Читать книгу: «Собаки на заднем дворе», страница 7

– Талантливый был боксер! – сказал Художник, увидев, что я разглядываю портрет писателя. – Он в своих книжках научно доказал, что можно проиграть бой и выйти из него победителем, а можно выиграть, но такой выигрыш – хуже поражения.

Я к тому времени Хемингуэя не читал, поэтому не оценил слов, сказанных хозяином дома.

В комнате было множество причудливых бутылок. Особую ценность представляла греческая амфора с вином, найденная на затонувшем в Средиземном море корабле и насчитывавшая более двух тысячелетий от роду.

– Дорогая, наверное? – заинтересовался я.

– Стоит, как две эти квартиры, – сделал широкий жест рукой Вано Иванович.

Следующей комнатой была большая спальня, в которой кровать занимала больше половины помещения.

– Зачем вам такая огромная кровать, Вано Иванович? – удивился я. – У вас, кажется, нет ни жены, ни детей.

– Нэт ни жены, ни детэй, – с грустью сказал Художник. – Горный орел в нэволе нэ размножается. Но какой джэгит нэ любит простор, дорогой друг Алексей?! Этот сэксодром, – он кивнул в сторону кровати, – напоминает мне, что я пока еще мужчина.

Из спальни дверь вела в самую небольшую, метров пятнадцати, комнату, которая оказалась комнатой Изабеллы. В ней стоял уютный непривычной для меня полукруглой формы диванчик – спальное место Изабеллы, на стенах было много фотографий собаки: вот она еще совсем щенок, вот она рядом с известным актером кино, а вот со знаменитым боксером Валерием Попенченко – выдающимся победителем Восемнадцатых олимпийских игр в Токио.

– Ого! Какие у вас знакомства!

– Это нэ знакомства. Мы с Валерой были друзьями, вместе в олимпийской сборной Советского Союза были. Только я во втором бою травму получил и выбыл из борьбы, а Валерик стал чемпионом. Я тоже мог бы, но нэ повэзло.

– А у меня Лай на кухне живет, – как-то неудачно отреагировал я.

Четвертая, самая большая, комната удивила сильнее всех остальных. Она представляла собой небольшой спортзал, в центре которого был настоящий ринг. По бокам стояли боксерская груша, мешок и множество других полезных для боксерских тренировок приспособлений и тренажеров.

Я стоял ошалевший от увиденного и не мог произнести ни слова.

– Когда-то не сбылись две мои мечты, – увидев мое смятение, сказал Художник. – Нэ стал олимпийским чэмпионом и нэ дотянул до звания заслуженного мастэра спорта. Так и остался всэго лишь мастэром спорта мэждународного класса. Но спорт – это любов! А с нэю расставаться нэльзя. Когда я получил травму и больше нэ смог полноценно выступать, один мой поклонник – болшой чэловэк в ЦК компартии Грузии – подарил мне в этом городе ликеро-водочный магазин и сказал: «Прости, Вано, что нэ воздаю тебэ по заслугам. Но дэлаю, что могу: вручаю тебэ утешитэлный приз – этот магазин. Живи нэ бедно, но оставайся спортсмэном и человэком, дорогой».

– Так магазин государственный, как его можно подарить? – удивился я.

– Жизнь нэмного сложнэе, чем кажется на пэрвый взгляд, уважаемый Алексей, – сказал Вано Иванович.

Из его объяснения я понял, что не понял ничего.

Работа директора ликеро-водочного магазина в Советском Союзе, вероятно, была работой очень специфической. Благодаря ей и своему легкому дружелюбному характеру Вано Иванович имел много нужных связей, денег и свободного времени. Но он не имел, если верить его словам, главного в своей новой жизни – у него не было спарринг-партнера.

Так я стал в прямом смысле слова мальчиком для битья.

Мы договорились, что совместные тренировки по боксу у нас будут три раза в неделю: в среду, в субботу и в воскресенье. Меня это вполне устраивало, поскольку в остальные дни я тренировался в секции пятиборья. Правда, тренировка у Валерия Петровича в среду тоже была. Но она отнимала меньше физических усилий, поскольку в тот день у меня была стрельба.

На первую тренировку я пришел в своих замызганных трениках.

– Это что за кузнэчик лилового цвэта?! – уставился Художник на мои вытянутые в коленках штаны. – Снимай это уродство. Трэнеровка будэт в трусах и в майке.

Я послушно снял треники и остался в своих синих «семейных» трусах и в полинялой майке. Вано Иванович скривился и начал критически рассматривать мою фигуру.

– Геракл засушенный, – почти одобрительно сказал он. – Ноги хорошие, рабочие ноги. А вот руки – хуже нэ бывает. Такими руками, дорогой, надо в шашки играть, а не боксом заниматься.

Он велел мне зайти в ринг и, когда я только-только встал в центре ринга, молниеносно нанес мне удар в челюсть. Удар был, кажется, не очень сильный, но такой быстрый, что я не успел понять происходящего.

– Запомни главный урок, уважаемый Алексей: настоящий боец никогда не бьет первым! Он всегда бьет – раньше первого!

Когда я пришел в дом к Вано Ивановичу в следующий раз, меня ожидал большой сюрприз, точнее даже несколько: новехонькие коричневые боксерские перчатки, красные шелковые спортивные трусы, такая же шелковая, но только синяя майка и удобные кожаные ботинки – «боксерки».

– Это от чистого сэрдца, дорогой, – сказал Художник. – Бокс – нэ драка, он должен приносить эстэтическое наслаждэние.

Я очень полюбил тренировки у Вано Ивановича. Войдя во вкус, я готов был часами колотить по груше или по мешку, скакать через скакалку или отрабатывать уход от ударов противника. Особенно мне полюбился так называемый «удар почтальона»: тук-тук левой прямой – разрешите войти; бабах прямой правой – вам посылочка!

Художник долго и тщательно занимался постановкой моего удара. Неожиданно оказалось, что у меня одинаково сильный удар как правой, так и левой рукой.

– Такое нэ часто бывает, молодэц! – одобрил он мои природные данные.

Втянувшись в тренировки, я уже выдерживал с Вано Ивановичем по восемь раундов с минутными перерывами. Правда, Художник никогда не наносил мне сильных ударов, а, скорее, только обозначал их. Зато мне он давал вдоволь проявить себя в атаках. Будучи тяжелее меня килограммов на десять-двенадцать, мой спарринг-партнер обладал какой-то нечеловеческой скоростью. Я никогда за ним не поспевал. Когда при очередной атаке я, нанося удар, вновь промахивался, Вано Иванович, красиво уходя от моей перчатки то назад, то вниз и в сторону, весело приговаривал:

– Какой молодэц, слюшай! Попал бы – убил бы наповал, точно тэбе говорю!

Но попадать у меня пока не получалось.

Глава одиннадцатая

В пятиборье у меня тоже, что называется, поперло. Я участвовал в нескольких юношеских и даже взрослых соревнованиях и везде занимал призовые, в основном первые, места. Вскоре после того, как мне исполнилось шестнадцать, Валерий Петрович, с трудом скрывая довольную улыбку, вручил мне спортивную книжку перворазрядника.

– Смотри, парень, только не зазвездись! – напутствовал он меня. Но мне было не до зазнайства. Я ел свою вкусную молодую жизнь полной ложкой, как любимую манную кашу в детстве. Мне нравилось в моей жизни почти все. Я любил свою работу в цеху, ценил все больше и больше крепнувшее взаимопонимание между мной и Лаем, наслаждался преодолением собственной лени во время изнуряющих тренировок по пятиборью и боксу.

Странным образом изменилась к лучшему обстановка в нашем доме. Отец почти не пил, вскользь как-то заметив, что «какаято гадость давит сердце». Мама стала больше улыбаться, и мы все чаще по вечерам пили чай с ее неповторимыми ванильными булочками.

Только по ночам я иногда просыпался и долго не мог заснуть, понимая, что все мои жизненные усилия – это старательная попытка избавиться от мыслей о Лене Вершининой. Странно, но после той памятной поездки на дачу я ни разу не встречал на улице никого из своих прежних друзей.

Наступило новое лето. Мои бывшие одноклассники перешли в десятый класс, а я мысленно созрел для поступления в вечернюю школу, которая работала при нашем заводе.

– Правильное решение, – одобрил отец. – Я сам после службы там доучивался. Худо-бедно, а среднее образование будет, а дальше заглядывать пока и незачем.

Но я все же смотрел в свое ближайшее завтра, и оно было «как у всех»: срочная военная служба, возвращение на завод, дальнейшая взрослая жизнь со всеми ее плюсами и минусами, о которых я имел очень смутное представление.

В военкомате меня приписали к войскам связи.

– Связь – больная нервная система армии! – прокомментировал это событие мой всезнающий отец. Для меня же его слова были пустым звуком. Но на очередной перекомиссии в военкомате, помяв меня и потискав, врачебная комиссия внесла исправление: годен для службы в морской пехоте.

– Вот это поворот! Вот это я понимаю! – обрадовался отец. – До флотской службы не дотянул, но хоть с берега на морскую волну посмотришь.

Изменение в моем приписном свидетельстве мне нравилось тоже. Вместо каких-то войск связи, ассоциировавшихся у меня с бесконечным растягиванием полевого кабеля на местности, впереди маячила служба в солидных войсках, бойцов которых, как я помнил из уроков по истории, немцы во время войны называли морскими дьяволами. Быть одним из них казалось лестным. Трудностей будущей службы я не боялся: легко быть смелым, когда еще не испытал того, что не пробовал никогда.

Огорчало только будущее расставание с Лаем. Стыдно, но по маме и отцу я заранее не грустил. А вот жизнь без Лая представлялась мне небывалым кошмаром.

Человек необщительный, я, потеряв школьных друзей, за последний год новых так и не приобрел. Вано Иванович был не в счет: его взрослость и жизненный багаж невольно держали нас на дальней дистанции друг от друга, не мешая при этом общаться тепло и искренне.

С девушками у меня отношения тоже не складывались, да я и не особо к тому стремился. В нашем цеху, правда, была одна молодая работница – Даша с многообещающей фамилией Давалкина. Она только-только пришла к нам из ПТУ. Ей очень нравилось казаться девушкой-загадкой, но мне ее разгадывать совсем не хотелось. Время от времени она устремляла в мою сторону томные взгляды, что меня раздражало: тощая, тонконогая, она была почти полной копией меня, только в женском обличии, а я к себе относился с вынужденной терпимостью. Дашку же терпеть меня никто не обязывал.

Расцветший буйным цветом молодожен Рыбкин, глядя на Дашкины флюидные посылы в мой адрес, заговорщицки мне подмигивал и предлагал свое посредничество для наведения мостов:

– Ты, Леха, меня осчастливил, теперь моя очередь сделать тебя баловнем судьбы! – бил он себя чуть ли не пяткой в грудь. Но мне было отчетливо понятно, что я не создан для блаженства. По крайней мере с Дашей.

Наступившим летом мы с родителями и Лаем значительную часть времени – выходные и удачно совпавшие отпуска – проводили на даче. На радость маме мы с отцом выстроили добротную теплицу и уютную беседку. Мама где-то раздобыла серебристую иву и посадила ее между колодцем и беседкой.

– Не приживется, – каркал отец. – Весной надо было сажать, или по осени.

– Приживется, – застенчиво улыбалась мама. – Ты же знаешь, Алеша: у меня рука легкая.

В перерывах между работой на заводе и отдыхом на даче я собрал в кучку тощую папочку документов и отнес их в заводскую вечернюю школу. Директор, сухонький старичок лет пятидесяти, принял меня в девятый класс с охотой:

– У вас неплохие оценки за восьмой класс, – удивленно сказал он, глядя в мои бумажки. – В нашей школе, не удивлюсь, отличником будете.

Слова директора школы оказались не фигурой речи, а результатом понимания реальной ситуации, сложившейся в заводской вечерней школе. В ней учились в основном рабочие, которым было уже к двадцати, а то и за двадцать. Народ степенный, усталый, но плохо подготовленный. Многие были «лимитчиками», окончившими сельские восьмилетки. Уровень преподавания в них был невысоким. Я со своей подготовкой в городской школе, не забыв еще то, чему учили, и не утратив навыка учиться, был в более выгодном положении, чем мои зрелые одноклассники и одноклассницы, многие из которых имели семьи с маленькими детьми.

В конце девятого класса меня дружно избрали старостой класса. Случилось это не потому, что я пользовался авторитетом. Его у меня, скорее всего, не было вообще. Просто занятым своими делами одноклассникам не хотелось тащить на себе никому не нужную дополнительную нагрузку. Да и по формальному признаку я вполне подходил: отличник, недавно получивший третий квалификационный разряд по не самой простой профессии вальцовщика.

Весной 1973 года мне исполнилось восемнадцать лет. На радостях отец пригласил отметить это событие Рыбкиных у нас на даче. Мама с Клавдией Сергеевной радостно суетились на кухне, отец и Рыбкин выпивали по старой памяти, как в былые времена, а я мусолил рюмку красного вина без всякого аппетита.

– Вот так-то времечко и летит! – философствовал Рыбкин, заглатывая содержимое очередной рюмки и похлопывая меня по плечу. – Давно ли ты, Алексей Петрович, – подмигивал он отцу, – гонял этого пацана, как вшивого по бане за двойки?

– А теперь посмотри: вон какой мужик вырос! Почти солдат, защитник матушки Отчизны! Такому уже по заднице не накидаешь – сам огрести сможешь.

– Заслужит – накидаю! – проворчал отец. – Ты, Рыбкин, закусывай больше. Навык-то выпивона поутратил. Так что не налегай.

– Побороть бы он тебя, бугая, пожалуй, не поборол бы, – не унимался Рыбкин. – А вот на кулачки взял бы за нефиг делать.

– Я сейчас тебя на кулачки возьму, – хмуро буркнул отец.

– Меня-то что, я человек нетренированный, – согласился Рыбкин. – А ты вот его возьми! Или не потянешь уже по возрасту?

– Я вас обоих потяну! – завелся отец и резко встал из-за стола. – Пошли на свежий воздух – узнаешь.

Мы вышли на лужайку перед домом. Отец неожиданно широко размахнулся и влепил Рыбкину в левый глаз. Рыбкин удивленно посмотрел на него и, пройдя по синусоиде шагов пять, аккуратно свалился под маминой ивой. Отец с разворота залепил в глаз и мне. Удар был довольно сильный, но я устоял и совершенно автоматически врезал отцу левой прямой. Отец рухнул к моим ногам и на какое-то время отключился.

На шум из кухни прибежали мама и Клавдия Сергеевна. Они, причитая, кинулись разбирать своих драгоценных мужей. Меня разбирать было некому. Я стоял возле беседки и наблюдал за происходившим: было неловко за случившееся, но все-таки смешно. Лай теребил меня за штанину, то ли укоряя за мое поведение, то ли просто требуя к себе внимания. Вечер, посвященный дню моего возмужания, явно удался.

Наутро, отоспавшись, мы собрались в беседке за завтраком. У Рыбкина заплыл левый глаз, у нас с отцом – правые.

– Наше дело правое – мы победили! – подвел итог баталии отец.

В июне случились сразу три важных для меня события: меня приняли в комсомол, присвоили четвертый разряд по моей рабочей специальности, и я наконец-то получил аттестат зрелости – тощую книжечку с оценками, свидетельствующую о том, что у меня теперь есть среднее образование. В аттестате были только пятерки, и я, к удивлению всех, получил еще и золотую медаль выпускника.

– Охренеть не встать! – прокомментировал ситуацию отец.

Мама была на седьмом небе от счастья.

Примерно в те же дни пришло немного запоздалое известие: еще в мае, оказывается, мне было присвоено звание кандидата в мастера спорта по пятиборью.

– Полный джентельменский набор! – резюмировал друг семьи Рыбкин. – С таким в армию идти не стыдно.

Лучше бы он этого не говорил! В тот же день мама обнаружила в почтовом ящике повестку из военкомата: через два дня мне надлежало явиться в РВК с личными вещами и документами для прохождения действительной срочной службы.

В нашем доме началась небывалая суета. Кажется, такой не было даже перед свадьбой Рыбкина с Клавдией Сергеевной. Вано Иванович, узнав о предстоящем моем отъезде на два года, сильно загрустил, но потом принес к нам в дом ящик армянского коньяка и ящик пшеничной водки и от участия в моих проводах категорически отказался, сославшись на занятость по работе.

Проводы были у нас дома. Присутствовали Рыбкины и многие рабочие во главе с начальником цеха дядей Пашей.

Гуляли весело и дружно, но на меня накатила вдруг такая жуткая тоска, что и словами не передать. Какой-то комок подступил к горлу и стал елозить по нему невыносимо. Мне, как в детстве, захотелось разреветься и уткнуться в теплые мамины руки.

Примерно к полуночи все взрослые гости деликатно разошлись по домам. Родители ушли ночевать к Рыбкиным, предоставив квартиру молодежи. Но и заводская молодежь во главе с комсомольским вожаком Вовкой Рыбаковым, изрядно наклюкавшись, рассосалась, как чирей после прогревания. К своему изумлению, вскоре я увидел, что остался наедине с Дашей. Получилось ли это случайно или стало следствием каких-то житейских комбинаций, сказать трудно. Мне, подвыпившему призывнику, отождествлявшему себя чуть ли не с бойцом переднего края, которому наутро предстояло идти в бой, Даша в тот миг представлялась единственным звеном, связывавшим меня с уходившей из-под ног гражданской жизнью.

Мы поспешили с ней в мою комнату и стали судорожно раздевать друг друга. Я впервые видел обнаженное женское тело. Не имея возможности сравнивать его с каким-нибудь другим, я на время забыл все на свете. Я долго мучался с застежкой на бюстгальтере Даши. Немного подразнив меня, она с легким смехом сама одним движением расстегнула его, и я увидел то, что много лет представлялось мне в моих юношеских фантазиях. Мы прижались друг к другу, и я утонул в ее умелых объятиях.

Никогда еще не было мне так хорошо и горько. После того как все случилось, мое существо стали переполнять блаженство и скорбь по утраченной вере в любовь. Не так представлял я себе первую встречу с женщиной. Я был признателен Даше за то, что узнал тайну, будоражившую мое воображение уже много лет, и одновременно горевал оттого, что рядом со мной была не Лена, а она.

– Хочешь, я буду ждать тебя из армии? – спросила Даша.

– Не знаю, – признался я. – Скорее нет, хотя я очень благодарен тебе за то, что это произошло.

Мы опять обнялись, и все повторилось вновь и вновь. Когда это случилось в очередной раз, она вдруг посмотрела на меня каким-то странным взглядом и сказала:

– Я отпускаю тебе все свои грехи!

–?!!! – попытался спросить я.

– Понимай как хочешь, – устало сказала она и крепко заснула.

Только тогда я вспомнил про моего Лая. Я вскочил с кровати и посмотрел по сторонам. Лай лежал в дверях, словно преграждая мне путь в дальнейшую жизнь. Я взял его на руки и стал целовать неистово, словно прощаясь навсегда. Если бы в тот момент меня спросили, с кем бы я хотел остаться: с Леной Вершининой или с моим ненаглядным Лаем, я бы и секунды не думал. Конечно, с ним!

О Даше, дрыхнувшей рядом, я даже не вспомнил.

Рано утром я вызвал такси, заплатил шоферу, и он отвез еще не до конца проснувшуюся Дашу в ее комнату в коммуналке, которую она не так давно получила от завода.

Вскоре пришли родители и стали порываться проводить меня до военкомата, от чего я категорически отказался.

Мысленно я был уже далеко-далеко. Душа разрывалась от предстоявшей разлуки. Я очень любил маму и, как выяснилось, отца. Но, да простится мне свыше, страшнее всего было расставаться с Лаем. Он, в отличие от людей, не понимал того, что происходило, и тем самым был беззащитен от жизненных обстоятельств.

Отец обнял меня за плечи:

– Не переживай, сынок. Твой бобик будет под моим личным контролем. Обещаю.

Мы обнялись с ним, и я всей грудью вдохнул в себя на прощание его терпкий мужской запах.

Я поцеловал маму, испытывая к ней нежность и любовь. Мама плакала и что-то бормотала про то, чтобы я берег себя.

Лай смотрел на происходившее участливо, доброжелательно повиливая мимозой.

– Будь здоров, братишка. Слушайся маму и папу, – делая вид, что шучу, сказал я. В последний раз взяв Лая на руки, я заглянул в его глаза-пуговки и увидел в них бесконечную преданность и любовь. Они светились счастьем.

Когда нас любят, все остальное уже неважно.

Глава двенадцатая

До военкомата я добрался быстро и в срок. Благо на трамвае до него было рукой подать.

Возле входа уже толпились несколько десятков призывников с вещмешками за спиной, похожие на несчастных туристов. Нас коекак построил какой-то капитан с энергичным лицом, выкрикивая наши фамилии, как он выразился, «на предмет проверки наличия отсутствия». Из военкомата нас повезли на приемный пункт, напоминавший крытый павильон городского рынка. Там нас опять несколько раз строили и тасовали, словно потрепанную колоду карт. В конце концов я оказался в группе призывников примерно из двадцати человек, которую уже другой офицер – капитан в форме морской пехоты, сопровождаемый двумя сержантами, отвез на железнодорожный вокзал. Построив нас в очередной раз, он, посмотрев на нас с радостью завсегдатая цирка, хорошо поставленным голосом сказал:

– Ну что, салаги! Милости просим в город-герой Севастополь! Вам сильно не повезло: два года вас буду дрючить я, капитан Московкин. Те, кто выживут, вернутся к мамкам людьми, достойными называться мужчинами. Фирштейн?!

После этой напутственной речи нас погрузили в вагон-теплушку, оборудованную двухъярусными нарами, и поезд тронулся.

Капитан Московкин больше с нами до самого Севастополя не общался, полностью перепоручив нас сержантам. Нары капитана были отгорожены от общего пространства несколькими свисавшими с потолка солдатскими одеялами, придававшими капитанскому гнездовью вид отдельного помещения. У капитана в пути было сверхважное занятие: он пил. Делал он это спокойно и методично, словно выполнял ответственную и необходимую людям непростую работу.

Сержанты, взявшие на себя полностью управление нашим притихшим полувоенным коллективом, смотрели на нас почти безразлично, слегка презрительно, подавая время от времени незамысловатые команды, типа:

– Эй, сутулый, пошел на хер от дверей, не заслоняй людям свежий воздух!

Состав катил к месту назначения, притираясь колесами к рельсам, тянувшимся на юг нашей необъятной Родины. Сержанты почти сразу после погрузки досмотрели наши вещмешки, удалив из них все лишнее: водку, сало, колбасу, часть хлеба, милостиво оставив нам остальное – конфеты, огурцы-помидоры и другую мелочевку. Все курево сержантами честно было поделено поровну: одна половина – им, другая салагам-призывникам. Капитан Московкин, как и я, был человеком некурящим.

Личный состав нашего вагона ел строго по расписанию, установленному сержантами, три раза в день: в 8, 14 и 19 часов. После еды, включавшей первые три дня пути домашние запасы, жизнь и желудки призывников наполнялись смыслом. Мы вежливо интересовались у товарищей сержантов перспективой нашей службы.

– Не ссыте, все будет нормально, – сдержанно объясняли они, немного расслабившись после выпитой конфискованной у призывников водки.

Когда домашние запасы еды у нас закончились, сержанты великодушно стали выдавать нам сухие пайки армейского образца, главной ценностью которых была свиная тушенка – по одной банке на два человека.

Со временем от сержантов мы узнали, что капитан Московкин – личность легендарная. За участие в боевых действиях где-то в Африке был награжден орденом Красного Знамени. Поговаривали, что представляли его к ордену Ленина, но потом почему-то передумали. Капитан был дважды ранен и контужен. После Африки он служил в Группе советских войск в Германии, где очень пристрастился к пиву и шнапсу. По этой причине сослуживцы за глаза стали звать его шнапс-капитаном. Любовь к водке в нем оказалась сильнее любви к семье, но слабее обожания военной службы. В результате жена бросила капитана, забрала сына и уехала к матери в Ростов-на-Дону. Его сняли с должности командира роты и хотели выгнать из армии, но он уцепился за службу, как за единственную отдушину в жизни, и, пойдя на понижение, стал командиром взвода.

– Золотой мужик, геройский офицер! Не пил бы – цены б ему не было, – рассказывали подвыпившие сержанты.

Непрерывно выпивая в вагоне, капитан Московкин разговаривал исключительно сам с собой. Когда на часах было 14, он, словно обнуляя все выпитое накануне, сам себе подавал команду:

– К вину и обедать!

Это означало, что строго нормированная жизнь капитана переходила в новую, заметную лишь ему, фазу. Он на глазок отмерял себе в стакан строго 120 граммов прозрачной влаги и неторопливо, одним приемом, принимал ее внутрь. Далее следовало непродолжительное молчание и вскоре шнапс-капитан Московкин красивым баритоном начинал чеканить слова единственной известной ему песни:

– Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Завершив исполнение, капитан на время уходил в астрал. Это был самый приятный, не считая отбоя, момент для призывников. Они начинали болтать о далекой уже гражданке, неожиданно осознавая, как дороги им разные мелкие мелочи, которые еще несколько дней назад не ценились и не замечались.

Стал проявляться один из главных законов военной службы – поиск земляков. Но, как вскоре выяснилось, почти все пассажиры, объединенные теперь общим будущим, были из разных мест.

– Ты откуда будешь, землячок? – спросил скуластый парень со второго яруса нар своего соседа, лежавшего на нарах напротив него. Белобрысый курносый здоровячок с легким прищуром вдруг продекламировал, подвывая:

– Родился на брегах Невы,

Где, может быть, родились вы,

Или блистали, мой приятель.

– Не, я на брегах Подкумка блистал! – отрицательно покачал головой скуластый.

– Подкумок?

– Да, тоже речка.

– Широкая? – заинтересовался ленинградец.

– Хер перепрыгнешь! – надул щеки сосед.

Под стук колес призывники вели неспешные беседы о чем угодно. Естественно, чаще всего о девчонках, но иногда разговоры принимали неожиданный оборот, характеризуя совсем разный уровень знания жизни. Из общего ряда выбивался здоровенный увалень – Гриша Горкин, который всерьез доказывал сотоварищам, что в Египте живут самые образованные граждане Америки. Когда ему хором пытались объяснить, что Египет находится на севере Африки, он презрительно кривился и говорил кому-нибудь из оппонентов:

– Тебе видней: ты – человек могучего образования, сокращенно – ЧМО.

При этом он начинал тихо гаденько посмеиваться, так что даже у парней, имевших твердые знания по географии, на миг появлялось сомнение. Кто их знает, этих египтян? А вдруг и правда в географии что-то чуточку не так? Не может же человек посмеиваться над другими без всякого основания.

Эшелон с призывниками, в отличие от скорых поездов, в городкурорт Севастополь не спешил. Он подолгу стоял на полустанках, а то и просто среди полей. Тогда призывникам разрешалось вырваться на простор, чтобы облегчить душу не в опостылевшее цинковое ведро, а в саму матушку-природу. Когда эшелон начинал неожиданно трогаться, призывники резво неслись к своим вагонамтеплушкам. Боялись отстать от состава не потому, что очень уж хотелось послужить. Каждый знал: его паспорт лежит в чемодане офицера – начальника команды. А без паспорта советскому человеку никуда: без бумажки ты – букашка, а с бумажкой – человек.

В Севастополь прибыли поздно вечером. Город разглядеть толком не успели: всех в очередной раз построили, проверили «наличие отсутствия» и рассадили по разномастным автобусам. Будущим морпехам достался какой-то допотопный драндулет грязно-зеленого цвета, похожий из-за вытянутого капота на гибрид обычного автобуса с грузовиком. Призывники с нескрываемым сарказмом разглядывали это чудо техники: довезет ли? Не развалится ли по дороге?

– Мой «огуречик» еще вас, салабонов, переживет! – сообщил, видя отношение молодых к его технике, коренастый водитель автобуса с ефрейторской лычкой на погонах.

В воинскую часть, огороженную бетонным забором, домчали быстро. В центре военного городка, на плацу, ожидал командир полка полковник Абрамов собственной персоной. Среднего роста, плотный и подтянутый, он, оглядев призывников, неожиданно громко сказал:

– Здравствуйте, товарищи призывники!

В ответ послышалось не пойми что. Кто-то произнес сугубо гражданское «здрасьте», кто-то – «добрый вечер», а некоторые вообще обошлись панибратским словом «привет». Вся эта многоголосица вылилась в один нестройный выдох, суть которого напоминала живой голос городского рынка. Командир полка задумчиво пожевал свои усы-щеточки, вздохнул и посмотрел в сторону старшего команды.

– Капитан Московкин!

– Я! – принял красивую стойку офицер.

– Отправляйте личный состав в казарму. Всех подстричь, сводить в баню, переодеть и покормить. На все про все – два часа. Подъем по полковому распорядку. Завтра в 9.00 явитесь ко мне на доклад об итогах командировки.

– Есть! – бодро вскинул правую руку к берету капитан Московкин.

В казарме, в бытовой комнате, трое старослужащих солдат быстро и ловко подстригли нас наголо и направили в каптерку, где каждый новобранец получил комплект бэушного обмундирования и сапоги. Мне повезло: я умел наматывать портянки, за что мысленно поблагодарил свою деревенскую бабушку. У большинства, судя по всему, бабушек не было, а если и были, то городские.

Помывшись наскоро в бане, мы надели непривычную одежду и стали похожими друг на друга. Мы с удивлением разглядывали себя в зеркало, которое занимало полстены в просторном предбаннике. Не знаю, кто как отнесся к этим внешним переменам. Лично я себя в зеркале не узнал. Из него на меня смотрела испуганная худая рожа с беретом-пришлепкой на макушке.

– Сделай лицо попроще – не Ален Делон, – посоветовал мне сержант, один их тех, кто сопровождал нас в эшелоне.

В столовой нас покормили обильной, на удивление невкусной едой. Но наши измученные желудки рады были и этому.

В казарме все те же сержанты показали нам наши двухъярусные койки, которые стояли в отдельном кубрике, который временно назывался войсковым приемником. Именно здесь разместили нас, чтобы в течение месяца подготовить к принятию военной присяги. Старослужащие солдаты размещались отдельно. Нам, новобранцам, предстояло пройти курс начальной военной подготовки, или, как его называли по старинке бывалые военнослужащие, курс молодого бойца.

Этот курс представлял собой своеобразную солдатскую политграмоту и не был чем-то из ряда вон выходящим. Мне, человеку, привыкшему к заводскому физическому труду, сравнительно легко давались бесконечные занятия по строевой подготовке. Что касается подготовки физической, которая была у нас, пожалуй, главной дисциплиной, то ее я воспринимал, пожалуй, легче всех, хотя старался не выпячивать свою привычку к бегу по пересеченной местности. Во время зарядки и частых кроссов я, руководствуясь интуицией, никогда не вырывался вперед, хотя мог это сделать без напряжения. Наоборот, я держался середины, немного удивляясь про себя хилости моих сверстников.

Не выпячивал я и свое умение хорошо стрелять во время занятий по огневой подготовке. Во время стрельб из автомата взял себе за правило выбивать в мишени не более 25 очков из 30. Зачем я это делал, не могу объяснить до сих пор. Наверное, было несколько причин, среди которых главная состояла в том, чтобы быть незаметным среди остальных.