Читать книгу: «Дополнения», страница 8
Глава 8 «О всё видавшем»
1
Желание творчества – это нарыв на моей душе. Он растёт, крепнет, чешется, а потом прорывается. Поэтому самый главный вопрос, что я задаю себе, это не "кто я, и зачем я здесь", а – не путаю ли я болезнь с творчеством. Моё отношение с книгой, как у больного человека со свои божеством: я ползаю перед ним на коленях, а когда оно долго не отвечает мне, я топчу свой идол, плююсь на него и ненавижу. Когда же наваждение проходит, я страдаю и каюсь и снова водружаю его над собой.
Читаю как-то в анонсе: роман-провокация?! О! Здорово, думаю я. Открываю книгу в надежде, что меня сейчас начнут провоцировать. А там: один персонаж, другой персонаж, они о чём-то говорят, передвигаются, появляется третий персонаж… Что за ерунда? Пока я пойму, в чём там суть, уйдёт много времени. Мне не нужна эта рефлексия, дайте Вещь. В учебнике по литературе за пятый класс я давно прочитал: автору не обязательно показывать жизнь барона, описывая каждый его обед; достаточно дать лишь один, включающий самое характерное. Так и тут. Если то, что я прочитал на первых страницах – самое оно, то чего ж там ждать дальше? Я уже читал реалистический роман, где персонажи ходят и разговаривают. Зачем вы написали ещё один?
И вообще, что такое реалистические персонажи? Кто вообще видел таких персонажей в реальности? Я раз стоял на остановке и слышал, как один стареющий мальчик долго – раз сто – и уверенно рассказывал:
– …все уедут в Москву работать, всё обанкротится, а я тут останусь! Всё обанкротится, работы не будет нигде, а я тут останусь!!! – Глаза его смотрят в одну точку. Рот широко открыт. Гогот.
А потом в автобусе двое молодых студентов ведут такой разговор:
– У неё (преподши) лекции хорошие, весёлые.
– Да весёлые. А как тебе психология?
– Мне кажется она банальная.
– Она не может быть банальная, потому что она левша.
Ну тут понятно, да? Раз ты левша – значит лекции у тебя не бальные, хоть ты что делай.
Или в другой маршрутке. Другой пацан. Половина рта гнилых или вовсе отсутствующих зубов, отчего губа с левой стороны почти ввалилась. Но: классная причёска, шмотки с иголочки, и огромная яркая татуха-сова из-под закатанного белоснежного рукавчика.
– Сколько надпись на руке набить стоит? – спрашивает его друг.
– Смотря какая… От рубля (рубль, понятно, это тысяча значит).
– Ну вот такого размера, – показывает пальцами размер.
– Два рубля. Я вообще хочу себе всю спину сделать. Это выйдет тыщ в сто.
– Зачем тебе это? – неподдельно удивляется товарищ.
– Хочу, – меланхолично пожимает плечами пацан с мерзким ртом. Ртом со вваленной губой, потому что зубы гнилые. Передние.
И я подумал: люди порой даже не подозревают, насколько они нереалистичные и неживые образы. Книга с интересными персонажами, с развитием их «характеров» и продуман ной интригой – это такое фальшивое… нет, тошнотворное фуфло, каким каждый книгочей должен наесться ещё в детстве. Ну какая интрига в старых книгах? Да и вообще во всей этой литературе! Или ещё говорят: "Я читаю, чтобы уйти от этой реальности в чудесный мир литературы!" Это просто без комментариев! Давайте все уйдём в чудесный мир комплексов и насилия.
Как же лично мне найти и выбрать ту волшебную ерунду, на которую нанизывается текст, на который в свою очередь нанизывается читатель. Только по мне это не должна быть "проблема". Никаких актуальных тем! Литература уже примеряла роль монополиста актуальности, переросла её и оставила в прошлом теперь, наверное, навсегда. Нет, злоба дня всегда имеет место, правда, не в тех мелочно-бытовых рамках, куда её загоняют.
Не всё же только о проблемах говорить?! Можно и с ума сойти. Неужели мало быть просто пессимистом? Хочется иногда подумать о бессмысленности, то есть о вечном, о любви, о страхе, о ненастоящем. Отойти от "здесь и сейчас", чтобы взглянуть на них издалека сквозь магию фантазии. Весь фольклор – он же именно об этом.
И тут меня осенило. Что выбрало человечество для своего дебюта? Насколько нам известно, – хотя это конечно же не так – человечество в качестве творца именно литературных произведений дебютировало историей о Гильгамеше. "Что бы мне сделать основой своего первого опыта?" – думает человечество, – "Ага! Жизнь и смерть и смысл того и другого, скорее всего, подойдет". Несомненно! Это потом уже пошли всякие частности: добро и зло, любовь и предательство. Но самым первым был персонаж, который был исключителен и усомнился в своей исключительности.
И я сразу представил ночь во дворце. Ночь и дворец после пира. Кое-где горят огни, прохлада и полусмерть исходит от измученных весельем тел, среди которых Гильгамеш и его верный друг Энкиду. Итак, наступает ночь, дворец в тумане сна, как будто это сцена и на ней меняется свет. В тех же декорациях, но с другим смыслом будет проходить следующий акт, там, где суд, много дурацких разговоров и приговор. Именно после смерти своего друга Гильгамеш отправится совершать свои главные подвиги: поиски бессмертия, неудачу и смирение. Вот она: смерть, как начало! В начале была смерть. Без неё друзья пировали бы и дальше, и ничего бы не было. Без этой смерти не будет всей последующей литературы (то есть вообще ВСЕЙ). Потому что литература – это и есть мир смерти, с какими-то неестественными и живыми только отчасти персонажами, живыми лишь в нашей голове, как и все прочие наши умершие знакомые. Чтение литературы – это замена мыслей о смерти.
И вот я решил рассказать историю.
2
Протокол заседания богов.
Сцена №.......
В середине стул верховного бога Ану. Ану всегда говорит бесцветным скучным голосом, но может вдруг сделать жесть рукой. Слева стул Эллиля. Эллиль немного нервничает, садится на и вскоре встаёт. Справа – Шамаш. Этот всегда стоит около своего стула, постоянно щурится, голос его строг.
Ш а м а ш: Все ли мы собрались перед лицом Ану?
В ы к р и к и з з а л а: Нет одного Думузи.
Ш а м а ш: Что с ним?
В ы к р и к и з з а л а: Он умер.
Ш а м а ш: Прошлый раз он был среди нас.
В ы к р и к и з з а л а: Так была весна, а наступила зима!
Ш а м а ш: Гм… ну ладно. Потом его выслушаем.
…Иштар где-то сзади и ниже всех, но при этом очень заметна. Луноокая и в позе неподвижной, но напряжённой. Вечноцветущая и сдержанная; взрастит и отравит, родит и убьёт. Иштар перед подчинёнными не могла себе позволить иной образ, а значит все мужчины и женщины падали ниц перед царицей царей, яростной львицей, Иштар-воительницей. Однако, п ри всей славе, она никогда не оголялась полностью: можно было увидеть либо живот, либо одну грудь, либо ягодицу. Ходили слухи, что богиня могла наказать ту, что сбрасывает перед мужчиной одежду сразу всю или не постепенно. Теперь её образ, не умаляя всего перечисленного, взывал о защите и мщении…
***
Протокол заседания богов.
Сцена №.......
… «– Отец, – встав, проговорил тихим голосом молодой бог Нинурта, – как сказала Аруру, люди предавали нас и ещё много раз предадут. Даёт ли это нам право казнить их?
– Даёт!!! – заревел Вэр. – Вновь пошлём дождь, град, поднимем реки из берегов и затопим мир, как уже делали однажды!
– И что останется? – вопросил Нинурта. – Лишь дикие племена, что не смогут произнести и запомнить наших имён.
– Мои кочевые племена знают моё имя, – встал Марту. – И их я буду казнить сам. Выбирать и свергать их царей я буду тоже сам.
– У твоих кочевых племён нет царей, – возразил брату молчавший до этого Ишкур.
М а р т у: Захочу – и будут!
И ш к у р: Зачем?
Марту задумался и осунулся.
И ш к у р: Пусть пасутся, где хотят… то есть, где ты хочешь, но мы решаем судьбу Гильгамеша.
М а р т у (удивлённо): Мы уже решали её, что там ещё не так?
И ш к у р (пожимает плечами, тихо): Как обычно.
– Смерь ему! – пророкотал Вэр.
Н и н у р т а: Зачем нам его смерть, если мы уже, как правильно заметил Марту, даровали ему жизнь?
Марту, глядя на Нинурту, приосанился.
Н и н у р т а (опустив голову): В нашей силе казнить, но в нашей силе и помочь. Почему одно важнее другого?
Ш а м а ш (ворчливо): Однажды я уже предупреждал, что если поможешь людям один раз, а потом постоянно что-то будет не так!
– А что, что скажут остальные? – покачал головой Ану, и прозвучали некоторые голоса: «Нинсун воспитала его слишком самоуверенным!»; «Но он всегда наполнял наши амбары, никогда не забывал никого из вас»; «Он необуздан. Мало было одного дерзкого царя. А потом появился ещё и второй, Энкиду».
А р у р у: Пока они с Энкиду соревновались друг с другом, был порядок.
Ш а м а ш: Но потом они срубили кедры! Убили стража и осквернили священные кедры! Их силу надо было обуздать с самого начала!
А р у р у: Почему же ты не остепенил их, всевидящий всезнающий? Восстановим гармонию.
– Был ещё и бык… – попытался объяснить Шамаш.
Э л л и л ь (глядя на женщину в трауре): Это был бык Иштар.
И ш к у р: Так, погодите все. Какой ещё бык? При чём здесь какой-то бык?
Э л л и л ь: Во-о-о-т! Сейчас я объясню.
И ш к у р: Но надо ли?! Марту… ну и я тоже вместе с ним, мы ничего уже не понимаем.
Э л л и л ь: Идите сюда. Ты, Ишкур, будешь быком, я буду Гильгамешем, а ты, Марту, будешь его другом Энкиду. Всё началось с того, что мы решили победить злого Хумбабу и срубить для храмов и городских стен священные ливанские кедры.
И ш к у р: А! Это я понимаю: нам было скучно и некуда деть силу.
Э л л и л ь: Когда мы возвращались домой с кедром… Давай, мы возвращаемся и несём кедры.
И ш к у р: А нам всё ещё скучно? Или мы гордимся победой? Или утомлены битвой?
Э л л и л ь: На нас смотрит Иштар, а после предлагает себя в жёны. Какие мы должны быть? Она смотрит и думает… Так, кто будет Иштар? Давай ты, Вэр. Твоя реплика: "Ай, как они хороши, пошлю-ка я на них чудовищного быка". И тут нападает бык. Нападай, Марту!
Марту показывает рога, громко хрипит и бьёт землю ногой. Те, кто стоит рядом с ним, немного отстраняются – вид его страшен. Ишкур-Энкиду хватает быка за хвост, Эллиль-Гильгамеш одной рукой хватает его за рог, другой наносит удары прямо в лоб. Бык падает.
Пауза. Шамаш смеётся .
И ш к у р (поддерживая Марту, садясь на место): Иштар… но скажи, зачем ты пустила к ним в город своего быка?…»
3
Начнём как в «Иосифе и братьях». Всё движется в определённых ритмах. И боги, и люди. Ритмы эти бесконечны и неописуемы. Как бы не осмысливали их суть, нам в итоге остаются лишь слабые попытки уловить промежуток между восьмым и девятым тактами. Если собрать вместе всё, что создал человек-размышляющий, то мы приблизимся где-то к концу восьмого, началу девятого. Первые семь нам уже никогда не понять – мы их прослушали. То было вступление к песне, и там была всякая муть про то, как человеческое сознание пыталось отмежеваться от звериного, а заодно объяснить и омифичить мир вокруг себя. Мы уже не поймём ту чёрную бездну мыслей и чаяний человека ушедших времён, весь контекст, в котором он величественно барахтался – неведомый, страшный и влекущий, как инопланетянин или жизнь после смерти. История хитрая гадина. Она, как человек: каким бы маленьким ребёнком он не был, всегда будет ещё более раннее детство, которое он не помнит.
Отсюда следует также вот что: хочешь гармонии – так сиди на месте и ничего не делай. А если шевелишься – так будь готов ко всему. Так появляются всякие неудачники, которые шевелятся не в ритм вселенских гармоний.
После того, как Иштар покинула Гильгамеша, в комнату (а точнее надо сказать, это была не просто комната с диваном, окошком и шкафом; это был зал во дворце) вошёл Энкиду. Вид его был мрачен, словно голова его сейчас лопнет от мыслей и горестей. "Что в твоей голове, Энкиду?" И если бы мы так спросили его, он бы наверняка мучительно пробормотал: "Только одни горести и мысли". Вот уж настоящая тяжёлая ноша! Тяжёлая вдвойне для человека, который ещё недавно был животным.
Энкиду вышел из-за колонны. Он остановился и посмотрел на своего друга-царя, пока тот его ещё не заметил. Как-то он уже подходил к нему со своими печалями, что не давали покоя душе. Что же будет на этот раз? Кто он, этот Энкиду, и что в нём главнее: могучее тело или душа, разрываемая воплями? Когда он был зверем, он делал то, что должен был делать каждый день. Он был силён и прекрасен, и другие животные тянулись к нему. Но: ему была недоступна мысль о суете и тщете. Мысль о суете и тщете, которую приносит разум. Разум, который рождает душу. Душа, которая управляет телом. Тело, которое отрицает разум. Что это!!! Зачем это в моей голове?! – вздохнул Энкиду, и Гильгамеш обернулся и увидел своего друга.
– Друг мой! Ты уже пришёл? А видел ли ты ту, которая была здесь?
– Нет, – протянул Энкиду, и поскольку ему было всё равно, кто был здесь, он садится на ступеньку перед колонной, но не знает, как начать свою речь.
А Гильгамеш, не желая хвастаться перед другом чужой любовью, садится рядом с ним, впрочем, в намного более раскованной позе и замечает:
– Ты грустишь. Я вижу. Ты грустишь. Закончится пир, и мы вновь совершим какой-нибудь подвиг. Нас будут любить все, даже богини! Но сейчас ты ещё грустнее, чем в тот день, когда пожаловался, что сидишь без дела, и сила твоя пропадает напрасно.
Энкиду вдруг поднял взгляд на Гильгамеша: теперь, после этих слов, всё, что он поведает о своих тревогах, будет казаться бессмысленным.
"Надо ли рассказать ему, что мне приснился сон, будто я умер? Нет, не буду рассказывать", – решил Энкиду и заговорил о другом:
– Не могу ни о чём думать. Чувствую бессилие в руках и ногах. Пытаюсь понять правду о своей судьбе и унываю от попыток.
– Будь наглее! – отвечает Гильгамеш. – Судьба любит наглецов. Нет… Она просто пасует перед наглецами. Уступает им дорогу.
– С тех пор, как я пришёл к тебе, перемены случаются во мне постоянно. Стоит лишь остановиться, задуматься, и я уже не узнаю себя.
– Да! Такова правда: не останавливайся и не думай. Вечное движение убережёт тебя от многих проблем!
– Но что есть правда? Перемены искажают правду и делают её глупостью. Ведь каждый человек меняется, и не всегда завтра он такой, каким сам хотел быть вчера.
– Это нормально.
– А какой я сегодня?
Гильгамеш приобнял друга и ласково сказал:
– Друг мой! Мы заслужили с тобой отдых, и теперь здесь будет пир!
В зале загорелись свечи, собралось множество народу, слуги заносили столы с угощениями и мягкими лежанками. Зазвучала музыка, начали свои танцы прекрасные женщины. Друзья сели на одну из широких ступенек, из которых составлялась воронка, плавно уходившая в центр зала, где был ритуальный очаг. Вот он перед нами дантов ад, только отличия были налицо: ступеней, ведущих к середине, было куда больше девяти, и в центре был огонь, а не вечный холод. Но слабое сердце и возбуждённый ум, вместе с начинавшей набирать обороты вакханалией, могли нарисовать любую картину, а память крови сохранить её для потомков.
Безучастный огонь, вокруг которого люди совершают несовершаемое – что ещё к этому можно добавить? Пламя горит в жаровне, которая была такой изумительной формы, что могла быть принята за нечеловеческий артефакт, каким-то чудом сохранившийся допотопный осколок вымерших рас. Одно её существование послужило бы началом целого ряда фальсификаций. Иногда же она казалась скорее уродливой. Но стоило отвести взгляд и снова посмотреть на неё, пусть даже под тем же самым углом, и вот этот изрезанный камень выглядит уже образцом изящества. Рисунки на нём изображают – правильнее сказать символизируют – цветы, любовников, богов, львов, которые пожирают людей, резвящихся детей, свадьбы, обязательно грифонов, похороны, астрономов, самоистязателей, поэтов, воинов и много чего ещё. Очаг этот окружён огромной каменной скамьёй, такой ширины, что там могут спокойно лежать рядом два, а то и три человека. И скамья и очаг, наверное, могли бы иметь какие-то ритуальные значения, но Гильгамеш разжигает там огонь только во время пиров. В него выливали последние капли из кубков, бросали кости и пытались понять: красиво это или уродливо.
Вокруг каменной скамьи, а так же на, над, под ней и даже сквозь её прорези акробаты и танцоры изворачивались что было сил "демонстрировали своё искусство". Гильгамеш с удовольствием смотрел на всё, что происходило в его доме, где веселье становилось всё безудержнее и перерастало в ужасы вседозволенности и разврата. Но Энкиду лишь медленно вкушал вино, словно пробовал его в первый раз, пытаясь разобрать особенности вкуса, и становился всё мрачнее.
– Ты говоришь, судьба любит сильных. Но что если я слаб? – наконец спросил он негромко.
– Ты держал небесного быка за хвост, – Гильгамеш лишь на мгновение потерял интерес к пиру. Но вот уже отставил кубок в сторону, встал и хотел присоединить свою личность к остальному веселящемуся космосу. – Пока я бил его этим кулаком между глаз! – добавляет он через плечо и показывает, как это делал, но останавливает замах, вспомнив, что враг уже повержен.
– Я говорю о другой слабости. Перед судьбой. Мне приснился сон, что я умер.
Царь сделал ещё шаг, но задержался.
– Умер?
Гильгамеш бросил своё тело на прежнее место рядом с Энкиду, приник к другу.
– Умер? Как это?
– Как будто я был и перестал быть. – Наконец произнёс Энкиду и приготовился прервать разговор, если Гильгамеш как-то неверно отреагирует на слова о смерти.
В зале прибавилось очаровательных девушек в ярких и лёгких одеждах. Следом за ними грациозно проследовали воины, покрытые своими и чужими кожами: нездешние создания на страже. Они наполнили собой пространство; они сделали собой пир для царя и его гостей пиром: ведь только при их обязательном, но как будто постороннем появлении, веселье сделалось не просто громким, а торжественным.
– Эй! – вскинул руку царь, вставая и маня рукой. – Подойди ко мне.
Люди с оружием немного оторопели.
– Всё равно кто, кто-нибудь! – настаивал царь.
От мужчин отделился один. Не зная, подойти ли к царю с оружием или отдать его, он медленно приблизился.
– Зачем тебе эта железная борода, что так крепко привязана под самой губой? – спросил каким-то не своим властным голосом Гильгамеш.
– Чтобы враг не повредил шею, господин, – с трудом ответил воин.
– Я знаю, для чего она нужна. Зачем ты надел её сейчас?
– Чтобы защищать господина и его гостей.
– Зачем вы тут нужны, когда здесь – я? – и царь в надменной позе облокотился локтем на плечо Энкиду, а тот, чувствуя наигранность друга, понимал (в отличие от воина) всю её несерьёзность. Энкиду гордился, что друг доверяет его плечу свой локоть. И ему стало немного легче. Дружба этих актёров как раз и состояла в возможности не скрывать, что оба они точно не знает своей роли, а только импровизирует. Людей, не причастных к дружбе, в это посвящать необязательно. Это относится к любому тесному и взаимному чувству.
Когда царь говорил с другими людьми, даже форма его чёрной промасленной бороды менялась: заострялась и удлинялась, норовя поразить ослушника; а такие же густые волосы начинали блестеть и из просто чёрных превращались в невозможные. Но если даже Энкиду, знавший настоящую форму и цвет царских волос и бороды, отчасти замечал это, то что же должны были видеть все остальные? У Энкиду же был серо-рыжий дикий окрас и глаза цвета глины. "Как меняюсь я, когда вступаю в мир?"
– Мы всегда были на страже, когда господин работал и когда отдыхал, – отвечал воин.
– Своим присутствием вы напоминаете мне о смерти! – воскликнул царь и развёл руками, как бы говоря: "И посреди веселья…!"
– Нам… уходить…?
– Станьте у стены, возьмите вина, мне всё равно, – махнул рукой Гильгамеш.
Когда растерянный воин отошёл и передал товарищам состоявшийся разговор, Энкиду спросил у друга, правда ли их вид напоминает ему о смерти?
– Конечно, нет. Я лишь хотел развлечь тебя, – ответил неожиданно серьёзно Гильгамеш и сделал большой глоток из кубка. – А это… Это слабые люди. Их тянет друг к другу, и они всегда идут за другими; умные – за лидером; сильные живут сами по себе.
– А лидеры, это кто? – вдруг спросил Энкиду.
– О! Это совершено гнусный народ. Не может существовать сам по себе без подопечных. Паразиты. – Царь выпил вина.
Между тем друзья вдруг оказались в кольце красавиц. Девушки, вероятно, заметили, что царь сидит в стороне от гостей, и решили исправить это: теперь, когда они переместились, это гости оказались в стороне от пира и веселья. Гильгамеш отвлёкся, улыбнулся и Энкиду. Лёгкие движения и ласковые прикосновения женских рук.
– А ведь у меня сегодня тоже был один случай, – Гильгамеш улыбнулся красавице, что наливала ему вино. – Ко мне приходила богиня войны и блуда. И я отказал ей, представь себе!
Энкиду задумчиво осматривал груди, что были дружелюбно подставлены прямо к его лицу. Он не ответил царю.
– Ты слышишь? Пришла и сказала мне стать её мужем. Почётно и увлекательно, но незавидно.
– Она отомстит тебе.
– Как? – оживился Гильгамеш, что друг проявил интерес к его рассказу. – Она что, расслабит копьё в моих руках или затворит чрево всех моих жён? – засмеялся царь.
– Ты говоришь правду? К тебе приходила…?
– Ну что она сделает? Пусть только подаст знак, маленький знак, любой, чтоб я понял, и я всё исправлю. Шамаш и Эллиль поддержат меня, а ей только подыграют. Она хотела быть равной мне, а я этого не хотел.
– Гильгамеш, ты испугался? – предположил Энкиду. Он услышал нечто другое в этих словах. Друзья, не договариваясь, не считали друг друга идеальными и, не договариваясь, могли задавать друг другу вопросы. Энкиду последнее время боялся своих мыслей, почему же Гильгамеш – его продолжение – не мог испытывать то же самое?
Царь подумал и ответил – нет.
Между тем музыка зазвучала громче, и женщины запели. Голоса их были приятными, мелодия понятной, но загадочной и интересной – такими и должны быть мелодии, а также женщины, которые их поют.
"Кто же красив среди героев,
Кто же горд среди мужей?
Гильгамеш красив среди героев,
Энкиду горд среди мужей!
Стеною царь обнес Урук огражденный,
Осмотри стену, чьи венцы, как по нити,
Погляди на вал, что не знает подобья,
Прикоснись к порогам, лежащим издревле,
Обозри основанье, кирпичи ощупай:
Его кирпичи не обожжены ли
И заложены стены не семью ль мудрецами?"
– Сегодня они поют хвалы, а завтра споют: "Мы сжигаем своих детей, мы не верим в своих вождей", – задумчиво нахмурился царь.
– Они народ, а ты их царь, – рассудил Энкиду.
– Они хороший народ, но достойны другого царя. Немного попроще, – Гильгамеш допил вино, и девушка наполнила кубок снова. – Что так шумно? Давай отойдём.
Народная память уже и тогда была сущим наказанием: сначала старики вопят, что царь свирепствует и не даёт покоя народу на своих амбиционных стройках – и вот уже сочинена песня, где всё, за что проклинали, превозносится. Эта мысль простая и пошлая, не надо на ней останавливаться.
– Боги любят давить безропотных, – продолжил царь. Его голос совсем потерял весёлые ноты. – Такие люди только и созданы, чтобы их унижали. Что бы мы делали без них.
– Но если у нас есть мечты и надежды, то вдруг они и у них есть?
– А! – отмахнулся Гильгамеш и отпил вина. – Мечты и надежды раздаются бесплатно всем и без разбору. Даже ценный товар не в каждых руках что-то значит, что уж говорить об этом!
А девушки всё неутомимы, а музыканты всё так же виртуозны.
Вдруг Гильгамеш широко улыбнулся.
– Ха-ха! А вон посмотри-ка на неё! Не узнаёшь? Это же Шамхат, я послал её к тебе, когда ты ещё лазил по горам, обросший шерстью!
Энкиду перевёл свой взгляд и увидел ту женщину, познав которую стал человеком – звери отвернулись от него, женщины улыбнулись ему. Он ни разу не видел её с тех пор, как пришёл в город. Энкиду подошёл к ней, протянул руку и потрогал её плечо, ключицу, шею, грудь. Он ничего не сказал, но он был обрадован, что она жива, здорова, что она здесь. Шамхат, взаправду или нет, стыдливо отворачивается и улыбается, затем, обрадованная, что он вспомнил её, отвечает на ласки, идёт следом. Однажды она целых полгода приносила богине Иштар дары за то, что сразу вся и полностью разделась перед Энкиду. Но тогда, как она могла поступить иначе? Надо было торопиться, надо было не спугнуть зверя, удивить его, застать врасплох. А между тем она не последний персонаж в этой истории: это она посоветовала Энкиду идти в город. Но сначала блудница по приказу царя пришла к дикому зверю, сбросила одежды и научила Энкиду быть человеком. С неё всё началось, Женщина дала возможность осознать свою жизнь и свою смерть. Но ведь умирают – это когда выпускают кровь, когда голова отделяется от тела… При чём здесь сон? Его навеяли боги? "Я потерялся, – думает Энкиду. – Мир пуст, Я больше не хочу никаких богов".
Энкиду садится на ступеньку, женщина рядом. Он пытается быть нормальным, но становится только хуже. Движения и ласковые прикосновения женских рук – как же навязчивы и неуместны они иногда могут быть!
Воистину! Однажды мир погубят безымянные проститутки, имя которым – легион. Женщины забудут, как надо обращаться с мужчинами, и мужчины станут делать глупости.
А Энкиду. Сегодня он – единица. Вот уже который день длятся его роды. И вот ночью вместо света прозрения ему приснилось вещественное отображение слова "смерть". А потом тьма. Не такая, когда кажется, что сна нет никакого – это ноль. А настоящая; страшная, потому что необъяснимая; в которой нет жизни, нет кожи и нет мысли; когда ты, только что бывший маленькой осязаемой единицей, становишься холодным бесконечным и сквозным ничем. Навсегда.
Как ему плохо, плохо, плохо. Ох, как ему гадко, гадко, гадко! Голова отказывается думать, слушать и воспринимать реальность. Его прошиб горячий пот, и волосы онемели на загривке.
– Пошла вон, – медленно пробормотал сквозь зубы Энкиду и не грубо, но настойчиво отстранил женщину. – И ты прочь! – отмахнулся от той, что была рядом с кубком в руке.
Он встал медленно и стоял так долго. Спрятал то, что называется лицом, в ладони. К ногам и кистям рук подкатил дурной холод. Человек – содержимое его кожи. Ослепшими от вина глазами Энкиду объял зал. Человек – это самоуничтожение. Одни люди роют норки, жрут и кормят потомство, пытаясь вырастить их и не умереть. А другие в этот момент самоуничтожаются вином, песнями и мечтами. Человек самоубивающийся – вот новое, высшее звено. Вот кто он! Кем он стал, с тех пор, как пришёл к Гильгамешу!
У него была сила прогонять волков, но он хотел большего… и мужской силы у него было столько, что он возлежал с Шамхат неделю, но он хотел большего. Homo-annihilus. "Без дела сижу – пропадает сила"! – плакал Энкиду. Ясно? "Я" – без дела. "Моя" – сила. Я – личность. Я – такой хороший и прекрасный! А охотники, пастухи, Энкиду – всё, что было «Мы»: это уже прошлое. Прошлое – это когда все вместе под звёздами, открытые космосу, пасущие овец, рожающие детей и умирающие перед взором вселенной: бесконечной, как и мы; она часть нас, а мы часть её.
И что же теперь? Теперь только – Я! Как я – такой прекрасный и особенный – могу… умереть? Что за чушь! Как такое может быть?
– Я личность, Гильгамеш! – обернулся Энкиду.
– Ты пьян! Что-то мы совсем далеко ушли, стало тихо, давай вернёмся к музыкантам.
– Я личность. Я осознал это. И теперь я страдаю.
– А я не личность; я космос! – завопил царь, вряд ли отдавая себе отчёт, ибо больше никогда он не повторит этих слов. Лишь однажды подумает, но не оформит мысль. – Мы все – космос! А личности пусть дохнут в одиночестве, нам нет до них дела! К чёрту личностей!
– Да! Правда! – подумав, вторил Энкиду.
– Послушай, – вдруг по-охотничьи пригнулся Гильгамеш, – почему стало так тихо?
На самом деле музыки почти не было слышно, лишь трое музыкантов кое-как дули в свои свиристелки среди пьяных гостей.
– Ведь никого же нет, – разводит руками Энкиду. – Куда подевались девки?
– Где они, эти девки? Ну и к чертям всех этих девок!!! – ревёт царь. – Сейчас мы их найдём!
– Забудь про них! – Энкиду хватает друга за руку. – Выйдем отсюда на воздух. Там легко и дышать, и думать. Давай выйдем за стены и достигнем гор. Совсем недалеко у подножия есть родник, умоем его ледяной водой лица.
– Горы? Зачем? Посмотри, какая гора – наш город. Мы все создали его! Я повелевал им создать город. Но знаешь: ещё с большим удовольствием я рубил тысячелетние кедры. Понимаешь, почему?
– Повелитель! – некий слуга вдруг распластался перед Гильгамешем и поцеловал пол меж своих ладоней.
– Это понятно: в природе человека как стремиться к созданию гармонии… – продолжал царь, не замечая подошедшего.
– Смотри… – Энкиду остановил его и указал на пол. – Смотри.
– …так и к её разрушению. Что, что там? – Гильгамеш рассеянно глядел себе под ноги, пока не заметил слугу. – Кто ты? Почему ты – неотъемлемая часть космоса – лежишь здесь?
И царь посмотрел на друга, желая разделить с ним нахлынувшее веселье, но Энкиду лишь в необъяснимом жесте задрал голову вверх.
– Повелитель, я что-то увидел и не могу понять, что это, – слуга немного приподнялся, его губы и часть щеки остались грязными после пола. Человек был ещё достаточно молод: короткие волосы, тёмные глаза и маленький нос. Он не был рабом, но взгляд его был рабским.
– Что ты увидел?
– Я не знал, как отреагировать на то, что увидел, поэтому обратился к вам. Меня это испугало, но и удивило, – заговорил сперва человек, но царь прервал его.
– Больше не говори, – сказал он.
Энкиду взял факел и последовал за слугой, следом за ними двинулся Гильгамеш. Они шли на некотором расстоянии друг от друга. Слуга провёл их в один из коридоров, послышался противный гул, который то стихал, то усиливался. Царь смотрел только прямо, и две спины, несущие огонь, играли промеж собой, как быки: овальная – слуги, и покрытая тенью широкая и бесконечная – его друга.
– Ты знаешь… О той блуднице… – услышал Гильгамеш голос Энкиду впереди.
– О какой?
– Шамхат. Несколько дней мы не вставали с травы, а когда я поднялся, то увидел, что шерсть опала с меня, и весь я изменился. Мне было интересно, что же со мной стало; я был зол от этого; и я хотел снова и снова ложиться с той женщиной. Всё это нахлынуло на меня одновременно, смущало и разрывало меня – вот что значит быть человеком, понял я с тех пор.
– Да-да! Только эта правда… Помнишь, что мы говорили о правде? Что с ней будет завтра, м-м?
– Просто я, кажется, понял. И этот сон, что так встревожил меня сегодня…
И здесь Энкиду остановился. Сомнения и ужас, которых он не знал ранее, уже приближались к нему. Трое мужчин оказались в просторной круглой комнате без мебели, это была какая-то прохладная затемнённая кладовая с грубо оштукатуренными стенами. Комната была заполнена блудницами, которые стояли, сидели и лежали, образуя круг. Некоторые то падали на колени, то снова поднимались. Другие в припадке кружились или елозили по полу так, что их несколько минут назад нарядная одежда была грязна, а украшения разбросаны вокруг. Вместе они выли противно и страшно, кланялись и выламывали себе руки.
