Читать книгу: «Собаки на заднем дворе», страница 3

Глава четвертая

Начался июнь – время каникул и сопутствующих им удовольствий. Погода стояла отменная. Но я с удовольствием ходил на завод, даже с нетерпением ожидал каждого рабочего дня, хотя не мог объяснить самому себе, почему мне так нравилась эта моя новая жизнь. Лай тоже ничего не мог объяснить. Он просто радовался моему присутствию рядом с ним, как и я тому, что он рядом со мной. Может, в этом и был главный смысл нашей с ним общей невзрослой пока жизни?

Неожиданно отец получил от завода шесть соток под дачный участок в сосновом лесу, в пяти минутах ходьбы от озера. Мама оживилась и расцвела. Она купила необходимый садовый инвентарь, семена цветов и еще что-то, что, по ее мнению, должно быть на каждом садовом участке.

– Нет, мать! – громыхал отец. – На каждом садовом участке должен быть стол с лавочками по обеим сторонам, чтоб по-людски можно было выпить-закусить и насладиться природой. А еще должен быть сортир, куда благодарные дачники должны относить часть своих впечатлений о дачном отдыхе.

Отец хоть и был великим специалистом по части выпивки, всегда оставался человеком дела. В условиях всесоюзного дефицита он изловчился раздобыть пару груженых доверху машин всякой бэушной всячины, состоявшей из разнокалиберных досок, бревен и слегка проржавевшего листового железа. А дальше он начинал колдовать над всем этим, делая, как выражался он сам, «из говна конфетку». В первые же короткие наезды на дачу он успел на зависть всем соседям соорудить под выросшим среди сосен по какому-то недосмотру природы развесистым дубом великолепный стол человек на десять-двенадцать. С лавочками, как и мечтал. В дальнем углу участка он сбил из досок прочный деревенский туалет, который, как человек, служивший срочную матросом на флоте, именовал не иначе как гальюном. Из листового железа отец слепил ладненькую печку, на которой мама с удовольствием готовила для нас всякие вкусности.

Я был очень рад появлению у нас дачного участка и во всем помогал отцу. Довольно скоро я научился обращаться со всеми инструментами, включая стамеску, фуганок и дрель.

– Рабочий человек и в Африке рабочий человек, – одобрительно кивал отец, глядя на мои старания.

Но больше всех даче радовался, конечно, Лай. Своим загадочным собачьим чутьем он быстро сообразил, где проходят границы нашего участка, хотя до забора у нас с отцом руки еще не дошли. Стоило кому-нибудь из прохожих приблизиться к нашему участку, Лай начинал грозно рычать. За высокой травой его не было видно, и прохожие на всякий случай старались обходить наш участок стороной.

– Хоть какая-то польза от этого кабыздоха, – оценивая происходящее, резюмировал отец.

Работа на заводе странным образом дисциплинировала меня. Я успевал делать все, что планировал на день. Да и сам факт этого добровольного планирования был для меня новым и неожиданным.

Вскоре после начала работы в цеху я вспомнил разговор с врачом о секции современного пятиборья и легко отыскал на территории завода спортивный комплекс. В одном из кабинетов я нашел спящего за столом поджарого мужчину лет сорока в голубом далеко не новом спортивном костюме с белыми буквами «СССР» на спине. Собственно, именно спину я сначала и увидел. Тренер сидел, опустив голову на письменный стол, заваленный бумагами: протоколами соревнований, мишенями, обрывками газет и прочим бумажным добром. Услышав, что в кабинет кто-то вошел, спина разогнулась, и на меня посмотрел строгий мужчина с заостренными чертами лица.

– Тебе чего, парень? – безразличным голосом спросил он.

– Здесь записывают на пятиборье? – робея, спросил я.

– Здесь посылают на Луну, – серьезным тоном ответил мужчина и пристально стал меня разглядывать. – Ты вообще кто такой?

– Разнорабочий, ученик вальцовщика, – чувствуя недоброе, ответил я.

– Вот и вали отсюда, ученик вальцовщика, и не морочь мне голову.

– Я бегать хочу… на конях… и плавать со стрельбой, – запутался я в своих желаниях.

– Ну, если бегать на конях, то это ко мне, – вдруг развеселился спортсмен. – И плаванье со стрельбой – тоже по моей части. Еще и фехтование на шампурах можно организовать.

– На саблях, – на всякий случай уточнил я.

– Почему бы и нет, – легко согласился хозяин кабинета.

Тренера звали Валерием Петровичем. Он любил пошутить, но при этом никогда не улыбался. Не скажу, что его привел в восторг мой приход в секцию современного пятиборья, но, еще раз скептически окинув меня с ног до головы, он бросил неопределенное:

«Будем посмотреть». Наша училка по русскому ему за такие слова точно влепила бы пару!

Я стал тренироваться у Валерия Петровича три раза в неделю. Вскоре моими любимыми видами стали кросс и фехтование. Плавал я тоже неплохо, а вот стрелок из меня был никудышный. Не все ладилось и с конным спортом. Для своих четырнадцати лет сложен я был как-то коряво: при росте метр семьдесят весил всего пятьдесят килограммов.

– Пересушили тебя малость, – озабоченно говорил тренер. – Не ровен час, с коня сдует.

Постоянной лошади у меня не было. На первых порах меня сажали на самых спокойных. Однажды мне дали строптивого коня по кличке Пижон. Он так понес меня по кругу, что я вылетел из седла, но, к счастью, приземлился вполне удачно. Не было у меня и постоянного пистолета. Постоянным было лишь желание двигаться, двигаться, двигаться.

Впечатлений от работы на заводе, от тренировок было много. Я мечтал ими делиться с Леной в своих письмах, но неожиданно возникло почти непреодолимое препятствие: мой почерк попрежнему напоминал почерк терапевта.

Сначала я был просто в отчаянии. Кое-как написал куцее письмецо, старательно выводя каждую букву. Но получилось все равно плохо. Почти как на нашем цеховом стенде ударников коммунистического труда. Тогда я пошел на отчаянный шаг: купил в канцтоварах несколько тетрадок в косую линейку для первоклашек и стал по ночам, чтоб не засмеяли родители, старательно выводить каждую букву. Толку было немного, но я закусил удела не хуже Пижона, и через какое-то время почерк стал выравниваться. В середине августа я писал уже почти красивым почерком, правда, он очень походил на почерк Лены, который я невольно перенимал, по сто раз перечитывая каждое ее письмо.

Все мои письма Лене проходили цензуру Лая. Он внимательно выслушивал зачитываемый мною текст очередного послания и одобрительно махал хвостом, похожим на букет мимозы. Цензор он был доброжелательный, и я всегда находил в нем поддержку.

В письмах я рассказывал Лене о заводе, о нашем дачном участке, о секции пятиборья и, конечно, о Лае. Я готов был писать о чем угодно, но только не о своих чувствах к ней, которых очень стеснялся. Лена писала подробные письма о своей жизни в деревне на берегу Селигера. Она дружила с многочисленными девочками и мальчиками, приехавшими в деревню из Калинина, Москвы и Ленинграда. По ее словам, приезжие дружили не только между собой, но и с местными ребятами, которых знали с самого раннего детства. Чаще других друзей Лена упоминала мальчика Севу, который был «совсем взрослым и готовился на будущий год поступать в МГИМО». Я не знал, что означает эта аббревиатура, но понимал, что речь идет об институте. Странно, но у меня в силу моего небольшого жизненного опыта упоминания этого Севы не вызывали чувства ревности. Точнее, они вызывали какую-то непривычную тревогу, которая, если разобраться, и была предвестником того чувства, которое взрослые называют ревностью.

Ожидание писем от Лены занимало все мое жизненное пространство. Если бы не Лай, я бы сошел с ума от этих ожиданий. Но мой верный пес, которому я доверял свои немногочисленные тайны, заземлял на себя мои душевные муки, и от этого мне становилось гораздо легче.

На заводе, в цеху, у меня неожиданно появился приятель, которого все звали Вéталем. Веталь, а на самом деле обычный Виталий, или просто Виталик, был молодым рабочим, пришедшим на завод около года назад после окончания профтехучилища. У него был солидный, в моем представлении, третий производственный разряд, отчего Веталь смотрел на меня с легким презрением. Он был старше меня почти на четыре года, так что его первенство в наших складывавшихся взаимоотношениях было неоспоримым.

Считая себя сложившимся взрослым человеком, Веталь по своей инициативе начал учить меня жизни. В основном это обучение, носившее сугубо теоретический характер, сводилось к разговорам о том, сколько он может выпить водки, не косея, и сколько девчат он «подмял под себя». Веталь открыто курил «Приму», смачно матерился и носил вне работы настоящие американские джинсы, подобные которым я видел только на отце одноклассника Сашки Отливкина. Веталь настолько хотел походить на взрослого, что его детскость сразу же бросалась в глаза и вызывала иронические чувства не только у бывалых работяг, но даже у меня.

Веталя в цеху не любили и не уважали. Не за его молодой возраст и желание казаться взрослым, а за нелюбовь к профессии. Его в цеху прозвали Шлангом, что на заводском жаргоне означало «человек, уклоняющийся от работы при любой возможности». Но Веталя это не очень огорчало, потому что он был в полном восторге от себя.

Совсем неожиданно для Веталя в цеху появился я – единственный в коллективе человек, на которого можно было попытаться смотреть свысока. Правда, технически сделать это было сложно, поскольку роста мы были примерно одинакового. Но жажда управленческой деятельности вела вчерашнего пэтэушника Веталя проторенной дорогой тщеславия. Он наставлял меня постоянно. Возможно, это был первый в его жизни случай, когда он проявил старание и упорство.

Как это ни удивительно, однажды он сумел пробить брешь в моей обороне. Был обычный рабочий день. Окончив свою укороченную смену, я вышел из проходной, спеша побыстрей вернуться домой, чтобы погулять с Лаем. Неожиданно в сквере, через который шла дорога к автобусной остановке, я увидел на скамейке Веталя в его прославленных джинсах. Рядом с ним сидела симпатичная девушка в очень коротком платье. Ноги у девушки были такими стройными и красивыми, что я невольно уставился на них взглядом Буратино, впервые взявшего в руки азбуку.

– Ты в ее коленках сейчас дырки просверлишь своим взглядом, – осклабился Веталь.

Обладательницу заманчивых коленок звали Мариной. Она училась в торговом ПТУ и жила в одном доме с Веталем.

Веталь объяснил, что сегодня у него законный «отгул за прогул», поскольку ему исполнилось восемнадцать лет.

– Старость подкралась незаметно, – почти всерьез сообщил он. – Теперь имею полное право бутылку в бакалейном отделе купить, или в армию пойти. Жениться могу хоть на ней, – Веталь по-хозяйски похлопал Марину по коленке, – хоть на какой другой. Я даже теперь голосовать могу пойти, только на хрен оно мне упало: за кого ни голосуй – все один хрен Брежнев получается. Давай, друг, раздели со мной радость возмужания! – и Веталь протянул мне бутылку водки, в которой оставалась почти треть содержимого.

Я никогда еще не пробовал даже вина. Пример отца как-то сам собой выставил в моем сознании защиту: водка – зло! Но тут вмешалась Марина. Она томно закатила глаза и приятным голосом сказала:

– Выпей, Леха, за здоровье своего друга Веталя. Не каждый день исполняется восемнадцать.

Она посмотрела на меня так по-взрослому, что я, как мой Лай перед кусочком мяса, сглотнул слюну.

– Разве что символически, за компанию, – вспомнил я часто слышанное на моей кухне. Я, как гранату, взял в руку бутылку и геройски опрокинул ее в себя. Почему-то содержимое пролилось в меня все сразу и как-то мгновенно. Я ловил ртом воздух, пытаясь продышаться, но у меня не получалось.

– Извини, Леха, закусона нет, – искренне засокрушался именинник. – Было одно яблочко, но мы его с Маринкой уже схарчили…

Что было дальше, я не помню. Очнулся я от того, что кто-то сильно тянул меня за руку:

– Вставай, болезный, за тобой пришли! – сказал насмешливый незнакомый голос.

– Где я?! – закричал я в ужасе, не узнавая странной комнаты, в которой находился.

– Это теперь твой дом родной, юный алкоголик! Называется – вытрезвитель, – пояснил все тот же голос.

Я с трудом встал с кровати, с удивлением заметив, что лежу совершенно голым.

– Вот твои шмотки, сопляк. Надевай и шагом марш на выход – там тебя батя с нетерпением ждет с пилюлями.

В соседней комнате меня ждали отец и дядя Рыбкин. Они смотрели на меня строго и печально. На мгновение мне показалось, что я вижу себя со стороны на своих собственных похоронах.

– Не можешь срать – не мучай жопу, – только и сказал мне отец.

Дома нас встретила бившаяся в истерике мать. Я, кажется, порывался пойти гулять с Лаем, но отец резко цыкнул на меня:

– Спохватился, салага. Выгулян уже твой бобик. Иди спать. Завтра на работу не пойдешь, возьмешь за свой счет. С начальником цеха я договорюсь.

В те бесконечно долгие часы я испытал то предсмертное состояние, которое в народе называют похмельем. Ночью я почти не спал: мне мерещились кошмары. Постоянно бегая в туалет, облегчая душу посредством очищения желудка через рот, я клялся себе в том, что больше никогда-никогда не прикоснусь к спиртному. О эти клятвы юности! Как замечательны они своей наивностью и искренним желанием скорректировать жизнь по прекрасным лекалам!

Проболев телом и душой не только ночь, но и день, я наконец к вечеру следующего дня почувствовал облегчение. Все это время Лай был рядом со мной. Он деликатно лежал в самом углу комнаты и изредка тихо поскуливал, словно принимая часть моих страданий на себя.

Вечером пришел с работы отец. Он был непривычно ласков со мной, что вызывало во мне чувство затаенного страха. Отец, не говоря ни слова, выгулял Лая, а потом позвал на кухню и усадил за стол, придвинув мне рюмку, наполовину наполненную водкой. Я в ужасе посмотрел на нее, потом на отца.

– Клин клином вышибают, сынок, – непривычным теплым голосом сказал он. – Правильный опохмел – залог здоровья. Выпей полрюмочки и тебе полегчает.

Я с недоверием опрокинул в себя ненавистную влагу и зажмурился. По жилам потекла теплота, разглаживая организм изнутри.

– Вот и хорошо, – сказал отец тоном нашего участкового врача. – А теперь иди к себе в комнату и займись чем-нибудь хорошим: собаку свою погладь, или, там, Ленке своей письмо напиши…

Я посмотрел на отца, как на чародея. Перехватив мой взгляд, он усмехнулся:

– Я не всегда был вальцовщиком шестого разряда. У меня тоже был первый загул и первый опохмел. И первая любовь, будь она неладна. Все, сынок, в жизни бывает в первый раз. Главное – из всего делать правильные выводы.

Мне мало что было понятно из слов и поведения отца. Особенно непонятной была его светлая печаль. Казалось бы, напился сынсопляк, огорчил отца и даже опозорил перед друзьями – перед тем же Рыбкиным и дядей Пашей. А он смотрел на меня каким-то просветленным взглядом, словно я на его глазах старушку через дорогу перевел. Странно все это. Непонятно совсем. Куда понятней было бы, если б он наорал на меня и задницу надрал. Странные люди эти взрослые. Особенно когда трезвые.

Не могу объяснить почему, но тот дурацкий случай стал важной вехой в моей жизни. С тех пор я стал осторожней относиться к людям, понимая, что они могут, например, обмануть и подставить, как Веталь. Но этот опыт мне в дальнейшем в жизни пригодился, став своеобразной прививкой от доверчивости и мягкотелости. Более того, каким-то странным образом он стал источником вдохновения. После разговора с отцом я написал Лене Вершининой на Селигер самое замечательное письмо в своей жизни. Не помню, о чем именно было оно. Знаю только, что писал я его не столько для нее, сколько для себя, выверяя каждое слово какими-то новыми для меня чувствами. Наверное, я просто взрослел, не осознавая этого.

С Веталем общаться я перестал. Не от обиды. Ее, как ни странно, не было вовсе. Во мне удивительным образом сработал какой-то инстинкт самосохранения, подсказывавший, что от дерьма нужно держаться подальше. Дело было не в том, что он напоил меня водкой, а в том, что бросил беспомощного в сквере возле завода. Когда Веталь подкатил ко мне в цеху со своей фирменной ухмылочкой, я просто притянул его к себе плотно-плотно и, не говоря ни слова, лбом сильно ткнул в переносицу. Он заткнул нос пальцами и поплелся в медпункт. На этом наше приятельство закончилось, так толком и не начавшись.

Но не все было так просто. Внутри себя я горевал о том, что мои отношения с Веталем расстроились. И дело было, скорее, не в нем, а во мне. Я на какое-то время подумал, что дружить со мной могут только собаки, а людям я совершенно не нужен.

Страдая от этой мысли, я с головой ушел в работу в цеху и в занятия спортом.

Мой отец стал потихоньку приобщать меня к работе на своем станке, поручая выполнять какие-то самые простые операции. Наконец, я научился основам его ремесла и в конце августа комиссия в составе дяди Паши, отца и дяди Рыбкина признала меня специалистом, достойным присвоения квалификации второго разряда, о чем начальник цеха выдал мне специальный документ, именуемый разрядной книжкой.

– А первый разряд? – засомневался я в правомочности решения строгой комиссии.

– Твой первый разряд – это разряд уборщика мусора в цеху, – объяснил дядя Паша.

Мой тренер по пятиборью Валерий Петрович удивлялся моей настырности и сообразительности. Всему этому я удивлялся в себе еще больше. Я быстро схватывал все, чему он меня учил, получая от занятий спортом незнакомое мне прежде удовольствие. Оно, это удовольствие, мне самому казалось каким-то странным. Какое удовольствие можно испытывать от кросса на пересеченной местности? Но я носился по парку, как конь, получая незнакомое мне раньше наслаждение от преодоления самого себя. Больше всего я полюбил фирменный прием Валерия Петровича – прибавлять темп движения во время подъема в горку.

– Понимаешь, – говорил мне тренер, – иногда успех бывает там, где человек действует вопреки законам физики. Взять, к примеру, вот эту горку. Какой нормальный бегун будет на ней ускоряться? Да никакой! Не логично это. Силы надо беречь, преодолевая ее. А ты возьми и не побереги. Удиви себя любимого! И остальных заодно. Обойдешь всех на горке – обойдешь в первую очередь себя самого: свою лень, слабость, трусость.

Многому научил Валерий Петрович меня и в стрельбе из пистолета.

– Ты, Леша, когда первый раз девушку поцеловал? – неожиданно спросил как-то в тире Валерий Петрович.

– Никогда… еще, – покраснел я.

– Не переживай, дело наживное, – успокоил тренер. – Я тебе сейчас про другое говорю. Вот вживись в образ: стоишь ты рядом с девушкой. И страсть как хочется ее поцеловать, а страшно. Понимаешь?

– Конечно! – искренне кивал я.

– А это, парень, нормально, – объяснял тренер, – ты же не чугунную болванку хочешь поцеловать, а красивую девчонку. Тут и надо бояться. В стрельбе – все то же самое: хочешь спустить спусковой крючок, а страшно, потому что промахнуться боишься. Что нужно сделать, чтобы все получилось? Торопиться не надо, вот что. Тяни потихонечку спусковой крючочек, плавненько так, мягонько, словно девушку ласкаешь. Девушка сама знает, когда тебе уступить. И спусковой крючок – тоже. Выстрелишь, сам не заметишь! Главное – никуда не торопись.

Держа в руке пистолет и целясь в мишень, я, что называется, вживался в образ и представлял себе, как хочу поцеловать Лену. Как боюсь этого момента, как желаю его.

Удивительным образом, такие фантазии помогали, и чем больше я о Лене мечтал, тем кучнее пули ложились в мишень. Но гораздо лучше, чем со стрельбой, у меня обстояли дела с фехтованием. Я усвоил главную тренерскую установку: не дожидаться действий противника, а, угадав его замысел, действовать на упреждение удара. С интуицией у меня все оказалось в порядке.

– У тебя нюх, Смирнов, как у собаки, – констатировал тренер, не догадываясь, что удостаивает меня наивысшей похвалы.

Как-то само собой случилось так, что мои друзья-одноклассники Игорь с Ирой, Сашка Отливкин и Валерка Обмолотков стали приходить на мои соревнования, чтобы поболеть за меня. Никогда не думал, что это так прибавляет сил! Мне очень хотелось порадовать их своими хорошими результатами, и я почти нечаянно стал занимать первые места. Мы вместе с ними удивлялись моим успехам. Правда, я втайне горевал, что моих маленьких триумфов не видит та, ради которой я так старательно преодолевал себя. Но мысленно каждый свой успех я посвящал Лене Вершининой.

Глава пятая

Конец августа прогремел неожиданно, как выстрел. Пора было готовиться к школе. Родители опять, как и семь лет подряд до этого, купили мне ненавистный мышиного цвета школьный костюм на вырост, новые ботинки с запасом на полразмера и очередной идиотский портфель.

Все заработанные за лето на заводе деньги – с премиальными почти двести рублей – я по собственной инициативе внес в семейный «дачный фонд».

– Забор наконец-таки сделаем, – удовлетворенно отреагировал на мое пожертвование отец.

Мама милостиво выделила мне десятку на карманные расходы. Мне ничего не было нужно. На тренировки я ходил в том же спортивном костюме, что и на физкультуру в школе. Спортивным синим тапочкам на резиновой подошве не было сноса. Так что я с чистой совестью потихоньку тратил деньги на Лая, покупая ему иногда втайне от родителей сливки и печенье «Мария», которое почти не содержало вредного для собак сахара.

Каникулы завершились тем, что мы на даче умудрились из ничего выстроить избушку, как выразился отец, «блошно-щелевого типа». Доски, реечки, разнокалиберные бревна благодаря сноровке отца в конце концов сложились в симпатичное, хотя и незамысловатое просторное жилище. В нем у меня была своя конурка с самодельным топчаном, под которым ночью спал Лай. Отец делал вид, что не замечал нашего ночного единения.

Когда 31 августа наш класс собрался на медосмотр, оказалось, что за лето произошли небывалые изменения. Почти все парни догнали и перегнали по росту девчонок, а половина парней были выше меня. Я оказался худым и прыщавым тошнотиком, загоревшим скромным дачным загаром. На Лену Вершинину я боялся посмотреть. Она была столь прекрасна, что к ней хотелось обращаться: «Ваше классное величество». Лена на меня не обращала внимания, словно и не было у нас долгой летней переписки. Правда, на пять моих писем она отвечала только одним, на что отец, как всегда прознавший и это, бросил мимоходом: «Соотношение пять к одному. Как число погибших в наступательном бою по отношению к обороняющейся стороне».

Сентябрь словно кнопкой калькулятора обнулил придуманные мною наши с Леной отношения: наступила муторная и пропахшая осенним дождем учебная канитель, скрашиваемая только моим верным Лаем.

Учился я по-прежнему без двоек, но и без всякого интереса. Бывая три раза в неделю на тренировках, проходивших в спорткомплексе на территории завода, я по-свойски заходил в отцовский цех, ставший мне гораздо ближе школы. Рабочие приветливо махали мне рукой, здоровались и подшучивали, что я скоро подсижу дядю Пашу.

– А я и не против, – соглашался начальник цеха. – Брошу вас и баб своих на хрен и уеду жить к матери под Калугу. Только она и человек.

Тренер Валерий Петрович гонял меня, как вшивого по бане, и к концу осени я поучаствовал в своих первых соревнованиях – в первенстве предприятий тяжелой промышленности города среди юношей, где, к удивлению многих, занял сразу третье место в личном зачете.

– Смотри, нос не задирай. Случайная победа – еще не успех, – сказал мне после соревнований тренер.

– Случайность – это неосознанная необходимость, – объяснил я.

Валерий Петрович открыл рот от удивления. Но уж коль открыл, надо было что-то говорить.

– Ты откуда такое вот умное… – но дальше свою мысль тренер доформулировать не смог.

Я скромно промолчал. Не говорить же, что это – одна из строчек письма Лены Вершининой, написанного мне прошедшим летом.

Поздней осенью мой Лай влюбился. Его избранницей была ротвейлерша Изабелла с необычайно гадким характером. Она драла всех собак без разбору, невзирая на породу и половую принадлежность. Но к Лаю она питала необъяснимо нежные чувства.

– Аномалия какая-то, – оценила ситуацию мама.

– Не суди по себе! – строго возразил отец, заступившись вдруг за Лая. – Если баба к мужику тянется, значит в мужике что-то есть.

Отец мельком уважительно взглянул на Лая и заспешил на кухню, где зазывно звенел стеклянными колокольчиками дядя Рыбкин.

Роман Лая с Изабеллой развивался бурно, благо ее хозяин обладал уймой времени. Он был свободным художником, точнее, директором ликеро-водочного магазина. Звали Художника Вано Ивановичем. Он обладал выразительной внешностью сына гор и удивительно легкой, можно даже сказать, спортивной походкой и таким же легким характером. Родом он был с Кавказа, но в нашем городе жил уже несколько лет и говорил почти без акцента, о чем я немного сожалел. Мне, человеку, родившемуся в пресной обстановке этнически однообразного советского города, нравились яркие всплески языковой самобытности. Мой вполне посредственный слух с удовольствием улавливал плавную неторопливость речи латышей и эстонцев, зажигательный прессинг говора кавказских народов, вкуснейшую мягкость украинской мовы и белорусское добродушное порыкивание. Поднимала настроение и веселая путаница падежей из уст жителей Средней Азии. Я наслаждался этим языковым интернационализмом и через него впитывал в себя симпатию ко всему советскому народу. Вано Иванович был неотъемлемой его частью. Со мной, четырнадцатилетним сопляком, он вел себя на равных – как собачник с собачником.

– Понимаешь, брат Алексей, – говорил он с нескрываемым удивлением, – моя Изабелла любит только двух мужчин: мэня и твоего Лая. Я – почти нэ в счет, потому что я хозяин. Как говорится, хочешь любви за деньги – купи собаку. Но твой уважаемый кобель своей китайской харизмой покорил мою педантичную немецкую суку. Я своей пэченью чувствую давление мудрого Востока на загнивающую Западную Европу. Нэльзя нэ считаться с собачьим инстинктом – он умнее человеческой рассудительности. Если моя дэвочка полюбила твоего уважаемого малчика, к этому нужно относиться сэрьезно. Возможно, ми стоим на пороге создания новой породы: пикрота или ротпика!

Я с ужасом представлял себе этот специфический симбиоз загнивающего Запада и просвещенного Востока: смесь ротвейлера с пекинесом представлялась мне противоестественной и не симпатичной. Возможно, у Вано Ивановича, Изабеллы и Лая было другое мнение.

Трудно сказать, чем бы закончились кинологические мечтания директора ликеро-водочного магазина, если бы не диагноз ветеринарного врача. Вано Иванович, желая провести обычный профилактический осмотр своей любимой собаки, совершенно неожиданно узнал от ветеринара, что его драгоценная Изабелла еще в щенячьем возрасте была лишена заводчиками возможности испытать счастье материнства. Сын гор в своем горе был безутешен и на долгое время утратил привычное красноречие.

– Пойми, друг Алексей, для меня Изабэлла – болше, чэм собака, болшэ, чэм любимая жэншина. Я хотэл от нее детэй, понымаэшь?

Я понимал.

После Нового года, точнее сразу после зимних каникул, в нашем классе появился новый ученик. Это был сын только-только назначенного директора школы – грозного и крикливого дядьки с мужественной фамилией Лютиков. Разумеется, сын был Лютиковым тоже. И был не меньшим крикуном, чем его папа. Иногда казалось, что рыжий и мордатый Лютиков-младший время от времени забывал, что он пока еще не директор школы, и пытался ровнять и строить не только одноклассников, но и учителей. Лютиков был человеком самодостаточным и ни с кем из одноклассников не сходился, предпочитая дружить с самим собой. Ребят в классе это устраивало, девочек тоже. Так бы и жили мы в параллельных мирах, если бы не желание скандального Лютикова-младшего, получившего в классе за вечные вопли по поводу и без повода прозвище Граммофон, вступить в комсомол. Формально в комсомол должен был его рекомендовать сбор пионерского отряда нашего класса, в котором оставалось около тридцати великовозрастных балбесов без пионерских галстуков, включая, разумеется, и меня. Наша классная, математичка Клавдия Сергеевна, собрала после уроков класс и поручила комсомолке Лене Вершининой, остававшейся по чьей-то забывчивости не переизбранным председателем совета пионерского отряда, вести пионерский сбор.

Сначала все было обыденно и скучно. Лена открыла сбор, за который мы дружно проголосовали, не испытывая особых восторгов от своих демократических прав, а потом Клавдия Сергеевна с выражением зачитала заявление Граммофона в пионерскую организацию с просьбой направить его «на передний край борьбы советской молодежи за светлые идеалы коммунизма». С чего это вдруг Граммофон решил отправиться на этот самый передний край, в заявлении не говорилось. В классе после оглашения его героического устремления в воздухе повисла тень всеобщего пофигизма. Тишина словно кричала: «Ну написал и написал, а к нам-то вы, Клавдия Сергеевна, чего докопались? Принимайте вы этого придурка куда хотите – нам его личная жизнь не интересна». Вероятно, еще мгновение и торопящиеся по своим делам одноклассники подняли бы за рекомендацию Граммофона в комсомол руки и отправились по своим делам. Но второгодник Валера Обмолотков, посмотрев на класс глазами Колумба, наткнувшегося на Америку, интеллигентно изрек:

– Вы че, совсем охренели? Он же придурок. В какой его комсомол? Давайте уж сразу в КПСС!

Мне было больно смотреть в этот момент на побелевшую от страха Клавдию Сергеевну, которая беспомощно хватала ртом воздух и с ужасом глядела на откровенно веселившегося второгодника. Наконец, собрав все свои силы в кулак, она гневно произнесла:

– Обмолотков, вон из класса! Ты уже не пионер!

– Вы тоже, – с радостью размахивая портфелем и выбегая из класса, парировал Валерка.

В классе начался жуткий галдеж. Каждый орал что-то свое, и только двое – Граммофон и наша классная – с ужасом смотрели на происходившее.

Дверь отворилась и в класс походкой рабовладельца вошел директор школы.

– Что тут у вас происходит? – строго спросил он у Клавдии Сергеевны.

– Сбор пионерского отряда, – спотыкаясь о каждое слово, сообщила она.

– Пионерского?! – удивился директор, словно впервые в жизни услышал о существовании этой организации. – Это больше похоже на одесский привоз, а не на сбор пионерской организации. Наведите порядок, Клавдия Сергеевна! – сказал Лютиков-старший и как крейсер вышел из класса.

Наступила тоскливая тишина. Всем опять захотелось побыстрее домой.

– Да черт с ним, пускай вступает, – вдруг подал голос благоразумный Сашка Отливкин. – Нас ведь его папаша задолбает, как дятел червяка!