, она лает, а не воет. Это понятно?

– Какая разница?! – пытался спорить солдат.

– Одна дает, другая – дразнится! – давал исчерпывающий ответ командир.

Не скажу, что военная служба была мне по душе. Дома было гораздо лучше. Дома был мой замечательный друг Лай, по которому у меня исстрадалась душа. Я, конечно, скучал по маме. Мне очень не хватало отца. Но физически я остро чувствовал только нехватку Лая.

По территории нашего военного городка бегал беспризорный пес – черная дворняга с небольшой белой звездочкой на груди. Солдаты его прозвали Дембель. Он был добродушной собакой, ластившейся ко всем солдатам. Странным образом, Дембель недолюбливал офицеров и прапорщиков, что было поводом для вечных солдатских шуток.

– Не пойму, как он отличает нас от офицеров? – удивлялся скуластый сын Подкумка Андрюха Шаповалов.

– Как и ты, по погонам, – с серьезным видом объяснял весельчак Вася Хвыля, бывший родом из Одессы.

Я чаще других подкармливал Дембеля хлебом и сахаром, который почти всегда оставлял после обеда. Оставлял не потому что наедался. В солдатской столовой наесться мог разве что хлеборез. Просто хотелось немного подкормить эту бездомную псину. Я давал ему кусочки хлеба и сахара и фантазировал, что рядом со мной находится Лай. Трудно сказать, на что я готов был пойти, лишь бы хоть на секунду прижать Лая к своей груди!

Однажды я в очередной раз угощал Дембеля возле столовой, ожидая построения. Как раз когда хлеб у меня закончился, из дверей столовой вышел Чмо и, увидев нас с псом, крикнул:

– Дембель, ко мне!

Собака радостно побежала к нему, предвкушая продолжение трапезы. Вместо того, чтобы дать собаке кусок хлеба, Чмо сильно ударил его ногой, словно врезал по футбольному мячу. Дембель испуганно взвизгнул и побежал прочь. Не контролируя свои действия, я подскочил к Чмо и ударил его в солнечное сплетение. Чмо согнулся от боли, и я, не сдержавшись, апперкотом уложил его на землю.

Все это происходило на глазах солдат и сержантов нашего войскового приемника.

Вскоре меня вызвал в канцелярию капитан Московкин. Он сидел за стареньким письменным столом и вертел в руках какую-то тощую папку. Я, как умел, доложил командиру о своем прибытии. Капитан хмуро кивнул и исподлобья посмотрел на меня тяжелым взглядом:

– Мордобой в Советской армии – это воинское преступление.

– Хочешь под трибунал?

– Никак нет, не хочу. Да и права не имеете – я еще присягу не принял.

– Свои права запомнил, молодец, – похвалил капитан. – А обязанности за тебя пусть Карл Маркс со своим Фридрихом Энгельсом выполняют, так получается?! – спросил он, слегка повысив голос.

– Маркс и Энгельс давно умерли, – зачем-то вступил в полемику я.

– За что рядового Чмо… то есть рядового Горкина ударил, объяснишь? – поинтересовался капитан.

– Не сдержался, виноват, – промямлил незнакомый мне дрожащий голос.

– Я вот тут твое личное дело полистал, скромный ты наш, – усмехнулся капитан. – КМС по многоборью – не кот начхал. А бить так грамотно где научился?

– Нигде, нечаянно. Само получилось, – натужно соврал я.

– Бывает, – почти поверил мой командир. – В жизни и не такое случается. Мы живем в стране чудес, это известный факт.

Капитан Московкин немного помолчал, шелестя страницами моего личного дела.

– Сделаем так, золотой медалист вечернего разлива. После отбоя пойдем с тобой в спортгородок, повисим на турнике. Покажешь мне, как камээсы подтягиваться умеют. Если подтянешься больше меня, прощу. Если нет – получишь по полной программе. И то, что пока не присягнул, – не поможет. Фирштейн?

– Так точно, фирштейн, – ответил я шнапс-капитану Московкину.

После вечерней поверки Московкин сообщил дежурному по роте, что ведет меня в штаб. Сказано это было таким будничным голосом, словно водить солдат по ночам в штаб полка было для него привычным делом.

В спортгородке, как и на всей территории части, не было ни души. Свет в казармах потух, личный состав лег отдыхать. Я очень завидовал своим товарищам. Представлял себе, как здоровенный сибиряк Коля Коровин, ложась в кровать, произносит свою коронную фразу:

– Молочка бы с булочкой, да на печку с дурочкой…

– Запрыгивай, пан-спортсмен, – услышал я отвлекший меня от размышлений голос капитана, и мы почти синхронно зацепились за перекладины, стоявшие против друг друга.

– Считаем по очереди, – предупредил он. – Раз, – легко подтянулся он.

– Два, – подтягиваясь, сосчитал я наши совместные усилия… После пятидесяти подтягиваний дело пошло немного тяжелей.

Я прежде никогда не подтягивался на результат, хотя Валерий Петрович сдирал с меня три шкуры, добиваясь, чтобы я ежедневно работал на турнике не меньше часа. «Настоящий пятиборец должен быть ловчее обезьяны, иначе нам удачи не видать», – цитировал он услышанное где-то.

– Сто тридцать шесть, – ворчал капитан Московкин.

– Сто тридцать семь, – вяло отвечал я и вспоминал почему-то Лену Вершинину. Мне было страшно представить, что она могла бы почувствовать запах пота, который полностью пропитал мою гимнастерку.

– Сто восемьдесят четыре, бля!.. – капитан Московкин рухнул с перекладины.

– Сто восемьдесят пять, – простонал я и разжал онемевшие пальцы.

Мы долго молча сидели на лавочке в спортгородке.

– Прощен, – через какое-то время сказал капитан и тихо, строго для себя добавил: – Хватит, пора завязывать.

С чем именно, капитан не уточнял.

Через несколько дней мы приняли присягу. На нее к некоторым нашим ребятам приезжали родители. Мои тоже собирались, но не приехали. Спустя время мама написала, что отца неожиданно положили в больницу – прямо на работе с ним случился инфаркт. «К счастью, только микроинфаркт», – успокаивала меня в письме мама. Про Лая она писала много и хорошо. Писала о том, что теперь ему разрешено спать не на кухне, а на кровати в моей комнате, что он по-прежнему любит сидеть на подоконнике, подолгу глядит в окно, словно дожидаясь моего прихода. Мамины письма были пронизаны теплом и добротой, а я почему-то понимал, что в моем отсутствии родители стремительно стареют.

Своей новой жизнью – военной службой – я вполне проникся. Появилось осознание того, что служу не просто в армии, а в морской пехоте, в самом ярком и овеянном романтической славой роде войск.

Не могу сказать, что служба была безоблачной. Пару раз старослужащие солдаты пытались по мелочам качать права: то требовали, чтобы я застелил им кровать, то чтобы подшил подворотничок. За неповиновение угрожали избиением и другими печалями. Но, помня наставления Вано Ивановича, я никогда не бил первым, а делал это с неожиданным для них упреждением. Казалось, мне пошел впрок опыт с избиением Чмо, который отдаленно напоминал моего одноклассника Граммофона, и я защищал себя хотя и жестко, но не на глазах остальных.

Однажды трое «стариков» попытались отправить меня в самоволку, в бакалейный магазин, чтобы я принес им, как они выражались, «три пробирки биомицина». Так на жаргоне они именовали местное белое крепкое вино, по-украински – «бiлэ мiцнэ». После того как я доходчиво обозначил им маршрут движения в один из детородных органов, они сделали вид, что пошли на попятную, но ночью, когда я спал в своей кровати, сообща навалились на меня и грамотно отмутузили, не оставив на мне синяков. На следующий день я переловил их поодиночке и избил с жестокостью, которой сам от себя никак не ожидал. У каждого грамотного командира в подразделении всегда есть тайный стукач. Капитан Московкин был грамотным командиром и о случившемся узнал почти сразу. Вызвав меня в канцелярию роты тет-а-тет, он вплотную подошел ко мне, больно ткнул пальцем в район печени и процедил на ухо:

– Еще один такой случай – лично отмолочу.

Капитан Московкин, только-только восстановленный в должности командира роты, был человеком слова и рукопашником считался в полку отменным. Поэтому к его словам я прислушался.

Когда время моей службы перевалило на второй год, я знал о ней если не все, то многое. А то, что не знал, мог без труда додумать самостоятельно. Помнится, как-то во время очередного кросса в полной выкладке по милым сердцу выпуклостям крымского рельефа капитан Московкин вдруг неожиданно остановил роту и, развернув строй в две шеренги, спросил:

– Какое главное оружие солдата?

Ответы оказались разными:

– Автомат! – крикнул кто-то.

– Пулемет! – предположил младший сержант Хвыля.

– Гранатомет! – поделился догадкой ефрейтор Шаповалов.

– Русский мат и голова, – как всегда некстати брякнул я, и все заржали, как табун жеребцов.

– Хороший ответ, – со сдержанной улыбкой похвалил капитан Московкин. – Но вообще-то я имел в виду кое-что другое. Рядовой Горин, что у вас находится в чехле на боку?!

– Саперная лопатка! – просветлел от глубины познаний Чмо.

– Правильно этот инструмент называется малой пехотной лопатой. Сколько солдатских жизней спасла эта лопата на войне – одному Богу известно. Да и то не наверняка. Этой лопатой можно и окопаться, и от осколков голову прикрыть, и мелких дровишек нарубить, и даже в качестве измерительного прибора использовать, зная, что ее длина ровно полметра. Бывалый солдат ее к тому же под сковородку запросто приспособит. А еще она – эффективное холодное оружие, которое даже со штыком потягается. Вот это я вам сейчас и продемонстрирую.

Он оглядел ротные шеренги, и его взгляд вдруг остановился на мне.

– Рядовой Смирнов, выйти из строя.

Я сделал два шага вперед и развернулся через левое плечо на сто восемьдесят градусов.

– Оружие к бою, – приказал капитан, и мы расчехлили наши шанцевые инструменты перед притихшим строем.

В принципе, с лопатой в руке я чувствовал себя уверенно. Конечно, не сабля, но суть та же. Мы начали фехтовать, медленно кружа на неровной каменистой почве. Несколько обманных движений и коротких ударов с обеих сторон результата не дали. Приноровившись к манере ведения боя капитаном, я продумал план перехода в атаку, но в этот момент капитан, как мне показалось, поскользнулся и упал. Инстинктивно ринувшись на противника, я вдруг почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног: капитан, падая, сделал мне боковую подсечку. С размаха я завалился на бок, хотел резко подняться, но боковым зрением увидел, что режущая часть лопаты мирно покоится на моем горле.

– Ку-ку, – шепнул мне на ухо капитан Московкин и удовлетворенно добавил: – Один-один.

Под улюлюканье солдат я встал с земли, отряхнулся, заправил свою лопату в чехол и понял, что капитан человек если не злопамятный, то с памятью хорошей.

Марш-бросок был продолжен.

Глава тринадцатая

За служебными делами проскочило еще почти полгода. Служил я в целом неплохо, но десятидневного отпуска не заслужил. Сказалась, вероятно, память командира роты о моих былых стычках со старослужащими.

Перестав надеяться на солдатский отпуск, я, как и все мои товарищи по призыву, начал готовиться к дембелю. Все было как у всех: развеселый дембельский альбом, декорированный ротным художником-самоучкой, украшательство дембельской формы невиданными архитектурными излишествами. В общем, обычная безобидная преддембельская возня, гревшая душу. Естественно, готовился к дембелю и Чмо, не ставший за время службы ни умней, ни покладистей. С присущей ему идиотской ухмылкой он, искоса следя за моей реакцией, пару раз заводил разговор о том, что сделает дембельскую шапку из собаки Дембеля. Ребята посмеивались, расценивая его слова как пустую трепотню, как попытку позлить меня, сведя со мной таким образом хоть как-то счеты.

Я понимал нутро этого гнилого человека, возможно, лучше остальных, поэтому отнесся к его словам настороженно. Боясь, что Чмо сдержит свое гадкое слово, я попросил своего земляка, призывавшегося годом позже меня, придержать собаку подальше от глаз этого морального урода. Возможность припрятать пса у земляка была: земеля проходил службу в тепленьком месте, на подсобном хозяйстве, где с решительностью морпеха выращивал для солдатской столовой поросят и доил коров, молоко которых направлялось в гарнизонный детский сад для детей офицеров и прапорщиков.

Псу Дембелю на подсобном хозяйстве было вольготно. Впервые в жизни он от пуза наедался свиными хрящиками, а его миска всегда была полна молока. Но его собачье счастье завершилось ранней весной, когда кто-то из солдат проболтался Горкину, что «Дембель жирует на подсобке».

Как-то вечером дневальный по роте позвал меня к местному телефону, что само по себе было странным: звонить мне, казалось бы, было некому. Но я оказался неправ. С подсобного хозяйства звонил мой земляк и срывающимся от волнения голосом сообщил, что Чмо явился на подсобку, избил его, привязал к коровьему стойлу и пошел «резать Дембеля на шапку».

Когда я прибежал на подсобное хозяйство, все уже было кончено. Мой сумевший до этого развязаться земляк был вновь привязан к стойлу, а неподалеку лежала окровавленная тушка Дембеля. Подонок Чмо неспешно соскребал штык-ножом с внутренней части собачьей шкуры мелкие кусочки приставшего мяса. Увидев меня, он осклабился:

– Я слов на ветер не бросаю! Знаешь, как у нас в районе любят шапки из собачьего меха?! На базаре идут не хуже волчьих.

Чмо деловито встряхнул собачью шкуру, словно проверяя ее на прочность.

– Хочешь ударить? – спросил он. – Так я молчать не буду, все доложу ротному. До июля увольняться будешь.

Еще раз взглянув на окровавленное собачье тело, я понял, что никакое наказание не сможет меня остановить. Я бросился на Горкина, совсем не думая о последствиях. Чмо ловко отпрыгнул назад, ухватив лежавший на столе штык-нож.

– Ну, давай-давай, – подзадоривал он меня. – Из тебя шапка плохая, но ничего, я не жадный. Мне и одной хватит.

В стремительном рывке я приблизился к Горкину вплотную и движением, доведенным до автоматизма за время службы, выбил штык-нож у него из руки. Рука Чмо потянулась к стоявшим рядом вилам. Быстро нагнувшись, я схватил штык-нож и, не задумываясь, всадил в живот Горкину. Чмо неистово заорал, но я не успел осознать случившегося: меня скрутили дежурный по полку и начальник караула, оказавшиеся там с проверкой службы.

То, что было дальше, вспоминать тяжело, да и невозможно вспомнить до конца. Рядового Горкина экстренно доставили в военный госпиталь, где его без особого труда спасли хирурги, имевшие опыт оказания экстренной помощи такого рода. Меня связали и поместили в одиночную камеру на гарнизонной гауптвахте. Говорят, в камере я потерял сознание и у меня поднялась температура до 41 градуса. Полковой врач объяснил это нервным срывом и впихнул мне в рот какие-то пилюли, которые я, вероятно, проглотил.

Через пару дней меня направили в тот же военный госпиталь, где уже лежал Чмо. Врач-психиатр долго беседовал со мной и пришел к заключению, что я психически здоров, хотя и перенес сильный стресс.

– Дурак! – сказала медсестра, провожавшая меня от врача до палаты. – Прикинулся бы психом, полежал бы в дурке, отдохнул, как человек и, как говорится, на свободу с чистой совестью. А так, болезный, готовься сесть в тюрьму: нельзя живого человека в ливер ножичком тыкать!

После госпиталя меня какое-то время держали на гауптвахте Севастопольского военного гарнизона. Содержали так же, как и в полку, в отдельной камере, где я тихо сходил с ума от мыслей о маме, об отце, о Лае. Родителям, как мне сказали посещавшие меня военный дознаватель и следователь военной прокуратуры, о случившемся уже сообщили.

– Мудила ты мудила! – говорил мне, сопереживая, следователь майор Горохов. – Собачку, видишь ли, пожалел, а батя твой с обширным инфарктом в больнице теперь лежит. И мать твоя рядом с ним, сама чуть живая. Горе-то какое для родителей! Опозорил ты их, браток. Сильно опозорил.

Я это и сам понимал. И страдания мои из-за родителей были невыносимы. Черт бы побрал этого подонка Чмо! – думал я, но в душе понимал, что случись все это вновь, поступил бы так же.

Как ни странно, боль, связанная с мыслями о Лае, была отдельно взятой болью. Я, сам того не замечая, наделял его сверхчеловеческими качествами, приписывал ему страдания, которые он не мог переживать в силу своей собачьей принадлежности к четвероногим. Но как знать, чьи переживания сильнее: те, что возникают в воображении хозяина, или те, что таятся внутри бессловесного существа? Мы этого не знаем, и они нам про это пока не поведали.

Суд надо мной было решено провести в моем же родном полку. Так сказать, в воспитательных целях: чтобы мои сослуживцы не повторили моих ошибок. Он проходил в гарнизонном солдатском клубе, куда командиры привели всех сержантов и солдат, не занятых по службе. В первый ряд командиры усадили главных полковых раздолбаев: дескать, смотрите, что вас может ожидать в перспективе.

Судил меня Военный трибунал округа: полковник – худющий дядька в очках с лицом язвенника и два народных заседателя – младший сержант с красными погонами и прапорщик с красной физиономией.

Я смотрел на знакомые и незнакомые мне лица и готов был умереть от стыда. Правда, немного приободрили тихие возгласы из зала:

– Держись, Леха, мы с тобой!

– Лешка, ты молоток!

Эти возгласы пресекались решительными окриками офицеров, но и по их лицам было видно, что они не питают ко мне недобрых чувств. Огромная досада, скорее, прочитывалась в их лицах. Досада из-за моей поломанной судьбы, из-за того, что полк оказался в центре внимания судебных органов. Опасались, вероятно, они и моего дурного влияния на безбашенных в общем-то сотоварищей морпехов.

Процедура суда мне не была известна, но чувствовалось по всему, что она хорошо отлажена, и все идет своим чередом. Какие-то официальные люди задавали мне вопросы, на которые я честно и коротко отвечал. В качестве свидетелей выступили мой земляк с подсобного хозяйства, офицеры, бывшие в тот злополучный день дежурным по полку и начкаром. Как свидетель был допрошен и мой командир роты капитан Московкин. Он говорил просто и лаконично, ставя все на свои места:

– Рядовой Смирнов был отличным солдатом, одним из лучших в роте. Его беда в том, что собак он любит больше, чем людей. Правда, рядового Горкина трудно назвать человеком. Не зря в роте у него было прозвище Чмо. А чмо – оно чмо и есть.

Эти слова были встречены в зале гулом одобрения. Кто-то даже нерешительно зааплодировал.

Потом выступил обвинитель и рассказал присутствовавшим в зале, какой я плохой солдат, не любящий свою великую Родину. За нелюбовь к Родине и совершенное преступление он попросил суд применить по отношению ко мне меру пресечения в виде пяти лет заключения в колонии строгого режима.

Потом выступил адвокат, сказавший, что несмотря на то, что я, конечно же, плохой солдат, я все же и чуточку хороший: Родину защищать не люблю, зато люблю животных, что в целом положительно.

Потом слово предоставили мне. Я не стал говорить о какихто подробностях случившегося. Мне казалось, что нормальному человеку и так все предельно ясно. Я, встав перед собравшимися, произнес только одну фразу:

– Вину полностью признаю и прошу простить меня за то, что опозорил свой полк.

Затем судья минут на двадцать удалился на совещание. С кем он совещался, я представлял себе смутно. Когда он и его окружение вновь появились в зале, судья зачитал не очень длинный приговор. Я мало что улавливал из сказанного в приговоре. Правда, запомнилось, что во внимание были взяты отличные характеристики с завода, из моей вечерней школы и даже из спортивной секции, в которой я занимался пятиборьем. Суд учел и отличную характеристику, подписанную моим командиром роты капитаном Московкиным, а также прекрасную комсомольскую характеристику ротной организации ВЛКСМ. Курьез состоял, правда, в том, что по рекомендации замполита роты и партийной организации из комсомола я был исключен накануне суда. В соответствии с неписанными, но свято соблюдавшимися законами, преступник в советской стране не мог оставаться комсомольцем, если его судил советский суд – самый гуманный, как известно, суд в мире. В конце приговора говорилось, что за совершенное уголовное преступление с учетом прежних своих заслуг я приговариваюсь к полутора годам службы в дисциплинарном батальоне.

– Не самый плохой вариант, – сказал капитан Московкин, навестив меня в камере на следующий день, накануне моего следования в дисбат в город Лугу. – Нормально отбудешь свой срок и судимость с тебя будет снята. Для дальнейшей жизни это очень важно.

Неожиданно он обнял меня и сказал:

– Держись, браток. В нашей стране порядочным людям всегда херово, привыкай.

На следующий день в сопровождении интеллигентного вида мичмана комендатуры Севастопольского гарнизона я отбыл обычным пассажирским поездом в Лугу, воспетую, если верить мичману, великим Пушкиным и кем-то еще. Ехавшие с нами пассажиры плацкартного вагона даже не догадывались, что понурого вида морпех – это преступник, направляющийся туда, где его должна покарать суровая рука советского правосудия.