Читать книгу: «ХХ век. Известные события без ретуши», страница 7

– И вот этой всей авиацией командовал вот этот молодой человек, – и показал на меня.

А я действительно совсем молодо выглядел. Мне сорока не было. А был генерал-полковник. Я сидел рядом, поднялся.

– У нас, – говорит, – ковром стелили бомбы к Берлину. Выпьем за здоровье авиации!

Потом пили за все рода войск. Кончили к рассвету. Кроме Жукова говорили Теддер, Спаатс, Тассиньи. Они, в основном, поднимали тосты за наши войска. Из наших больше никто не говорил.

Наконец все закончилось, все разошлись. Жуков дал мне указание всех проводить, отвези на аэродром.

Все улетели. Тут является Вышинский на аэродром. А самолета для него нет. Он прилетел на самолете Астахова, командовавшим гражданским флотом. Астахов сразу после подписания капитуляции улетел со всеми документами в Москву на своем самолете. Я докладываю Вышинскому, что Астахов улетел. Он и начал его крестить. Астахов уважаемый человек, я слушаю, как он его крестит – диву даюсь: хуже, чем какого-то подонка.

– Дайте мне самолет! – кричит.

– У меня, – говорю, – самолета нет. Есть вот самолеты грузовые, стоят. А пассажирского нет. Если вам необходимо лететь, то можно поставить кресло мягкое, диван. Можете сидеть и лежать.

– Я на этой железке не полечу!

– Есть один самолет у нас пассажирский, но это самолет Жукова. Позвоните, пожалуйста, ему. Если он разрешит – через час подготовим, вызовем экипаж – и полетите.

– Я Жукову звонить не буду!

– Ну, дело ваше, а я самоуправно не могу его самолет отослать.

Прежде мне Вышинский представлялся порядочным, государственным человеком. Оказался же крайне неприятным в общении. Но я к нему относился, как и подобает, к заместителю министра иностранных дел, то есть Молотова.

В конце концов, он улетел на грузовике Ли-2, в поставленном кресле. Жукову он не решился звонить. Я тоже не стал. Жуков скажет: что ты за ходатай такой?

Я сел в машину и заснул по пути с аэродрома домой. Проспал до вечера, так как двое суток не спал.

Просыпаюсь: иллюминация кругом. Все стреляют. 9-е мая!

Дом у меня был на восточной окраине Берлина. После подписания документов никто из нас уже в Карлсхорст не возвращался – нечего там было делать. Жуков, очевидно, на своей квартире спал.

А на восточной окраине Берлина находился штаб фронта и наш штаб. Я жил рядом, в отдельном особнячке.

Вот так кончилась эта эпопея.

А немцев англичане тогда забрали с собой.

Вторая эпопея была – это подписание Декларации о поражении Германии. Тут уже прибыл к нам в штаб фронта генерал армии Дуайт Эйзенхауэр. Прилетели генерал Жан де Латр де Тассиньи и английский фельдмаршал Бернард Лоу Монтгомери. Это было днем, 5 июня 1945-го. После подписания состоялся банкет. Все были на банкете, все сидели за главным столом. Вдруг меня вызывает к телефону командир батальона из Берлина, с аэродрома Темпельхоф.

Когда союзники прилетели, я приказал через начальника тыла, чтобы экипажи прилетевших самолетов покормили на месте хорошим русским обедом. А прилетело самолетов 20. И вот комбат мне звонит и докладывает:

– Они не хотят есть, требуют водки. По столам стучат, бунтуют.

Думаю, – им же лететь придется. Решил доложить Жукову. Но что ему докладывать, они же сами хозяева своего положения. Споим мы их, что ли. Спрашиваю комбата:

– Есть водка?

– Есть.

– Ну, давай.

Дал он им водку.

Проходит некоторое время, комбат опять звонит:

– Опять требуют водки. Мы им по 100 грамм налили. Считают, что мало.

– Поставь, – говорю, – пусть пьют, сколько хотят.

И они там понапились, расползлись по городу, пошли сигаретами торговать… Я уж после этого сел, и рассказал Вышинскому, мы с ним сидели рядом за столом на банкете. Он хохочет, рассказал Жукову. Тот тоже хохочет.

– Это правда?

– Да, мне комбат доложил о бунте, я разрешил. Они же себе сами хозяева. Требуют – дали.

– Ну и правильно.

Но это попало маршалу под настроение, а можно было и схлопотать от него.

После обеда – концерт московских артистов. Де Тассиньи сказал:

– Я не полечу, я буду слушать концерт и гулять!

И французская делегация осталась. А англичане и американцы во главе с Эйзенхауэром решили лететь. У меня Жуков спрашивает:

– Так как же они?

– Я не знаю, – говорю. – Мы с Соколовским должны их провожать. Поедем, посмотрим.

Приехали на аэродром – у самолетов пусто. Гуляют. А тут прощальный караул, речи с трибуны, и все идут к самолетам, считая, что их уже ждут экипажи. Подходим к самолету Эйзенхауэра, я смотрю – экипаж трезвый. Не пил. Один. А английский напился. Эйзенхауэр приглашает Монтгомери на свой самолет, они вдвоем улетели, остальные остались.

Соколовский мне говорит:

– А что с английской делегацией делать?

– А что с ними делать?

– Пусть ходят, пусть ждут экипажи.

Они уже начали искать экипажи. А мы, вроде, ничего не знаем.

Я Соколовскому говорю:

– Давайте уедем. Пусть остаются. Улетят, так улетят без нас. Мы их проводили.

– Может быть, дослушали бы концерт?

– Это их дело. Пусть они потом доложат о своем решении.

Поехали мы на концерт. Жуков:

– Звонили, просят дать машины, чтобы приехать на концерт. Никто не улетел. Экипажи – пьяные.

Через некоторое время английская делегация вернулась. Досмотрели концерт, заночевали, позавтракали. Там были домики. Я больше не появлялся. Они сами улетели. А Тассиньи еще день пробыл, по Берлину поездил. Его проводили потом.

УПРЯМСТВО

Что Жуков задумал и уже решил, не мог повернуть назад. Не удается, а ему трудно перестроиться. То есть, его положительная целеустремленность иногда приводила и к отрицательным результатам.

Вспоминаю Курскую дугу. Мы там сначала наступать собирались. И создавали наступательную группировку. На северном и на южном фасе. Я был на северном, на орловском направлении. Мы составили планы наступления, взаимодействие организовали. А потом нам сказали: давайте складывайте эти бумажки и готовьте оборону. Это Жуков и Генштаб.

По предложению Жукова решили: пусть противник наступает, мы его наступающего разобьем и сразу используем эту группировку, чтобы пойти вперед.

Я спланировал действие авиации в обороне так, чтобы, когда где тонко, где противник наступает очень плотными боевыми порядками, туда и ударить. А затем, находясь в готовности, осуществить повторный удар или ударить туда, где противник будет более активно наступать.

Жуков сказал, что это не годится. Так планировать нельзя:

– Ты спланируй так, чтобы над полем боя у тебя беспрерывно была авиация. Чтоб она поражала.

Это о штурмовиках и бомбардировщиках. Разговор шел в штабе фронта. Жуков был представителем ставки. К этому времени мы уже были достаточно знакомы.

Я рассчитал, что могу беспрерывно в течение светлого времени держать над полем боя полк. Больше полка не мог. Но зато один полк работу заканчивает, его меняет другой. И смена: бомбардировщики – штурмовики, бомбардировщики – штурмовики… Истребители – те завоевывают господство в воздухе. Доложил.

– Вот это правильно.

Я:

– Так что же, полк – он ничего не даст…

– Ничего ты не понимаешь. Правильно. Вот так вот действуй. Составляй такой план.

Составил план, подписал, комфронта утвердил, Жуков утвердил.

Наступил день 5 июля, день наступления противника. И я полки начал по графику выпускать. Штаб управляет, руководит, а я поехал на передний край посмотреть, что же получается.

Ну что полк 20-30 самолетов может сделать. Хоть фронт был и узкий – на одну 13-ю армию 6-8, 15 километров. И немцы вдавили нас на 7 километров, но не прорвали. Однако вдавили, а мы думали, что их отразим. И когда я посмотрел на боевые действия, посчитал, что авиация используется все-таки неправильно, что надо ее пускать реже, но мощнее. Именно мощный удар даст результат.

Решил, что на второй день пущу сразу 600-700 самолетов, оставив небольшой резерв.

Вечером должен был явиться к комфронта на наблюдательный пункт (НП) и доложить итоги дня, получить задачу на будущий день. Мне сказали, что дела плохи, а на следующий день у тебя задача есть, продолжай выполнять. Я и решил выполнять по-своему. Если удастся – хорошо, нет – голову снесут. Но нужно решать. Потому что ни Рокоссовский, ни Жуков не решили. А так никуда не годится.

Приехал в свой штаб, стал обдумывать другой вопрос. У нас был такой порядок, что, допустим, командир эскадрильи штурмовой должен с командиром истребительной эскадрильи лично встретиться и договориться, как они будут взаимодействовать в бою. Без личного общения не выпускать. Это был приказ Новикова. Толковый приказ, но это когда время есть. А у меня до рассвета осталось два часа. И нужно задачи поставить всем, и нужно ж собрать 700 самолетов, порядок им дать, чтоб они задачи получили, цели получили, чтоб не столкнулись…

Думал, думал и решил, зная психологию летчиков, всех пустить на одной высоте. Бомбардировщики – все на одной высоте (у меня было два корпуса). А вообще-то эшелонирование нужно, чтобы они не столкнулись. Но я посчитал, что мы только распускаем летчиков. Они уверены, что им никто не помешает – и не смотрят. А когда знают, что идут полком, идет целый корпус, да еще не один – каждый крутит головой, так, что шея болит: чтобы самому не врезаться, да и в него никто не врезался.

И я решил: бомбардировщики бомбят с высоты 1,2 тысяч метров. Все штурмовики (600-700) самолетов одновременно с высоты 900 метров пикируют, бомбят, стреляют. А истребители сверху прикрывают. И приказал всем смотреть, чтобы никто друг другу не мешал, чтоб заходили по очереди. Пусть сами установят очереди и идут друг за другом…

Задание краткое, простое, прорабатывать долго не нужно. И по организации несложное. И взаимодействие упрощалось. Но каждая «девятка» должна сопровождаться своими истребителями. «Девятки» шли, а за ними поднимались истребители.

Дал такое задание и поехал на передний край. А перед этим, потому что ночь, и не знали, что за ночь произойдет, – на рассвете должны подойти разведчики. От каждой дивизии разведчики – рассмотреть свои цели. Я указал районы, где наступали немцы, и чтобы они определили скопление войск. И чтобы по скоплению их дивизия наносила удар.

Мне доложили: разведчики пошли – и я на передний край на машине. От НП – 20 километров. Один же аэродром, потому что мы были уверены, что немцы не пройдут, был в 5 километрах от переднего края. И немцы не сумели захватить его. 1-я истребительная дивизия от начала и до конца с него работала. Очень удобно.

Смотрю, разведчики уходят. Мне дежурный радист докладывает, что разведчики доложили свои результаты. Смотрю – мои заходят. Порядок лучше, чем специально расписанный: идут друг за дружкой. И посыпались бомбы. Сразу загорелись танки. А мы получили кумулятивные бомбы. Это новшество было. Их по 140 с лишним штук штурмовик брал – и как сыпанули, пошли танки гореть. Дым, гром. Наша пехота из окопов повылезала – и шапки кверху, вот это, мол, удар! Вот это авиация! Мы первый раз такой удар видим!

Раздается телефонный звонок. Рокоссовский. Его НП рядом был:

– Вот это удар! Вот это правильно поступил!

– Ну что ж, – говорю, – очень хорошо.

– Когда следующий?

– Через 2,5 часа.

– Как через 2,5 часа? Тебе же приказано непрерывно работать.

– У меня ж авиации не хватит для беспрерывности. Я такой удар раньше не смогу нанести.

– Почему?

– А вот 2,5 часа на зарядку и такой же удар повторю. Но у меня в резерве корпус сидит. Если где понадобится, я могу по вызову послать. Если считаете, что куда-то надо ударить, они в готовности через 20 минут бомбить.

– Ну ладно, действуй!

А Жуков промолчал, ничего не сказал.

Второй удар наносили так же. Он тоже удался. Все хвалят. Я думаю, ну, значит, теперь не попадет. А если бы оскандалился, мне бы: «Тебе сказано одно делать, а ты другое делаешь! На каком основании?!» И правильно было бы. Но получилось. Жуков же так до конца и смолчал. Не спросил, почему я изменил порядок, не похвалил, не сказал, что правильно и не вспомнил потом этот эпизод никогда…

Похвалы здесь и не нужно было. Я же вообще никогда не напоминал о своих действиях, тем более, ему.

Второй день хорошо провели. Рокоссовский, когда я уже приехал на вечерний сабантуй, сказал:

– Действуй, как сегодня! Я доложу, что так будем действовать. Тут мы уже остановили немца. Завтра добьем его группировку. Я пущу в контратаку два танковых корпуса, и пошлем их вспять.

Третий день также проходит хорошо. Звонит начальник штаба фронта Малинин на КП:

– Слушай, сколько у тебя истребителей?

– Михаил Сергеевич, для чего тебе нужно?

– Да некогда мне тебе объяснять. Ты скажи, сколько у тебя истребителей?

У меня же все данные на карточке: сколько готовится, сколько готовы взлететь, сколько в полете. Сколько потеряли, сколько в текущем ремонте, когда, к какому часу будут готовы. Счет на часы идет. Более длительный ремонт на ночь оставляем. Сейчас только мелкий делается. Еще раз спрашиваю:

– Зачем тебе это надо?

– Сколько у тебя может вылететь?

Докладываю, около 300 истребителей.

Он положил трубку. Минут через 30-40 звонит Жуков:

– А ты, оказывается, болтун!

– Товарищ маршал, в чем дело?

– Ну, как же «в чем дело»? Почему ты сказал Малиновскому столько истребителей, а Новикову в два раза больше?

Это когда у Новикова спросили в Москве, он назвал другую цифру.

А Жуков, уезжая на Брянский фронт организовывать контрудар, потому что мы уже остановили немцев, звонил Сталину и сказал, что у Руденко мало истребителей, надо дать дополнительно. И назвал мою цифру. Верховный удивился:

– Слушайте, товарищ Жуков, почему у него 300 истребителей? У него 600.

– А мне Руденко сказал – 300.

– Вы проверьте, товарищ Жуков, – и трубку положил.

Новикову звонит.

– Сколько там у Руденко истребителей?

– 600, товарищ Сталин.

– А Жуков говорит, что 300 и дивизию требует. Откуда такие данные?

Звонит мне Новиков.

– Ты что там это?

Я ему рассказал, почему 300 получилось.

– У меня действительно 600, за исключением текущего ремонта. И два полка в резерве.

– Ну, тогда понятно, сейчас доложу, что ваши данные неправильно истолковал начальник штаба фронта.

Звонит Жуков:

– Ты что же это, понимаешь? Ты докладываешь фронту одно, а Новикову другое?

– Товарищ маршал, я везде докладываю одно и то же. То, что я Новикову докладывал, есть и в штабе фронта у Малинина. Можно посмотреть, что я докладывал. А когда Малинин у меня спросил, сколько я могу поднять сейчас истребителей, так я его спрашивал, зачем ему это нужно. Здесь, конечно, получилась разница. Пусть он умеет спрашивать.

– Так ты все ж таки почему так докладываешь? Мальчишка ты, а не генерал!

Обиделся я на этого «мальчишку». Он трубку положил. Звоню Рокоссовскому:

– Константин Константинович, меня вот Жуков обругал, «мальчишкой» назвал. За что? Я же истинно докладывал всем.

– Слушай, да плюнь ты, брось ты на это дело обращать внимание. Если бы ты видел, как он духу давал Малинину, так ерунда этот твой «мальчишка». А он Малинина за эти истребители измочалил в доску.

Кончился этот эпизод тем, что истребительную дивизию мне все-таки дали. Все кончилось благополучно. Жуков улетел на Брянский фронт.

В Белоруссии, когда мы готовили Белорусскую операцию, придавалось большое значение ее скрытности. Войск много туда подавали, в 65-ю армию. Сосредотачивались так: идет дивизия ночью, – значит, до рассвета все ее полки должны втянуться в лес. Чтобы с рассветом сверху не было заметно. Ну и мы свои меры принимали, не подпускали к тем районам вражеских разведчиков.

В один из дней этой подготовки я поехал к командующему 65-ой армией Павлу Ивановичу Батову организовывать с ним начальное взаимодействие. Потом уже штабы будут планы создавать. Поехал на рассвете. Вижу – след от немца–разведчика дальней авиации, и два наших истребителей за ним. Но по высоте не достают. Так потом и не достали – ушел. А я поставил там засады с телефонами, и как появится на переднем крае «рама» или кто, то выгонят или собьют. А какие здесь истребители гнались за немцем – я и не знал.

Подъезжаю, в штаб. Он в лесу. Стоит кавалькада машин против землянки Батова. Жуков там. Я – в землянку, хотя и не хотелось идти. Но народ смотрит, отворачивать нехорошо. Открыл дверь, спросил разрешения. Жуков:

– Входи!

Стоит за столом, а перед ним, вытянувшись, Батов с забинтованной шеей, и член Военного совета (ЧВС) Радкевич. И Жуков их отчитывает за то, что ехал сюда утром, впереди меня, и видел, что войска не успели до рассвета втянуться в лес.

Я стою, а он дает и дает им. Матом никогда не ругался. Но и так ругаться умел. По какому-то поводу он что-то смешное сказал, я улыбнулся. Жуков заметил:

– Ну вот, видишь ты, одни безобразничают, а другие тоже безобразничают – пропускают немецкие самолеты. А теперь улыбаются. Ты чего улыбаешься?

– Товарищ маршал…

– Почему не перехватили немца?

А он видел в небе того же самого немца. За ним же погнались, но не знаю – каков результат.

– Вот вы все так! – и начал чихвостить меня, за то, что упустил немца. – Ты что думаешь, если ты генерал-полковник (а мне к тому времени присвоили это звание), так я на тебя управу не найду?! Что ты смеешься?!

Стою, молчу. Улыбки, конечно, уже нет.

– Я позвоню Сталину, так он приведет тебя в порядок!

Кончил отчитывать. Ушел. Мы решили все вопросы взаимодействия. Батов:

– Идемте обедать.

Зашел он за Жуковым. Тот был на КП. Батов (он тоже генерал-полковник) говорит:

– Ну вот, поздравляю тебя со званием!

– Павел Иванович, меня уже поздравили.

– Кто поздравил?

– Георгий Константинович поздравил со званием генерал-полковника.

Это при Жукове. Тот рядом сидит за обеденным столом. Когда по рюмке выпили, Жуков:

– Ну что там «поздравил, поздравил»! Ты хочешь, чтобы я тебя поздравил, как следует? То по делу было. А сейчас выпьем за звание твое!

ЧЕМ ОТЛИЧАЛСЯ ЖУКОВ

Он, конечно, был честен. Был целеустремлен. Если уж взялся за что, если кто мешает, всех растолкает и создаст условия для того, чтобы было решено задуманное. Очень крепко готовил любую операцию, даже ту, которую не сам проводил, когда был представителем Ставки. И под Сталинградом, и на Курской дуге, и в Белорусской операции, и в Висло-Одерской, когда уже командовал фронтом. И где предстояло прорывать – он все излазит, как говорится, на животе. До самого переднего окопа долезет.

Мне Белобородов рассказывал, когда он командовал в районе Великих Лук корпусом. Приехал Жуков и говорит:

– Я пойду, посмотрю, что там.

Переоделся в солдатскую шинель и пошел. И возвращается весь в кале. Лазил по окопам, где стреляют и голову не поднять. Уборных нет, вот и вымазался.

В Белоруссии с Рокоссовским спорил. И Сталин даже не соглашался с Рокоссовским, когда тот хотел наступать на двух направлениях. На Рогачевском и Бобруйском. Жуков пошел смотреть местность. Увидел, что там сплошные болота, для наступления никак не пригодные. Рокоссовский же считал, что именно там нужно наступать, что болота можно преодолеть в мокроступах с легким оружием. А тяжелое оружие перетащить потом, вначале обеспечивая поддержку. Как известно, операция удалась там даже больше, чем на Рогачевском направлении.

Жуков оказался неправ.

Когда у Сталина были, и Рокоссовский доложил свое мнение, Сталин рассердился и сказал:

– Ну, идите, подумайте часок, посмотрите, а потом доложите. Может, передумаете.

Рокоссовский вернулся и говорит:

– Я все же думаю, что там наступать надо.

Сталин:

– Раз, командующий так уверен, пусть наступает.

И там прошли две армии, мехкорпус и конный корпус туда пустили, уже на Слуцк сразу. И наступление оказалось очень успешным.

Вот еще эпизод о том, как Жуков принимал у Рокоссовского фронт. 18 ноября 1944 года он принимал 1-й Белорусский фронт, с которым и дошел до Берлина.

Приказано было нам собраться всем в штабе фронта. Все ЧВСы и командующие родами войск. Мы знали, что приехал из Москвы Жуков, что он назначен комфронта. Это было в г. Седлеце. Все собрались. Стол был накрыт. Никто никого не представлял. Пришли Жуков, Рокоссовский, сели, выпили по рюмке коньяку. Сидели тут же Телегин, Казаков, я, начальник штаба (он не был ЧВСом), Орел, другие. Во второй половине дня Жуков говорит:

– Так вот, я назначен командующим фронтом. Прошу любить и жаловать!

Ну и рассказывает, как это произошло.

– Сейчас, – говорит, – наступает заключительный этап войны. И Сталин решил, что войну должна закончить «тройка». В центе – 1-й Белорусский фронт, справа – 2-й Белорусский фронт, слева – 1-й Украинский фронт. «Троица» должна взять Берлин и закончить войну. Вот командующим 1-м Белорусским фронтом Сталин решил назначить меня. А Рокоссовскому сказал: «Товарищ Рокоссовский, не обижайтесь, мы вас назначаем на 2-й Белорусский фронт, но вы понимаете, что Жуков мой заместитель, заместитель Верховного главнокомандующего, и поэтому мы ему даем 1-й Белорусский фронт – коренной. А это – два пристяжных. Это не потому, что вы не справитесь, а потому, что Жуков не может быть у вас в подчинении, так как должность повыше занимает. Вы не обижайтесь». Рокоссовский поднялся: «Товарищ Сталин, понимаю и не обижаюсь». «Вот это хорошо».

Затем Сталин сказал: «Мы вот решили, если вы захотите, вы со штабом давно работаете (мы ведь еще под Сталинградом воевали всем штабом, и смены у нас не было), и кто вам нужен из штаба – забирайте». Рокоссовский: «Спасибо, товарищ Сталин, за оценку штаба. Штаб действительно у нас сработался, сильный, но и задача ему предстоит большая. Поэтому я не хочу разрушать этот штаб. Пусть работает у Жукова. А мне разрешите только уехать с адъютантом».

«Вот это тоже правильно. Мы тоже это поддерживаем».

– Так что, – говорит Жуков, – имейте в виду, что раз Рокоссовский никого не забирает, значит, вы должны тут работать.

Когда Жуков начал командовать фронтом, он стал другим, нежели, когда был представителем Ставки. Тут уж личная ответственность, и сам он зависит от подчиненных, так что кроме кнута, нужно и пряник давать. Одним словом. Мы с ним неплохо работали.

После этого мы поехали провожать Рокоссовского глубоко в тыл. Там был накрыт стол, были и командующие армиями. Мы приехали и до рассвета там гуляли.

Каждый рабочий день – самое тесное общение с Жуковым. Это очень многогранная личность. Вот эпизод, тоже характеризующий его.

Как-то, уже в Польше, в Гнездово, был штаб. Я прибыл для организации взаимодействия. И начальник штаба Малинин стал мне диктовать, что делать, где какие удары наносить. Я сказал, что так не годится. Нужно, говорю, вот так делать. Так и буду. Я был ЧВСом, а он – нет. Но дело не в этом, а в целесообразности. Вышел, подумал: доложит он Жукову. Начнутся кляузы, нужно зайти к Жукову и доложить ему. Захожу.

Рассказал. Он сидит так, надувшись.

– Ну а ты что?

Я ему сказал, что так делать не буду.

– Ну, так и правильно. Чего тебе там еще нужно? Сказал ему, сказал. И правильно. Ты член Военного совета. А что ты, понимаешь, ходишь ко мне жаловаться? Сказал – и, значит, хорошо.

Я и сделал все по-своему.

Должен, между прочим, отметить, что это единственный командующий (а я служил при полдесятка командующих), который признавал членами Военного совета командующих артиллерией и авиацией. Хотя они были ЧВСами всегда, но номинально. И нигде никогда мы не подписывали как ЧВСы. А Жуков первым стал признавать ЧВСов и все бумаги побуждал нас подписывать. То есть, признавая коллективность руководства.

Еще была у него одна черта военного времени, но которую я понял после войны. Когда были под Сталинградом, то он задумал ошарашить немцев, когда они прорывали коридор на тракторный завод, чтобы перерезать нашу линию. Там у них все время две армии наступали: 66-я и 64-я. У нас сил было мало, чтобы их разбить. Но зато, когда мы наступали, немцы снимали части от противостояния Чуйкову, чтобы здесь нас остановить, отбросить. Мы считали, что основные действия были в городе. А немцы считали, что удары Донского фронта измотали немецкую армию. Это и у Жукова в воспоминаниях.

Тогда он придумал ослепить прожекторами немцев. И приказал мне поставить прожекторы. Они были не зенитные для ПВО, а рассеивающие, обеспечивающие посадку самолетов ночью. Их нужно было закапывать. А значит, закопать автомобиль, да еще столько же по высоте. Поскольку прожектор стоит сверху. А если не полностью закопать, немцы сразу прожекторы разобьют. И Жуков душу вымучил: закопать! А их было больше полдесятка. Но их все-таки немцы побили – и Жуков отстал от меня.

Потом, уже под Берлином, он использовал зенитные прожекторы. Вспомнил, и хорошо их использовал. А идея родилась под Сталинградом.

К нам шефы часто приезжали. Тут Военный совет собирается. И выпивка, и подарки нам вручают. Узбеки, таджики приезжали, – все с подарками воинам. Вагон, два, три привозили: полушубки, прочее. Ну, а Военный совет их, конечно, угощает. И при Рокоссовском было. И при Жукове.

К нам очень много ездило после войны западных делегаций, в Берлин. Их тоже принимали. Однажды Жуков после выпивки говорит:

– Давайте, ребята, зайдем в комнату, посидим.

Жарко. У всех стоячи воротнички, не расстегнешь. А тут он пригласил отдохнуть, по рюмочке выпить. Зашли мы, человек восемь, в эту комнату. Ну и стали вспоминать. Жуков:

– Вот мы сейчас находимся в Берлине. Мечтали об этом. Сейчас к нам все едут. На поклон ездят. Сейчас все с нами считаются. А ведь если вспомнить 1941 год, Москву, что там было! А Сталинград! Жуткие вещи были. Одна дивизия играла роль: немцы погонят нас или мы их. А десантная дивизия Родимцева в Сталинграде… Теперь же мы господа положения. Все-таки мечтали Берлин взять.

Вот, – говорит, показывая на меня, – молодой человек, сколько ему попадало за авиацию под Сталинградом! У немцев более 1000 самолетов, а у него 40 истребителей. А мы ему не спускали ничего, чтобы немцы не бомбили. Что он мог сделать? А ведь крутился. Из ничего делали что-то. И все так поступали. А теперь мы на вершине славы и принимаем все, как должное.

Когда он после войны был министром обороны, у нас было много контактов. Случалось, он на меня обижался, я – на него. После войны он стал при Хрущеве членом Президиума ЦК КПСС. А Хрущев задумал уничтожить авиацию. На одном из заседаний Президиума (я был первым заместителем главкома ВВС) рассматривался вопрос о новом штурмовике Ил-40. И Хрущев решил его забраковать, а нам не на чем летать. Старые все износились, разваливались в воздухе. Их надо было списывать. Ил-40 нужен был, как воздух. Уже определили с министром авиационной промышленности и завод по их производству. Туда отправили чертежи, самолет испытания прошел. Все было на мази. Президиум должен был решить вопрос – делать или нет. И вдруг на заседании Президиума Хрущев выступает и говорит:

– Слушайте, зачем нам этот самый штурмовик? Это же смертники. И потом, они по своим били. Вот он, – показывает на меня, – был под Сталинградом, он знает. Мы сидели в 64 армии на КП, на передовой, и штурмовики нас бомбили. Рядом бомбили свои войска. Летят на малой высоте, ничего не видят. Что это за машина такая? Он это знает. Правильно я говорю?

– Да, – говорю, – бомбили. По копнам ударили. Копны там стояли.

Ну а мы знали, что часто копнами немцы маскировали танки. Может быть, штурмовики и хотели проверить.

Короче говоря, забраковали Ил-40. Жуков был и промолчал.

Второй раз – по дальней авиации. Я ж командовал и дальней авиацией. И вот дивизия стояла на одном аэродроме в Бобруйске. Это три полка. 60 самолетов Ту-4. Громаднейшие самолеты. Они весь периметр занимали. Такое скопление. Если ударить – хана. Да и работать трем полкам с одного аэродрома – плохо. Вот я и докладывал на заседании Политбюро, чтобы оно приняло решении строить нам аэродромы. Ну а Хрущев – против. Он хотел и эту авиацию уничтожить:

– Нужно меньше их иметь, а не аэродромы новые строить. Дома надо строить новые, а не аэродромы.

И забраковали все это дело.

Я приехал домой очень огорченный. Вдруг звонок. Жуков:

– Ты что это подъелдываешь?

– Кому, товарищ маршал?

– Ну как же, Хрущеву. Ты считаешь, что на одном аэродроме столько самолетов держать нельзя. Вот он и хочет их порезать. А ты ему подъелдываешь! Говоришь, что на аэродроме нужно меньше самолетов держать!

– Во-первых, – говорю, – я никому не подъелдываю, в том числе и Хрущеву. А стоять такому количеству и летать с такого аэродрома нельзя.

– Ну, так вот, в следующий раз не подъелдывай! – трубку бросил.

Хрущев все же решил реформировать штурмовую авиацию. Было 24 дивизии. И приказал 7 дивизий передать в ПВО, чтобы летчиков переучить на истребителей ПВО. 7 дивизий бомбардировщиков сделать. И 7 дивизий переделать в истребителей.

Жуков мне приказал:

– Ты доложи свои соображения: где, что и как.

Я ему и докладываю по телефону:

– Товарищ маршал, считаю, что незачем кому-то дивизии передавать. Мы сами все используем.

– Как используете?

– Да очень просто. Они все летают на истребителях.

– Как, то есть, на истребителях?

– Нам не на чем летать было. Ил-40 ведь забраковали. По-2 не хватает для 24 дивизий. А истребителей И-15 (мы перевооружались на И-17) у меня стоит около тысячи самолетов. Так я и решил, что нужно переучить пилотов на истребителей. Чтобы летчики летали. Вот они и летают, бомбят, стреляют, как штурмовики. И это хорошие истребители-бомбардировщики.

– А кто тебе позволил?

– Товарищ маршал, так положено, чтобы начальник штаба распоряжался материальной частью, которая есть. Летчикам летать не на чем. А самолеты стоят. И я решил людей на них переучить. И они летают. Зачем же их отдавать? Надо сделать из них истребителей-бомбардировщиков.

Я был тогда начальником Главного штаба ВВС.

– Приезжай!

Прибыл к нему. Он министр обороны. Докладываю:

– Вот в Белоруссии 1-я штурмовая дивизия, все три полка летают на истребителях в Барановичах, бомбят с пикированием. Слетаем в светлое время суток. Подготовят бомбежку, вы посмотрите.

– Я тебя спрашиваю, кто позволил?!

– Я не понимаю?

– Ты должен был разрешение спросить у меня!

– Я этого дела не знал, что надо спрашивать разрешение. Но факт остается фактом. Наказывайте или что. И все штурмовые дивизии надо просто переименовать в истребительно-бомбардировочные.

– Вот так фрукт!

А в результате никуда мы свои дивизии не отдали. Все стали летать на истребителях. Все стали истребителями-бомбардировщиками, впервые в наших ВС. Но первым настоящим истребителем-бомбардировщиком стал Су-7, а летчики уже были.

У СТАЛИНА

Когда Жуков был уже в опале, последней, я ему все время посылал приветствия, поздравления с праздниками. Один раз посетил его. Завсегдатаем же не был, потому что у нас разные характеры. А вот Антипенко, который был у нас начальником штаба тыла, – тот мог ему угождать. Но подхалимов Жуков не любил. И не встречал я таких в его окружении. А тем, кого любил, он очень многое прощал. Другим не прощал.