Читать книгу: «ХХ век. Известные события без ретуши», страница 3

У нас у каждого в АХО карточка своя была. Вот мне говорят, что надо срочно получить для охоты два меховых костюма. Я на свою карточку записываю, беру и едем на охоту. Потом привожу, сдаю. Ну а если надо подержать какое-то время, то храню у себя. Также и Юферев. Он брал и дорожки, и телевизор, много разных вещей. Так вот они его сразу придавили припиской командировочных, а потом проверили и карточку в АХО. Когда Юферева взяли, за ним кое-что еще числилось. Мы постарались, что возможно, сдать. А чекисты сказали начальнику АХО, чтобы он написал вообще все, что Юферев брал. Потом поехали к начальнику тыла ВС. Иван Христофорович, не глядя, написал: расследовать… И Юферева вот за это привлекли. Москаленко обиделся на Баграмяна, что он с ним не сконтактировался. Тот:

– Ну что ж ты мне не сказал раньше. Оказывается, КГБ подсунуло мне такую ерунду.

А генерал-полковник Дутов, начальник Центрального финансового управления МО, так сказал:

– Кирилл Семенович, обратился бы ко мне, я имею право до 100 тысяч все списывать. Я бы своей рукой это списал.

Так мало того, чекисты придрались ко мне. Я получил отрез на брюки 133 см. А мне положено 130. Я им говорю:

– Есть такая установка, что на складе остатки ткани могут давать,

если они не на немного превышают норму.

Начальник же вещевой службы со страху говорит, что мне излишки придется сдать.

– Хорошо, приду сейчас домой, отмерю 3 сантиметра и принесу тебе сдам.

Тот:

– Что ты издеваешься надо мной? Ты бы послушал, что мне два генерала в КГБ говорили, как они меня стращали…

Потом они подсунули Лиде «большой» – жене Юферева, какого-то полковника, который стал ее обхаживать и так обрабатывал ее, что она все-таки какую-то кляузу написала. Мол, он встречался с иностранцами, но при очной ставке она от этого отказалась. Так они стали ее ущемлять. Она поступает на работу, через 2-3 дня ее увольняют под предлогом сокращения штатов. Терроризировали, создавали вокруг нее вакуум: даже соседи избегали с ней встречаться. Одна соседка проговорилась, мол, им приказали ее избегать, так как у нее муж шпион. Отключили телефон. И в конце концов она не выдержала и бросилась с балкона.

На Юферева набрали сору всякого и осудили на 5 лет. Мы ему писали письма, посылали посылки. Но жил он там неплохо. Оказывается, он хорошо рисовал, писал портреты лагерных начальников, детей. Ему сделали там даже студию. На 2 года ему срок скостили. Когда он вышел, Вишневский Александр Александрович, главный хирург МО ему материально помог, устроили. Он стал инженером по рекламному освещению. Женился на молодой художнице. Девочка у них была. А от Лиды – сын, который учился в суворовском училище. Но я с Юферовым потом не встречался, он почему-то избегал таких встреч.

С Москаленко же я работал до самой его кончины. А потом два года

обслуживал семью. Затем меня начали бросать то к Комарову, то к Покрышкину, то к Еременко, Кутахову.

В 1964 года уволился на пенсию майором. Но еще до 1991 года работал.

Николай Иванович Калашников после нашей беседы вдруг предложил свести меня с Михаилом Гурьевичем Хижняком. Оказывается, тот жив-здоров. Они поддерживают отношения. Вот так я оказался в квартире Хижняка. В декабре 1993 г. Встретили они с женой меня гостеприимно. И хотя Михаил Гурьевич оказался сердечником со стажем, с вшитым электрокардиостимулятором, по паре рюмок мы хлопнули.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ БЕРИИ

Я работал комендантом штаба округа с 1949 года. До этого служил в части. Меня пригласил начальник управления кадров округа полковник Грязнов. Сказал – пойдемте. И мы пошли с первого этажа на второй. На двери написано: "Генерал-майор Батицкий". Зашел он, потом меня позвал. Я представился? Батицкий:

– Как здоровье? Вот будете работать у нас.

Я говорю;

– Товарищ генерал-майор, разрешите вопрос. Я строевой офицер, я в штабе никогда не служил.

– Ты будешь работать. Вопросы? Идите.

С тех пор я служил в штабе округа ПВО.

Как-то случилось, что мне надо было отправлять жену в больницу с сыном, я взял отпуск с 15 мая 1953 года. Оставался с дочерью. И вот в ночь с 26, в 23 часа раздается звонок. Я открываю дверь, стоит офицер и говорит:

– Вам приказано быть в штабе.

– Вы скажите, что я в отпуске.

– Я не знаю, приказано передать.

Я быстренько оделся, девочку оставил, пришел к начальнику штаба Баксову, доложил ему. Он говорит:

– Товарищ Хижняк, а вы знаете, где Боровицкие ворота?

Знаю.

– Ну, пойдемте.

Пришли к командующему Москаленко, представился. Он говорит

– Вы, товарищ Хижняк, знаете, где Боровицкие ворота? Вот вам две машины, 50 автоматчиков. Вы должны в назначенный час прибыть к Боровицким воротам, вас там встретят.

Я говорю:

– Товарищ командующий, разрешите вопрос. У меня девочка дома осталась четыре года, родственников у меня нет. Как мне быть?

– Мы меры примем, о девочке не беспокойтесь. Оружие в вашем распоряжении находится?

– Да.

– Вот вам список, выдайте по нему оружие.

По списку я выдал офицерам пистолеты Макарова, сформировал эти две машины и выехали. Там меня встретил генерал Баксов, проехали мы в Кремль, к здоровому зданию из красного кирпича. Это было 2 – 3 часа ночи. Минут через 40 выходит группа: Москаленко, за ним его адъютант Юферев, за ним начальник штаба округа генерал-майор Николай Иванович Баксов. Стояла машина ЗИЛ с клаксонами. Шофер Калашников Николай Иванович сидит. Идет командующий, за командующим мужчина в гражданском – Берия. Берию посадили в центре, с левой стороны сел Юферев, с правой стороны – Зуб и еще сзади сел Баксов, а на переднем сидении – Москаленко. Все в одну машину, и мне Баксов сказал:

– Товарищ Хижняк, вот мы поедем, следуйте за нами. И примите все меры, чтобы мы проехали без происшествий. Не отставайте от нас. И в случае чего принимайте все меры…

– Как все? – говорю я.

– Ну вы понимаете, что значит защитить эту машину и людей.

– Слушаюсь.

И поехали мы в Алешинские казармы. Приехали, тут же прибывают солдаты, человек 300. Когда я их стал проверять, у многих патронташей не было, а патроны просто были рассыпаны в карманы. Вызывает меня генерал Батицкий и говорит:

– Товарищ Хижняк, организуйте охрану кругом гауптвахты. Поставьте часовых. И без моего разрешения или без разрешения генерала Баксова никого сюда.

Расставил я этих солдат. И таким образом приступил к охране гауптвахты.

На второй день вечером появился Батицкий, сразу меня вызвал. Это высокий мужчина с громогласным голосом, через каждые два слова – мат. Обошли кругом.

– Ну что ж ты за комендант, а где окопы?

– Товарищ генерал, так вот еще не успел.

– Вот выкопай окопы, сначала лежа, потом стоя и никого сюда не пускать. Вплоть до стрельбы.

На третий день вызывает меня Москаленко и говорит:

– Товарищ Хижняк, с этого дня вы будете ухаживать за Берией. Вы будете готовить пищу. Пищу будете получать или в солдатской столовой, или в офицерской, кое-что будете покупать на рынке. И будете его кормить, брить, стричь – все, что он хочет. Но ни словом с ним не переговаривайтесь.

– Слушаюсь.

Я уже знал и понимал, что происходит.

Первая попытка, приготовил я пищу. Пришел Москаленко, Батицкий, Зуб. У Берии была небольшая комнатка на гауптвахте, метров 15 квадратных. Топчан и табуретка. Сидит на койке, развалившись, лицо такое солидное, упитанное. Самодовольное такое. Говорит Москаленко:

– Вы мне принесли бумагу и карандаш?

Ну ему дали бумагу, карандаш. Он так писал, писал, писал.

Москаленко говорит:

– Вы покушайте.

Берия отвернулся. Москаленко еще раз повторил. Тогда Берия берет тарелку с супом – бух ее на меня. Хорошо, что суп не горячий, а теплый был. Маршал и Батицкий возмутились. Закрыли камеру. Мне:

– Отберите, товарищ Хижняк, у него бумагу, карандаш и пенсне.

Отобрали все и писанину, что он писал. Сначала шумел, а потом все отдал. И все, больше он никогда ничего не писал.

Через день-два вызвали меня и говорят: готовьте его к переезду. Переехали мы из Алешинских казарм на улицу Осипенко, в штаб Московского военного округа. А наш штаб был на ул. Кировская, 33. В центре двора штаба небольшая возвышенность протяженностью 150 – 200 метров, с противоположной стороны арки дверь – это защищенный командный пункт. Сверху земля, трава растет, по краям – кустики. У меня была рота охраны. Я подчинялся Москаленко, Батицкому и дежурному генералу. Ими были: полковник Ерастов, генерал-полковник Гетман, генерал-летчик, но я его не запомнил, потому что он через три дня ушел. Маршал какой-то был, но он тоже через два дня ушел, заболел.

Камера Берии была приблизительно, как я уже говорил, 15 метров квадратных. Снизу, на одну треть, выкрашена зеленой краской, а выше и потолок беленые. Стоял топчан и стул. Больше ничего. Никаких параш, ничего – все я выносил. У него была кнопка связи. Если Берия нажимал кнопку, сигнал поступал к дежурному генералу. Тот брал с собой меня, и мы шли к камере. В камеру допускался только я и дежурный генерал. Часовой находился в большом коридоре. Часовыми были офицеры. Камеру открывал дежурный генерал, так как ключ был только у него. И мы оба заходили к Берии. Иногда я заходил к нему один, а дежурный генерал оставался за дверью.

Берия все так присматривался ко мне. Потом через некоторое время начал со мной говорить. Я был в синем халате, и офицерской фуражке. И еще пистолет сзади под халатом носил, а дежурные генералы ходили в своей повседневной Форме. Берия меня как-то спрашивает:

– Вы офицер.

Я глаза вниз опустил, ведь разговаривать мне с ним нельзя.

– Ну вы знаете, – продолжал Берия, – я временно задержанный здесь. Николай Александрович, он меня обязательно выпустит. Вы, видимо, хороший человек. Вот я выйду, я из вас большого человека сделаю.

Я думаю, не дай Бог. А было это дней через 15 после его ареста. Он имел в виду Булганина. Разговаривать я с ним не разговаривал, только слушал. Приказ есть приказ, а я солдат такой, что будь здоров.

Сначала он почти не ел. Попробует, откажется. Вот однажды я принес пищу. Батицкий стоит, Зуб, Николай Александрович Баксов. Батицкий говорит:

– Вы почему не кушаете?

Берия посмотрел на него и отвернулся. Батицкий опять начал на него орать, почему он не ест. Берия:

– Не буду.

Батицкий:

– Так вот, запомните, мы будем делать вам уколы, на уколах будете жить, – так орет на него.

А Берия так ему язвительно:

– Товарищ Батицкий, а я вас знал как очень культурного человека. Когда вы со мной встречались в Кремле, вы так мило со мной разговаривали, всегда улыбались.

– Замолчите!

– Хорошо, замолчим, – Берия отвернулся.

Но стал понемножку есть. Врачом был начальник медслужбы Московского военного округа полковник медицинской службы. Потом его Батицкий убрал, потому что, когда столкнулись они, как содержать Берию дальше, врач начал протестовать. Но это случилось месяца через два.

Берия же трусливый был. За ночь он нас вызывал 5-6, до 12 раз. Только задремлешь – звонок, сходим к нему, придем, только задремлешь – опять звонок. И так всю ночь. Просил из правительства кого-нибудь, говорил, что он ни в чем не виноват. То в туалет ему надо, и другие разные предлоги. Ну не спится человеку, и нам не дает спать. Дежурные-то генералы менялись, а значит, отдыхали. Я же – бессменный. И дошел до того, что почти обезумел.

Вот у меня телефонная трубка была. Пришел я, уже почти не дышу – так спать хочется. И вдруг кто-то толкает меня в плечо. Открываю глаза – полковник Ерастов, начальник оперативного управления штаба МБО:

– Ты чего спишь? Почему трубку не берешь? Почему у тебя трубка на столе?

– Товарищ полковник, говорю, – вы знаете, это, наверное, я машинально.

Видимо телефон трещал, я снял трубку и заснул в этот момент.

– Идите к Батицкому.

Ну я пришел. Он меня – мать-перемать. Долбал, долбал. Я солдат, я молчу. А отдыха мне нет, и заикнуться не могу об этом.

Месяца через полтора был такой случай. Вызывает звонком Берия. Приходим. Он залез на топчан, а на полу воды сантиметров 30. И стены все исписаны: "Берию хотят убить", "Берию хотят убить". Он мел на палец брал со стен повыше и по масляной краске ниже писал. Он думал, что его там утопить хотят, а это подпочвенная вода пошла.

Был там генерал Гетман, танкист. Он был дежурным, набросился на меня, мол как ты допустил здесь воду и прочее. Я говорю, что человек здесь новый, такого предположить не мог. Канализация есть канализация. Одним словом, он меня матом отлаял, отлаял. И говорит:

– Мы тебя еще можем расстрелять за это.

Как-то пришел маршал Москаленко, Юферев и с ними два гражданских. Это был прокурор Руденко, а другой – следователь по особо важным делам. Человек лет 45, фамилию свою не называл. И с этого дня началось следствие. С утра, часов с 9-10 до 19-20 часов. Была выделена специальная комната по этому же коридору в подземелье, метров за 50. В этой комнате были Берия, Москаленко, Руденко и следователь – больше никого. У дверей стоял офицер. На допросы меня не пускали.

Берию никуда из камеры, вернее из подземелья, не выводили, на никакие прогулки – ничего.

Как-то Берия меня спрашивает:

– А кто пищу мне готовит?

Глазами показываю, что я. На самом деле я ее брал в столовой, проверял, разогревал. У меня специальный сейф стоял, туда я еду для Берии закрывал. Ключ – в карман. Ведь меня иногда вызывают или что, а я за здоровье Берии отвечал головой. Мало ли что ему кто подложит. Поэтому получу еду, проверю – и в сейф, пока не настанет момент кормить. Покупал я ему арбуз, дыню, виноград, колбаску, сыр, масло, деньги мне давал Юферев.

За каждые сутки мне платили командировочные 50 рублей. А всем остальным 2 руб. 80коп., так что деньги по тем временам я получал огромные.

Юферев был двухметрового роста интеллигентный, приятный, вежливый мужчина. Правда, иногда у него проскальзывало высокомерие. Но ко мне он относился очень хорошо.

На пищу Берия никогда не жаловался. Как-то мне говорит:

– А вы, что, повар?

Я подтверждаю глазами, он так улыбнется и со смаком;

– Вкусно готовите.

И все пытался выяснить, кто я. Но мне-то было приказано молчать.

Меня поначалу было отлаяли, что я с пистолетом к нему заходил.

– Ты что, сумасшедший, что ли? А вдруг он его у тебя вырвет?

– Он у меня, конечно, не вырвет, но больше я пистолет брать с собой не буду.

Один раз произошел такой случай. Каждые десять дней я его купал. Приносил большой продолговатый таз с теплой водой, Берия раздевался, помоется, я ему спину потру. Он иногда улыбался, иногда хмурым был. Дежурный генерал при этом стоял в коридоре. Постригу его механической машинкой. Он спрашивал, почему бритвой голову не брею, я разводил руками.

И вот однажды был такой случай. На каждую старуху есть проруха. Взял ведро, открыл кран, набрал воды, второй открыл кран, набрал горячей воды. Схватил и понес в камеру. Таз поставил, воду налил. Берия снял с себя все, сел на топчан и ноги в таз, да как закричит. Я думаю, что такое? А он:

– Почему холодная вода?!

Обычно, когда я набирал горячую воду, то прежде спускал из труб остывшую, а потом уж горячую набирал, а в этот раз не попробовал воду и набрал холодную.

– Да вы надо мной издеваетесь! Я буду на вас жаловаться!

А я молчу, мне говорить нельзя. Тут же побежал, быстренько взял горячую воду, искупал его.

Вроде все успокоилось. Через некоторое время – звонок.

– Вас вызывает Батицкий.

Иду, а у самого ноги трясутся. Знаю же его. Как вошел, он меня русским совершеннейшим матом прочистил. Ругал, ругал, вроде как артподготовку произнес. И слова сказать не дает:

– Молча-а-ать! – и пошел опять.

Концовка была такая:

– Я, товарищ Хижняк, вас при повторной ошибке в лагерную пыль сотру. Идите!

– Слушаюсь! – ушел.

Через некоторое время вызывает Москаленко. Спокойный человек. Поздоровались. Он говорит:

– Товарищ Хижняк, что там у вас произошло.

Ну я ему взял и все честно рассказал.

Он молча думал, думал. Потом снимает трубку телефона и говорит:

– Никита Сергеевич, вот такой случай у нас произошел, – и все рассказал. – Да нет, Никита Сергеевич, нет, он хороший офицер. Да нет, нет, разрешите его оставить. Да, конечно, я за него ручаюсь.

Положил трубку:

– Вот так, товарищ Хижняк.

Докладывали Хрущеву каждую мелочь, потому что если узнавало о происшествии хотя бы два человека, то скрывать случай уже было крайне опасно, надо было докладывать по команде.

Мне Москаленко говорил:

– Вы имейте в виду, что это очень ответственное, правительственное задание. Здесь от вас очень многое зависит, даже человеческие жизни. И многое зависит от вас, как вы поведете себя. Идите, работайте. Только знайте, что есть такая поговорка "Мудрец видит конец, а глупец конца не видит". Так прежде, чем начать что-то делать, проверяйте, смотрите, какой конец будет. Хороший – смело делайте. Плохой, непонятный – поостерегитесь.

И вот он мне так сказал, а я сразу подумал – мир не без добрых людей. Вон как Батицкий, мог бы, не разбираясь, в лагерную пыль превратить, и некому жаловаться, и ты уже не человек. Я вышел, у меня слезы потекли.

Был такой случай еще в Алешинских казармах. Только я разулся, хотел прилечь вдруг звонок – Батицкий вызывает. Я забыл, что босиком, прибежал к нему. Он:

– Товарищ Хижняк, вы организуйте нам что-нибудь покушать.

А потом смотрит вниз и смеется. Что очень редко бывало.

– Смотри.

Я просмотрел на ноги – стою без обуви, как был, так и прибежал.

Через некоторое время я почувствовал, что-то у меня с сердцем нехорошо стало. Стал задыхаться. Видимо, от перенапряжения. Обратился к врачу. Он послушал, послушал меня и говорит:

– Знаете, товарищ Хижняк, надо вам подлечиться. У вас нехорошие симптомы с сердцем.

А я действительно, приложу руку к виску – пульс есть, есть, а потом нет. Он говорит:

– Вы знаете, это называется аритмия. Это от перенапряжения нервов.

– Так что мне делать?

– Я поговорю с Батицким, может замену дадут или помощника выделят, потому что одному тяжело.

На второй день встречает меня, выругался и говорит:

– Зачем я к Батицкому пошел? Ведь он же облаял меня последними словами. И сказал: «Ты не вмешивайся в мои дела. Хижняк здоровый офицер и все вытерпит."

Я вытерпел. Так вытерпел, что сейчас хожу с четвертым стимулятором сердца. Под кожу зашит. Первые были рассчитаны на 6 лет, а этот я ношу уже 8 лет.

У меня тогда пульс был 50—52 удара. Задыхался, и с таким пульсом работал. А если пожалуешься, скажут – струсил. С врачом-то я только хотел посоветоваться.

Когда уже шел суд, то привозили Деканозова – министра внутренних дел Грузинской ССР, он маленький такой, генерал-полковника Гоглидзе, генерал-полковника Кобулова с большим пузом… Они были арестованы и содержались в Бутырке. Их привозили на следствие, которое проводилось в большом помещении штаба. Там стояли стулья, на которых они сидели, при этом должны были смотреть только в стенку. Был среди них и министр иностранных дел Украины. Красивый, молодой, лет 48-50. И вот их каждый день привозили, а мы, приставленные к ним, стояли рядом с ними и следили, чтобы они смотрели строго в стену. Это когда их вызывали на суд. А уже отсюда их вызывали в зал суда, под который был оборудован кабинет члена военного совета округа. Берия послушный был, если ему говорили, чтобы сидеть, не поворачиваясь, он так и сидел. Вначале он немного бузил, а потом свыкся.

Судил их маршал Конев, за столом сидел маршал Москаленко, справа сидел Шверник, рядом Михайлов-комсомолец и следователь по особо важным делам, фамилию он никогда не говорил.

На суде я бывал очень часто. Когда туда вызывали Берию, я находился рядом, часовые и я. Суд несколько месяцев шел, я почти все прослушал.

И вот наступил последний день. Берии объявили приговор, он ничего не сказал. Только побледнел. Он вообще ничего не говорил. На вопросы он отвечал, что было, чего не было. Вот ему показывают список, приговоренных к расстрелу. Спрашивают:

– Это ваша подпись?

А у него подпись – одна буква "Б".

– Это по вашему приказанию расстреливали?

Нет.

– А по чьему?

– Это Сталин приказал.

Вызывает меня Москаленко и говорит:

– Съездите домой к Берии и возьмите костюм. И приготовьте веревку.

Я приехал, взял черный костюм. В квартире какая-то женщина была, больше никого не было. Открыла она мне дверь, я спросил, где костюмы, она говорит:

– Вот здесь.

Стоял такой обширный гардероб с блямбами. Я взял первый попавшийся костюм, черный, не новый оказался.

Я все приготовил. Москаленко говорит:

– Во столько-то часов будьте в том помещении, где велось следствие.

Я принес брезент, принес веревку, а до этого мы с полковником Захаровым получили задание сколотить деревянный щит. Установили его в бункере, в помещении, где велось следствие, вдоль стены, противоположной двери. У меня было приготовлено металлическое кольцо, которое я прикрепил болтом в центре щита.

Привели Берию, поставили его к щиту. Я привязал его руки за спиной к этому кольцу. Напротив него, метрах в 5-ти встал Батицкий, слева от Батицкого и чуть сзади – я. Там рядом у стенки брезент в рулоне стоял. Когда я Берию привязал, я же знал, что глаза надо завязать расстреливаемому. Я вытащил из кармана полотенце и только хотел ему завязать глаза, Батицкий:

– Вы что глаза завязываете! Немедленно снимите, пусть смотрит своим делам в глаза!

Ну я отошел. Берия ни слова не сказал. Батицкий вышел напротив него. Берия побледнел и заморгал глазами. Батицкий выстрелил – и Берия повис на руках. Пуля попала прямо в переносицу. По щиту сразу кровь пошла. Батицкий положил пистолет в карман и отошел в сторонку. Правее и сзади стояли Москаленко, Юферев, Руденко, Шверник, Михайлов и следователь по особо важным делам. Потом мне еще одного офицера подослали на помощь.

Я Берию отвязал. Сразу завернул в брезент. И вот когда я нагибался, меня прострелило. Я с копыт сразу – раз. От перенапряжения. Но это была какая-то доля секунды. Я сразу вскочил. Батицкий еще отругал меня. Веревкой мы сверток обвязали, в машину – и поехали.

Приехали в Донской монастырь. Только мы его сняли с машины, приезжает еще машина. Привозят расстрелянных уже в Бутырке: Деканозова, Кобулова, Гоглидзе, украинца этого. Стоял я, еще кто-то – не помню. Меня пригласили – опознавать надо, а может других они расстреляли. Я пришел, посмотрел, сказал – да, это они. Их опять завернули. Мы своего взяли в брезенте, открыли печь. Трупы бросали в специальный люк, и они по наклонной плоскости скользили в печь. Посмотрели в глазок – страшно. Огонь такой мощный, сизый. Впечатление, что труп Берии покорежило, будто он хотел встать. Сгорели быстро. Что-то там включили – ры-ы-ы, и все вымелось. Ничего в печи не осталось. Батицкий, Москаленко, еще кто-то в сторонке стояли. Там не один глазок был, поэтому они тоже, наверное, наблюдали.

Берия до последнего дня был в том, уже истертом, сером костюме, в котором его первый раз привезли. Переодели его в черный только в последний день. И когда я его купал, то белье каждый раз менял – солдатское белье. На черном костюме даже заплаточка была на локте. Потому что я карманы, все просмотрел. Мало ли что могут передать.

Вернулись мы назад, я пошел к себе, звонок. Звонит полковник Николай Иванович Захаров. Это был у нас начальник командного пункта. Он тоже дежурным генералом ходил. Потом генерала дали. Хороший мужик:

– Давай в подвал.

– Товарищ полковник, так он же мне уже надоел за полгода. С 26 июня по 26 декабря я ж не вылазил оттуда. Что мне там делать?

– Приказано тебе туда идти.

– Кто приказал?

– Начальство.

Пришел я туда, сел в этом помещении, где Берию расстреляли. Час жду, два, три. Мысли уже разные появляются. Наверное, хотят убрать свидетелей. Вот, думаю, и пропал во цвете лет. У меня уже сын родился как раз в это время. Я с 1914 года. Еще жду, ну, думаю, наверное, хана. Пять часов уже прошло. Ночь, ведь расстреляли где-то в 23 часа. Оттуда пока приехали. Вдруг по коридору шаги, заходит полковник Захаров.

– Как ты?

– Да вы что, – я еще выругался. – Вы что, полгода здесь находился…

– Да ты чего?

– Как чего, да у меня уже голова перевернулась.

– Вот сейчас поправишься.

Вытаскивает бутылку коньяка. Мы тут же его выпили. Чем-то еще закусили. Захаров говорит:

– Нам приказано этот щит разобрать, кровь стереть, сжечь – и все дела.

– Так бы и сказали мне, чтоб я здесь даром не мучился.

Потом пришел командир роты охраны. Я ему говорю:

– Слушай, ты еще бутылочку коньяка нам найдешь?

– Найду.

Принес, мы и ее уговорили. Уже в моем кабинете. Утром проснулся. 27 декабря 1953 года я приехал домой. У меня сын. Здоровья нет. Болел я, болел. В госпитале лежал. Задыхаюсь. 53 – 54 пульс.

Врачи говорят:

– У вас сильнейшее перенапряжение. Что с вами?

– Ничего, – говорю.

– Ну как, что-то вы перенесли и…

– Ничего я не переносил.

Я воевал. Начал со Сталинграда и через Варшаву до Берлина. В прожекторных войсках. Мы стояли от Черного Яра под Сталинградом до Сталинграда. Охраняли Волгу. Каждые 22 часа шла группа немецких самолетов, штук 12-15, сбрасывали в Волгу магнитные мины. Первый – с включенной фарой. Настолько они обнаглели. Вот когда мы приехали и осветили их раза два – они хвост поджали.

И вот я в госпитале раз, в госпитале два, три. Потом начал немножко поправляться. Потом вставили мне стимулятор.

Во всяком случае, я восстановился и снова начал работать в штабе. И служил до 59 года, а потом меня уволили.

Ушел маршал Москаленко, ушел Баксов начальником штаба к нему. Батицкий еще до этого ушел в BBC, а потом Москаленко пригласил его к себе, и потом он стал командующим Московским военным округом. А нам прислали генерал-лейтенанта авиации Гречко. Прошло месяца 3-4, как-то он вызывает меня. Вежливый вроде такой, за столом сидит, я около стою. Спрашивает:

– Товарищ Хижняк, а вы давно здесь работаете?

– По-моему, десятый год.

– Ой, это очень много. На этой должности обычно много не работают.

– Так получается, – говорю.

– Офицеров вы хорошо в штабе знаете?

– Конечно, я их всех за эти годы изучил.

– Ну хорошо, – говорит. – Вот, товарищ Хижняк, будете ко мне приходить раз в неделю и докладывать, что офицеры говорят про нас там, про политику… Вам это понятно?

– Нет, – говорю, – товарищ генерал, мне это не понятно.

– Ну как не понятно? Ну вот мало ли что…

– Вы извините меня, товарищ генерал, если они будут говорить о свержении, допустим, советской власти, обязательно скажу. И без вашей просьбы. А если сплетни передавать вам, то, извините, я в стукачи к вам не нанимался.

Он вытаращил на меня глаза

– Считаю, что это страшное нарушение офицерской чести – быть стукачом.

Он озверел. Как стукнет кулаком. Как закричит:

– Вон!

А я стою.

Опять:

– Вон!

И так три-четыре раза. Потом выскочил из-за стола, думаю, наверное, сейчас врежет мне. Такое было впечатление.

– Почему вы не уходите?!

Я говорю:

– Извините, товарищ генерал, в уставе такого слова "вон" нету.

– Свободны!

– Слушаюсь! – и вышел.

На третий день Мишка Батуров говорит:

– Тебя ж выгнали из армии.

– Да ты что?

Я к маршалу ходил. Он сделал все. Но у меня здесь опять здоровье… Москаленко только сказал:

– Товарищ Хижняк, вы полковник.

Но я уже был в запасе.

А иголку я нашел не в картошке, а в булке. В разрезанной.

В столовой я брал хлеб. Взял половинку булки. Стал резать тонкими кусочками. Я прощупывал все. Я и еду всю просматривал, ложку оближу, а мало-ли на ложке что-нибудь? Для безопасности. Еду всегда сам попробую. И вот я нашел в кусочке булки иголку. Она меня уколола, и я ее вытащил. Без нитки. Как она попала? Сначала и не подумал ничего. А потом, когда стал с товарищами говорить, посчитали, что может быть кто-то и действительно хотел что-то сделать. Но хлеб-то я сам выбирал, поэтому скорее это была случайность.

Правда, одно время там вокруг меня какие-то два офицера, не наши ходили. Один раз я их встретил, второй раз на том же месте. Но они так посмотрят на меня, и как будто они мною и не интересуются. Мне это не понравилось. И я перестал на то место выходить, это как раз около арки на улицу.

Был такой случай, что у меня украли ключи от сейфа. Мне надо скоро ужин нести, а ключей нет. Нашел я коменданта штаба, майора. Говорю, вот такое дело, что предпринять?

– Ну чем я тебе могу, Миша, помочь?

– Кто-нибудь может сейф открыть?

– О, есть. У меня слесарь есть, он бывший медвежатник.

Поехали к нему!

Приезжаем к нему домой, а он старикашка, круглый год ездит на велосипеде. Уже поддатый. Говорит:

– Да что вы, я знать не знаю…

– Ну выручайте.

Как была у меня пачка денег в кармане, я ее не пересчитывая ему сунул.

– Ну поедем.

Приехал. Какие-то пластиночки между пальцев заложил, сунул в скважину, повернул – и сейф открылся. Говорит:

– А вы знаете, что я медвежатник? Я любой сейф открывал.

И рассказывает:

Вызывает меня Зверев, бывший министр финансов и говорит: "Слушай, пойдем со мной". Пришли в подвал, там мощные стальные двери, что с усилием большим открываются. "Открой мне их, никак не можем открыть". "Две тысячи мне дашь?" Тогда это громадные деньги были. "Дам". И открыл, Зверев, когда стал рассчитываться: "Вот тебе тысячу, а две тысячи – слишком много". Тогда я подошел к двери – раз ее ногой и захлопнул: "А теперь пять тысяч мне дашь". И он согласился, только открой дверь.

Такой щупленький этот медвежатник. А я думаю, если бы он мне не открыл, и я вовремя бы ужин Берии не принес… Ключи мне потом новые сделали.

Потом поправился. 20 лет работал начальником Останкинского мясокомбината, там я мог бы озолотиться, но вот я с Берлина приехал без ничего, когда бы я мог там… Бог знает, что в моих руках было как у зама командира отдельной части.

Показал механическую машинку для стрижки волос.

Я Берию всегда наголо стриг. Сперва протестовал, потом спрашивал, а почему вы не бреете? У него были короткие седые волоса. Ел он деревянной ложкой, вот она.

ОТСТАВКА МАРШАЛА ЖУКОВА

Очень уж запомнилась мне эта деталь. После окончания нашего многочасового разговора адмирал в отставке Михайлин выдвинул ящик письменного стола, пытаясь найти какую-то фотографию. Ящик был битком набит коробочками с наручными часами.

Вон, сколько надарили, – довольно и в то же время иронично улыбнулся Владимир Васильевич.

Оказалось – это большая часть тех ценных подарков, которые на протяжении десятилетий вручались Михайлину за отличную службу начальниками разных рангов.

– Подарите музею вот так все, – посоветовал я.

Владимир Васильевич недоуменно поднял брови.

– Это же уникальный экспонат.

Адмирал махнул рукой, приняв все за шутку. А я не удержался:

– От Жукова тоже часы есть?

– Нет, от Георгия Константиновича у меня подарок особый.

И он принес ружье. "Зауэр". Штучные ружья, одни из лучших в мире… Да уж, достойный подарок. Достойный прежде всего самого Жукова.

Наверное, это было не единственное ружье, которое вручал особо отличившимся офицерам очень требовательный и жесткий Жуков. Но оно было последним, врученным министром обороны Жуковым подчиненному. Награждение произошло на крейсере "Куйбышев" на подходе к Югославии, куда с официальным дружественным визитом (и впервые в своей жизни морем – на военном корабле) прибыл член Президиума ЦК КПСС министр обороны СССР Маршал Советского Союза Г. Жуков. За время этой зарубежной командировки легендарный маршал лишится всех своих официальных титулов, кроме воинского звания.