Читать книгу: «Орден Леопарда. Сборник рассказов и повестей», страница 4

ЛЕНИН И ФУТБОЛ

Быль

Вождь мировой социалистической революции, создатель и первый руководитель пролетарского государства безусловно поддерживал спорт, как средство оздоровления нации, но сейчас я хочу поведать немного о другом.

На дворе стоял душный июль начала восьмидесятых, когда в расписании гастрольной поездки театра из города Ч по малым населённым пунктам, сиречь деревням и сёлам, возник спектакль по революционной пьесе одного из классиков советской драматургии, имя которого уже успело благополучно кануть в Лету.

Ну и поехали. Разгрузились в бывшем здании церквушки, а тогда клубе, разместились, подготовились, загримировались, переоделись, дождались конца дойки и запаздывающих механизаторов и по отмашке главного агронома начали спектакль.

Раз пьеса была революционной, то, соответственно, и персонажи были исторические. Главным героем, конечно, был Владимир Ильич Ленин в исполнении замечательного актёра Алексея Кайсотина.

Так вот.

Первый акт подходил к концу. Замерший в предчувствии кульминации зал, переполненный колхозниками, поглощёнными театральным чудом, ловил каждое слово великого вождя, каждый жест.

А в это же время в маленькой тесной гримёрке за кулисами кипели футбольные страсти; незанятые в сцене артисты и все остальные любители, ловили каждый пас, каждый финт – на тускловатом экране чёрно-белого ветхого телевизора шла трансляция финального матча чемпионата мира между великими командами. Комментировал матч гениальный Николай Озеров, комментировал азартно, виртуозно, эмоционально.

– Штанга! – облегчённо восклицал Озеров.

– Пгоститутка! – в тон ему изрекал на сцене пролетарский вождь, адресуясь Троцкому. – Политическая пгоститутка! Так и запишем для истогии.

Зрители, привыкшие ещё и не к таким ласковым эпитетам, внимательнейшим образом следили за извивами мысли Ильича, живо улавливая тончайшие нюансы.

– Какой виртуозный финт! Мастер! Поистине, мастер нижних конечностей! – гвоздил Озеров в узкой коробке телевизора. Телезрители вместе с ним облегчённо вздыхали и вытирали мелкий пот со лбов.

А на сцене происходила пауза. Ленин ждал чего-то. Ждал волнуясь и даже немного нервничая.

– Интегесно! Почему Феликс Эдмундович молчит? – изрёк наконец вождь. – Давно уже должен позвонить. – и стал прохаживаться туда-сюда.

Раз прошёлся, другой, третий. Звонка всё не было и не было.

– Ну, что ж! – объявил лидер мировой революции. – Погаботаем. Подождём.

Подлетел он к письменному столу, выхватил из ящика лист бумаги и стал стремительно что-то записывать, помогая себе губами, глазами и всем живым лицом.

– Декгет, – сам себе сказал он. – Пегвый декгет новой пголетагской власти.

Писал Ильич довольно долго, комкал исписанное, рвал листы, выхватывал новые. Наконец, видимо устав писать декрет, встал из-за стола, шагнул в глубину сцены и… поворотил Ильич очи в кулисы, в то самое место, где должен был находиться помощник режиссёра, дающий звонки, и, к своему удивлению, обнаружил, что место пусто.

– Ах, какой приём демонстрирует наш форвард! – восторгался в далёком закулисном телевизоре комментатор.

– Почему же всё-таки не звонит Феликс Эдмундович? – взволнованно и даже слишком громко, и даже как бы призывно обращаясь к кому-то невидимому, вопрошал притихших зрителей Ленин. – Что-то, вегоятно, пгоизошло.

Не дождавшись ответа на свой призыв, Ильич повернулся на каблуках, посмотрел в другие кулисы, но, к ещё большему удивлению своему, и там также обнаружил отсутствие присутствия кого бы то ни было.

Задумался пролетарский вождь, хмуро, с прищуром, посмотрел в зал, потряс в воздухе пальчиком, как бы грозя кому-то, вероятно политической проститутке Троцкому, заложил палец за жилет и стремительно удалился в кулисы.

Зрители от напряжения даже привстали со своих мест, ожидая непоправимого. Но непоправимого не произошло – грянул телефонный звонок, затем ещё и ещё – Ильич за кулисами нервно давил на кнопку электрического звонка вместо помощника режиссёра.

– Владимир Ильич! – раздался дрожащий голос зрителя из заднего ряда. – Вам звонят!

– Слышу! Слышу! Иду! – отозвался Ленин, козликом выскакивая из кулисы и с разочарованием глядя на замолкнувший аппарат. – Не успел! Вот. Пожалуйста. Стоит на минутку выйти по сгочному делу, и он звонит. Вегоятно это Феликс Эдмундович!

Подлетел вождь к столу, поднял телефонную трубку, накрутил диск и откашлявшись проговорил: «Станция? Станция? Багышня! Соедините меня с Дзегжинским! – выдержал паузу и облегчённо произнёс. – Феликс Эдмундович? Вы мне звонили? Да. Да. Это очень хогошо!»

Продолжая удерживать трубку возле уха, повернулся влево, потом повернулся вправо, поглядывая в кулисы и продолжая бубнить: «Да. Да. Хогошо. Это агхихогошо! Да. Понял».

– Проход! Подача! – соловьём залился телевизионный Озеров, предвкушая вкусный удар.

– Еду! Немедленно еду! – воскликнул Владимир Ильич, грохнул телефонной трубкой и немедленно уехал к Дзержинскому в кулисы… закрывать занавес.

Поплевал на ладони, взялся за ручку, сделал два-три поворота… Мягко пошёл тяжёлый занавес, скрывая потрясённых зрителей.

– Гол! – завопил комментатор!

– Го-о-о-ол! – донеслось из закулисного далека до слуха Ильича.

– Пгоститутки! – проворчал вождь мировой революции и, закрыв занавес до конца, рванул за кулисы досматривать матч.

СТРАСТИ ПО-АРМЕЙСКИ

НОТНЫЙ СТАН НЕЛЮДОВА

В каком, не знаю месяце,

в каком году – не ведаю,

а где-то в самом-самом

конце семидесятых

в ансамбль песни-пляски был

назначен замполит.

По имени Геннадий,

фамилия Нелюдов.

По званию же был он

Ох, младший лейтенант.

Ни музыкального слуха, ни вокального голоса Нелюдов не имел и к музыкальным инструментам испытывал со школьных лет стойкую неприязнь, потому что как однажды прогулял он в школе урок пения, так на него и не являлся вовсе, родителям объявил, что неспособен и потребовал освобождения.

– Будущему офицеру пение не нужно! – заявил он огорошенному папе, а заодно и огорошенной маме, чуть не уронившей от этого заявления тарелку с блинчиками.

Как уж там получилось, я не знаю, но освобождение от уроков пения он добился, а в выпускном аттестате Нелюдова в строке «пение» стоял жирный прочерк, чему будущий офицер был несказанно рад.

Ошибался Нелюдов. Ох, ошибался!

В том самом Высшем военно-политическом танково-артиллерийском училище, куда он каким-то чудом поступил, пение ему всё-таки удалось хлебнуть сполна во время строевой подготовки и парадных маршей. Но в сплочённом, сбитом строю его фальшивый крик тонул в общем слаженном хоре и никого особо не беспокоил. Главное – командный голос, а не «до-ре-ми-фа-соль» какая-то!

А и как же с такими талантами сподобился младший лейтенант очутиться в Ансамбле песни и пляски? А любовь виновата. Тот самый лямур-тужур-бонжур-носки. Влюбился-женился-ребенка состругал, и к самым выпускным экзаменам так измаялся от плача младенца не спавши бог знает сколько ночей подряд, что позорно провалился. Переэкзаменовки с великим трудом сдал Нелюдов лишь с третьего раза и в итоге вместо двух звёздочек, как у всех выпускников, должен был довольствоваться лишь одной.

«Ну куда такого сокола девать? В какую-такую боевую часть? – думала высокая экзаменационная комиссия. – А? Пусть где-нибудь немного поболтается, о! хотя бы в Ансамбле песни и пляски послужит, опыта наберётся» – догадалась комиссия. И младший лейтенант Геннадий Нелюдов сам не заметил, как въехал в кабинет замполита ансамбля, где и стал набираться армейского опыта.

Да! Одно обстоятельство нуждается в отдельном пояснении, ибо служба в ансамбле песни и пляски всё-таки была несколько особенной и требовала некоторых специальных знаний, не преподававшихся в военно-политическом училище, а школьные уроки пения и нотной грамоты, как мы помним, Геннадий вычеркнул из жизни и аттестата раз и навсегда.

Младшему лейтенанту никто никогда не растолковывал значения музыкальных терминов, таких как диезы, бекары, мелизмы, форшлаги, флажолеты, бемоли и прочее, прочее, прочее, а уж про то, что такое «баллон» в устах балетных людей, он даже догадаться не мог бы.

Кстати, поясню, что на балетном языке баллоном называется способность во время исполнения прыжков как бы зависать на мгновение в воздухе, что говорит об очень высоком уровне танцевального мастерства.

Между певцами же особой популярностью пользовались шутки про си-бемольное масло, которого вечно не хватало, чтобы спеть высокие ноты.

Этот недостаток специфических знаний у Нелюдова срочники ансамбля скоро обнаружили и стали пользоваться им со страшной силой.

Одним из первых открыл и проверил эту возможность солист балета Санька Блинов.

Началось всё с шутки. С перекошенным от ужаса лицом проник он в кабинет грозного замначальника и, почти заикаясь от волнения, стал говорить, что послезавтра нужно ехать в командировку, а у него баллон сломался.

– Как сломался? – совершенно серьёзно воскликнул Нелюдов.

Сашка поначалу даже оторопел, но тут же продолжил.

– Ну, как? Во время репетиции…

– Что же ты завхозу не сказал, он бы в ремонт сдал?

Тут Блинов сообразил, что его шутливое враньё принимается за чистую монету, и подхватил опасную игру.

– Так ремонт, это дней пять или даже неделя, а ехать послезавтра.

– Ладно, не паникуй, я что-нибудь придумаю… Сейчас начальнику позвоню.

– Зачем звонить? Завтра суббота, всё равно всё закрыто. У меня есть дома запасной, я могу съездить…

– О, молодец, с этого бы и начинал. Вот тебе увольнительная до…

Совсем обнаглев, солист перебил: «Послезавтра к отъезду только успею. Он у отца на даче, в Первоуральск надо будет мотаться».

– А точно успеешь? А то смотри!

– Успею. Не первый же раз.

И поехал Сашка за баллоном на дачу в Первоуральск, только почему-то на трамвае… На улице, кажется, Бебеля у него подруга жизни жила… И даже, помнится, не одна и не только на Бебеля.

После Сашкиного триумфа очередь за увольнительными стала возникать у кабинета Нелюдова с регулярностью поезда метро.

Скрипач Миша Коломийцев раза четыре умудрился сходить в увольнительную за очень редкими, итальянскими бемолями.

Игорь Зырянов, освоивший самоучкой контрабас, ходил покупать форшлаги и мелизмы, которые всё время крошились, и непонятно было, кто же их выпускает столь низкого качества, одноразовые они были, что ли?

Миша Токарев, потрясающий флейтист, вместе с Володей Хмелёвым, экстра-класса, кстати, баянистом, то и дело меняли изношенные флажолеты, а один раз умудрились потерять где-то или разбить ужасно хрупкий бекар, причём, Миша от флейты, а Володя его же, но от баяна. Такие вот Маши-растеряши. Пришлось отправить их аж на три дня, иначе концерт срывался.

Ферматы, опять же, вёдрами требовались, вёдрами! Толик Коновалов за ними аж на неделю в Челябинск мотался. Еле достал, по большому блату, через брата двоюродного, который на базе какой-то работал.

Как-то пришли к Нелюдову два певца-солиста, два Александра, два тенора, оба рядовые, только фамилии разные: один Швед, другой Выгрузов. Пришли и стоят. Стоят и молчат. Вообще-то они вместе никогда к нему не ходили, солисты, это значит соперники, конкуренты. А тут вдруг оба пришли.

Нелюдов сразу заподозрил недоброе, и точно: у обоих закончились запасы си-бемольного масла. Ни капли не осталось! Мало того, что тренировки накрываются медной посудой (Нелюдов репетиции ансамбля на армейский лад тренировками величал), так ещё и надвигающийся правительственный концерт под угрозой.

– А вы что, только сегодня об этом подумали?

– Нет, вчера, – Выгрузов виновато потупился.

– Пошути мне тут, пошути… На губе у меня шутить будешь.

Пришлось в итоге солистам – Александрам Шведу и Выгрузову, – как они не пытались возражать, идти в увольнение, чтобы искать по всему городу дефицитнейшее си-бемольное масло. Правда, поиски эти происходили довольно странным образом, а именно: в небольшой двухкомнатной квартирке, почти на самой окраине Свердловска, накрыт был хозяйственной и заботливой мамой Саши Выгрузова стол. За столом этим, поглощая вкусный борщ, котлеты, домашние соленья и прочие вкусности, искали си-бемольное масло оба Александра, чтобы затем продолжить поиски, переодевшись в гражданскую одежду, каждый в своём направлении.

Продолжалась эта лафа довольно долго, однако всему на свете приходит конец. Пришёл он и этой лафе. Пришёл закономерно и ожидаемо в лице вернувшегося из очередного отпуска заместителя начальника ансамбля по художественной части старшего лейтенанта Михаила Процянко. Работал Процянко в ансамбле, вернее, служил, не первый год, окончив в своё время отделение военных дирижёров Московской аж консерватории.

Заглянул, выйдя из отпуска, Процянко к Нелюдову с вопросом: «А где у нас рядовой Шевченко болтается? Он мне нужен».

Между нами говоря, болтался рядовой Шевченко в это время в женском общежитии Уральского политехнического института, в комнате номер один, два, возможно даже три, в объятиях полуодетой Светочки, а может быть Танечки или скорее Риточки, держа в правой руке на отлёте стакан портвейна №72, но в трактовке младшего лейтенанта Нелюдова это прозвучало чуть-чуть иначе.

– Здравия желаю, Миша. Хорошо, что ты вернулся. Прости, я тут обедаю… Ты чай будешь? Я только что заварил…

– Да нет, спасибо. Шевченко мне нужен.

Нелюдов глотнул чайку и весомо произнёс: «Шевченко я отправил в увольнительную, у него нотный стан кончился. Пока не найдёт, я ему сказал, чтоб не появлялся мне на глаза».

От такого заявления у Миши Процянко самопроизвольно открылся рот и в глазах явилось некое подобие жалости к говорившему.

– Что у него кончилось? – оторопело переспросил он.

– Нотный стан кончился, – со знанием дела повторил Нелюдов. – Причём закончился ещё вчера утром, а он мне об этом только вечером сообщить изволил.

Поражённый Процянко молчал.

– Вот Карпов Коля молодец. Сразу пришёл, как только батман стал ему ногу натирать. Лучше вовремя новый заказать, тем более что по знакомству, бесплатно, чем потом в госпитале…

– Что ему ногу натирает?

– Батман…

– Какой батман?

– Откуда я знаю, какой? Гранд, кажется. Мал он ему… Коля ни тренироваться, ни танцевать не может… Да, вот, посмотри список увольнительных на сегодня…

И лейтенант Процянко посмотрел…

Разговор в кабинете продолжался долго, очень долго. Сколько? Никто не знает. Но все знают, что итогом этого разговора был… как бы помягче сказать? Нет, лучше промолчу, все и так всё поняли.

Впрочем, был ещё один итог этого разговора: Нелюдова буквально перекашивало, стоило кому-нибудь произнести слово форшлаг, тошнило от мелизма, бемоль вызывал бурный прилив гнева, а батман – судорогу.

КАЗУС МАЛИНОВСКОГО

В лето 1978-е Ансамбль песни и пляски Уральского военного округа колбасило и трясло. Нет, не землетрясение тому было причиной, а некое невероятное событие, сиречь казус, что случился с виолончелистом Малиновским.

К моменту призыва в армию он был уже женат и имел сына двух лет с небольшим. Как известно всем, а кому не известно, сообщаю, что при наличии двух киндеров папен, он же фатер, он же отец, он же фазер от срочной службы освобождается. На это Малиновский с женой и рассчитывали, решив скоренько заиметь ещё одного карапуза, да вот незадача – беременность протекала с затруднениями, а потому мутер, она же мамахен, она же мазер, то есть жена виолончелиста Малиновского частенько лёживала в больницах, и самому виолончелисту приходилось чуть не каждый день слёзно выпрашивать увольнительную, чтобы забрать малыша из садика, понянчиться с ним, одеть-накормить, утром в садик спровадить и – бегом через полгорода на службу в армию.

То утро, о котором пойдёт речь, началось, как всегда, с общего построения. Всё протекало буднично и обыкновенно, за исключением одной детали: в строю рядовой Малиновский стоял не один, он держал за руку малютку лет около трёх в синих штанишках на перекрещенных лямках, в клетчатой рубашке и летних сандаликах. Малый ковырял в носу, а рядовой Малиновский, дёргал его руку и что-то шипел, стараясь быть неслышным. Неслышным быть Малиновскому не удалось, несмотря на все усилия.

Командующий построением младший лейтенант Нелюдов при виде малыша даже несколько смутился, хотел было рядового Малиновского вывести из строя и объявить очередное взыскание, но почему-то просто по-человечески вдруг спросил: «Девать некуда, что ли, пацана?»

– Некуда, – подтвердил Малиновский. – Карантин в садике, – дёрнул малютку за руку, чтобы тот не ковырял в носу, а сам потупился.

– А как же тренировка? – так и не выучив слово «репетиция» спросил младший лейтенант.

– Не знаю.

– Ладно, давай его в кабинет к заму по АХЧ. У него уже трое внуков, он понимает, как с детьми нужно. А мы после обеда разберёмся.

Пробудившаяся не к месту в Нелюдове жалость сыграла со всеми шутку, но никто ещё не подозревал об этом.

Виолончелист Малиновский завёл сына в кабинет заместителя по хозяйственной части пожилого добродушного Виталия Матвеевича, и все отправились по своим, так сказать, рабочим местам, на репетицию.

Малыш Малиновский, получив от папы строжайшей строгости наказ вести себя тихо, как только папа скрылся за дверью, тут же начал наказ исполнять по мере возможности, то есть залез пальцем в письменный прибор на столе и вытащил оттуда гигантскую кляксу. Клякса с пальца сорвалась и угодила именно туда, куда было надо – на финансовую ведомость. Спокойный обычно Виталий Матвеевич пережил эту неприятность, лишь слегка вздрогнув. Он промокнул кляксу пресс-папье и протянул юному Малиновскому платок: «Немедленно вытри руки! В чернильницу лезть руками нельзя! Разве тебе папа не говорил?»

– Нет, не галявиль! – объявил отпрыск и потянулся посмотреть на запачканную ведомость. Чтобы удобнее было тянуться, он схватился руками за счётный аппарат «Феликс», от чего тот поехал по столу, и оба успешно рухнули на пол. Падая, малыш поддел ногой корзину для бумаг, и всё её содержимое разлетелось по кабинету.

– О, боже! – воскликнул зам по АХЧ и ринулся поднимать юного альпиниста. У того на глазах стояли слёзы, но он мужественно терпел, пока его поднимали, отряхивали, оттирали пальцы послюнявленным платком и даже не проронил ни звука, когда водили умываться.

Однако, лишь только Виталий Матвеевич вернул его в кабинет, малютка во мгновение ока умудрился:

а) разбить цветочный горшок, уронив его с подоконника,

б) опрокинуть вешалку с одеждой,

в) оседлать Виталия Матвеевича с радостным возгласом «лосядка!» в тот момент, когда тот ползал по полу, собирая разбросанное содержимое корзины,

г) оказаться на столе, несмотря на яростное сопротивление…

Виталий Матвеевич, опытный папа и дедушка, воспитавший двух детей и троих внуков, действительно был опытен и мудр, а потому дрогнул лишь часа через полтора от начала событий. Проявив несвойственную ему обычно поспешность, он заскочил в кабинет Нелюдова, но того на месте не оказалось. Тогда он ринулся в кабинет к старшему лейтенанту Процянко и слёзно начал умолять прекратить пытку.

Процянко, который только что появился, так как с утра находился на совещании в штабе округа, был не в курсе происходящего и легкомысленно поспешил на помощь. Оба устремились в кабинет зама по АХЧ. Зрелище, открывшееся их взору, могло потрясти до глубины души любого.

На роскошном письменном столе стоял на четвереньках перемазанный чернилами малютка без своих синих штанишек и повторяя: «Я хасю пи-пи!» радостно брызгал на помятые важные армейские бумаги. Штанишки висели на рамке грамоты с благодарностью Военного совета.

После того, как два взрослых человека, два кадровых офицера попытались спасти раскисшие бумаги, накрыли промокшее зелёное сукно какими-то тряпками, надели на малыша штанишки и препроводили непоседу снова умываться, общим собранием было решено поместить удальца в кабинете Процянко, но при одном условии: он не будет ни к чему прикасаться, а будет играть на диване, иначе папу посадят на гауптвахту, и папа не купит мороженное.

Нимало не подумав, малыш утвердительно кивнул головой и действительно минут десять сидел на диване тихо, перебирая в картонной коробке какую-то ерунду. Коробку принёс Виталий Матвеевич, пересыпав в неё из закромов всякую мелочь для развлечения дитяти.

Процянко уже было внутренне возрадовался, да рано.

– Дядь, а сто это? – малыш протянул пустую баночку из-под сапожного крема.

– Крем, сапоги чистить, – вздрогнув ответил старший лейтенант.

– Дядь, а сто такое клем?

– Это… это такая штука… чтобы сапоги блестели.

– Дядь, а у тебя есть сапаги?

– Есть.

– А где ани есть?

– В шкафу стоят?

– В каком скафу?

– Вот в этом.

– А засем ани там стаят?

– Потому что я их туда поставил?

– А засем ты их туда паставиль?

– Извини, дружок! Ты мне мешаешь работать.

– А засем тибе лаботать?

– Я занимаюсь важным делом, а ты мне мешаешь. Помолчи, пожалуйста, хорошо?

– Халасо.

Пять секунд тишины.

– Дядь, а это сто? – малый крутил в руках поломанную кокарду.

– Это от военной фуражки. Кокарда.

– А засем какалда?

– Чтобы знали, что ты военный.

– А засем ваеный?

– Господи! Я просил тебя помолчать, мне надо работать.

Ещё пять секунд тишины.

– Дядь, а это для сиво?

– Это… – несчастный старший лейтенант обомлел: в руках у малыша он увидел кобуру. – Не трогай! Положи немедленно! Это нельзя!

Процянко пантерой метнулся из-за стола и мигом выхватил кобуру. Кобура была пус-та-я!

– Где ты это взял! – почти заорал он. – Где взял?! Отвечай!

Лицо младенца сморщилось, предвещая рёв, и в глазах даже появились слезинки.

– Скажи мне, где ты взял эту штуку, а то… а то… – Процянко понятия не имел, что будет, «а то» … Наконец счастливая мысль посетила растерянного старшего лейтенанта: «А то я твоего папу уволю!»

Незнакомое малышу слово неожиданно произвело нужный эффект.

– Я это взяль там. – он указал пальчиком на тумбочку.

Молния воспоминания вспыхнула в мозгу Процянко. Он метнулся к тумбочке и мгновенно выдвинул ящик. Слава всевышнему! Пистолет лежал внутри.

– Никогда! Слышишь, никогда нельзя брать это! Чужие вещи брать нельзя! Понятно?

– Я иглал!

– Чужие вещи – не игрушка!

Шкодник молчал, насупившись.

Немного успокоившись, Процянко спрятал пистолет в кобуру, кобуру положил в сейф, закрыл его, проверил, убедился, что закрыто надёжно, покосился на малыша, подумал и зачем-то проверил ещё раз, сделал шаг к столу, но почему-то вернулся к сейфу, попробовал покрутить ручку, повертеть колесо, колесо не поддавалось, тогда он с облегчением выдохнул и лишь затем вернулся к делам. Однако на этом ничего не закончилось.

– Дядь, поиглай со мной! – попросил младший Малиновский и попытался влезть и на стол Процянко.

– Нет! Мы договаривались, что ты будешь сидеть тихо на диване. Договаривались?

– Дагараливались!

– Вот и сиди тихо.

– Эта сто у тебя? – маленький пальчик указывал на погоны.

– Это погоны, моё звание.

– А как тибя звать?

– Меня дядя Миша звать.

– А засем тибе пагоны?

– Чтобы знали, что я офицер?

– А засем ты афисель?

– Офицер, это начальник над солдатами. Твой папа солдат, а я его начальник.

– А засем насяльник?

– Слушай, ты снова мне начал мешать. Пожалуйста, помолчи!

– А засем палямалси?

– Ты что мне обещал?

– А я иглать хасю.

– Играй на диване и не мешай мне.

– А засем на дивани?

– Господи! Ты можешь немного помолчать?

– А зясем госяпади?

…Мужественный старший лейтенант Процянко держался стойко, как и полагается доблестному офицеру, и продержался долго, очень долго, почти сорок минут, но противник был силён не по годам. Малютка Малиновский оказался закалённым в сражениях бойцом, не знающим пощады, и в конце концов мужество покинуло несчастного лейтенанта.

В самый разгар репетиции ансамбля он возник в зрительном зале с пачкой каких-то бумажек в руке и начал делать отчаянные жесты дирижёру. Тот постучал палочкой, строго посмотрел на старшего лейтенанта и объявил: «Пять минут перерыв!»

Пока все курили, трещали последними анекдотами и разминали затёкшие ноги, можно было видеть, как Процянко в ужасе что-то говорит дирижёру, начальнику ансамбля майору Харченкову, а тот делает изумлённое лицо и что-то строго бурчит. Странный разговор продолжался значительно дольше объявленного времени, а закончился совершенно неожиданно.

– Рядового Малиновского ко мне! Быстро! – приказал майор, и когда тот появился, счастливый Процянко вручил ему пачку увольнительных записок со словами: «Чтоб я твоего… (непечатное слово) больше до дембеля в армии не видел!!!»

Однако, казус.

Вот так рядовой Малиновский, а по совместительству первая и единственная виолончель ансамбля песни и пляски, получил возможность ходить в увольнение в любое время дня и ночи.