Читать книгу: «Отряд отморозков. Миссия «Алсос» или кто помешал нацистам создать атомную бомбу», страница 4

Глава 5
Деление

Отто Ган был убежден, что Жолио-Кюри или как там, черт возьми, они себя называли, снова схалтурили. Это означало, что теперь ему придется потратить несколько месяцев на то, чтобы доказать, что они ошибаются.

Проблемы появились в начале 1938 г., когда Ирен Кюри (теперь работавшая отдельно от мужа) начала серию экспериментов с двумя малоизученными металлами, ураном и торием. В первые десятилетия ХХ в. те, кто вообще задумывался о радиоактивности, прежде всего думали о радии. Ученые стремились приобрести радий из-за его способности обеспечивать постоянный поток альфа-частиц для экспериментов. Элемент номер 88 снискал славу и за пределами лабораторий: поскольку он мило светился в темноте, ему нашлось применение в циферблатах часов, пижамных пуговицах, колесах игральных рулеток и рыболовных приманках. Его даже стало модно принимать внутрь как предполагаемое лекарство от всего – от неприятного запаха изо рта до депрессии; в аптеках продавались содержащие радий лосьоны для волос, соли для ванн, кремы для лица, презервативы и ректальные свечи. (От него просто некуда было деваться.) На пике спроса его цена достигала 180 000 долларов за грамм. Напротив, такой металл, как уран, считался отбросами – минеральным шлаком, который просеивали, чтобы получить драгоценный радий.

Будучи отбросами, уран и торий стоили дешево, поэтому Ирен и начала бомбардировать их нейтронами, чтобы преобразовать в другие элементы. Была только одна проблема: ей пришлось изрядно понервничать, чтобы определить, в какие именно элементы они превращаются. Некоторые эксперименты указывали на актиний – 89-й элемент периодической таблицы. Другие – на лантан, номер 57. Затем результаты снова изменились, и она заявила об обнаружении так называемых трансурановых элементов – искусственных элементов тяжелее урана.

Все эти метания выглядели подозрительно для Гана, ведущего химика-ядерщика Германии, если не всего мира. Он был зол на язык и предположил, что, судя по множеству элементов, которые, по утверждению Ирен, она обнаружила, возможно, она открыла волшебный элемент «курьезий». Ситуация обострилась, когда в начале 1938 г. Ган столкнулся с Фредериком Жолио на конференции в Риме. Ранее Ган разнес эксперименты Ирен в пух и прах в частном письме супругам; особенно обидным выглядело его обвинение в том, что она пользовалась устаревшими методами обнаружения радиоактивных веществ – теми, что когда-то разработала Мария. Жолио-Кюри не удосужились ответить на этот выпад, что задело Гана, и на конференции он впрямую высказал свое недовольство. Ган заявил: если Ирен не отзовет свои публикации, он ее разоблачит. Поскольку на кону оказалась научная репутация его жены, Жолио не мог отступить и дерзко предложил Гану попытаться. Будучи лауреатом Нобелевской премии, Жолио обладал бóльшим авторитетом, и Ган понял, что попал в ловушку. Он ворчливо заметил одному коллеге: «Проклятая баба. Теперь мне придется, вернувшись домой, потратить полгода на доказательство ее ошибки».

Как оказалось, на это ушло больше полугода. Ган работал в Берлине в паре с блестящим физиком по имени Лиза Мейтнер – той самой, что на конференции 1933 г. раскритиковала Жолио-Кюри. Это было, мягко говоря, странное сотрудничество. С одной стороны, они были весьма преданы друг другу. Когда институт Гана отказал Мейтнер в помещении под лабораторию просто потому, что она женщина, он демонстративно пристроил к зданию института сарай и работал там вместе с Мейтнер; впоследствии он попросил ее стать крестной матерью своего сына. С другой стороны, у них были прохладные, даже натянутые личные отношения. По воспоминаниям Гана, за несколько десятилетий коллеги ни разу не пообедали и даже не прогулялись вместе. В научной сфере, однако, они были столь же близки, как Жолио-Кюри: химик Ган специализировался на обнаружении и выделении радиоактивных элементов, а физик Мейтнер – на интерпретации его результатов. В этом качестве все считали ее интеллектуальным лидером команды. Попав в Риме в ловушку собственного высокомерия, Ган понял, что при разгадке тайны «курьезия» без Мейтнер ему не обойтись.

Но не успели они приступить к работе, как все испортил Адольф Гитлер. У Мейтнер были еврейские корни, и после аншлюса ее родной Австрии в марте 1938 г. она попала под гитлеровское расовое законодательство. Она подумывала о побеге, но ее австрийский паспорт был теперь бесполезен, а как еврейке другой ей было не получить. Положение стало критическим в июле 1938 г., когда один нацистский прихвостень открыто выступил против нее на научном заседании, презрительно указав пальцем на 60-летнюю Мейтнер и заявив: «Эта жидовка подвергает опасности весь институт». Он потребовал ее ареста.

Ган присутствовал на том заседании и хотя бы из соображений порядочности должен был использовать свой острый язык, чтобы заклеймить доносчика. Однако, увы, у самого Гана были непростые отношения с режимом. Будучи безупречным арийцем, он годами ругал нацистов и изо всех сил старался помогать евреям. В качестве мести – и предупреждения – нацисты включили карикатуру на Гана в состав хамской, пропитанной ненавистью мюнхенской выставки под названием «Вечный жид». Ган понял послание: не высовывайся, а не то… Поэтому, когда тот нацист оскорбил Мейтнер, его давнего научного партнера, он промолчал и даже согласился обсуждать ее с руководством института за ее спиной. Как писала Мейтнер в своем дневнике, Ган, «по сути, отрекся от меня».

По счастью, у Мейтнер были более надежные друзья. Через несколько дней после ее публичного шельмования редактор научного журнала по имени Пауль Росбауд и голландский физик Дирк Костер встретились в ее берлинской квартире, чтобы помочь ей бежать. Действовать нужно было осторожно, поскольку Мейтнер жила по соседству с нацистом, осудившим ее на собрании. Более того, он предупредил гестапо, что она может попытаться покинуть страну. В день побега она оставалась в институте до восьми часов вечера, как ни в чем не бывало вычитывая гранки новой статьи, и только потом потихоньку ускользнула домой, где Росбауд помог ей собрать два небольших чемодана. Легко представить, какое напряжение они испытывали той ночью, выглядывая в окна и вздрагивая при каждом звуке. Слегка сконфуженный, Ган тоже появился у Мейтнер и, пытаясь загладить вину, отдал ей унаследованное от матери кольцо с бриллиантом, чтобы она могла его продать или использовать для подкупа в экстренном случае. Она надела его на палец, будто они были помолвлены. Затем они поехали домой к Гану, чтобы там отсидеться.

Проезжая по темным улицам, Мейтнер в каждой тени видела агентов гестапо. «Оглядываться назад боишься, смотреть вперед не можешь», – рассказывала она позднее. На следующее утро они отправились на вокзал, кишевший охранниками. Мейтнер всегда была несгибаемой – женщинам-ученым в ту эпоху приходилось быть такими, – но несколько дней постоянного напряжения подкосили ее. Росбауд и Костер буквально на руках внесли ее в вагон, а когда поезд тронулся, к ней начал приставать проводник-нацист. Чтобы она не переживала, Костер попросил ее снять бриллиантовое кольцо Гана и спрятал его в карман.

После нескольких мучительных часов они наконец достигли отдаленного пограничного перехода на северо-востоке Нидерландов. Костер договорился с голландскими властями, чтобы ее впустили без паспорта, но мимо немецких пограничников она, вероятно, прошла только потому, что они сочли «фрау профессор Мейтнер» женой какого-то профессора и, следовательно, маловажной особой. Из Нидерландов Мейтнер бежала в нейтральную Швецию, где не знала ни души. В течение нескольких месяцев Ган пытался переслать в Стокгольм ее одежду, книги и постельное белье, но немецкие власти, в ярости от ее побега, не допустили вывоза вещей из страны. Этой жидовке не достанется даже стаканчик для зубной щетки, заявили они.

Понятно, что в середине 1938 г. Гану было не до исследований. Он потерял своего научного спутника жизни и интеллектуального лидера, а политический кризис в Германии отбивал охоту думать о науке. К возвращению в лабораторию его подтолкнула опять-таки Ирен Кюри. 20 октября она опубликовала очередную сомнительную статью о ядерном превращении урана. Ган вышел из себя и вместе с ассистентом решил повторить ее эксперименты, чтобы положить конец всей этой ерунде с «курьезием».

Но эксперименты озадачили Гана еще больше. После бомбардировки образца урана нейтронами он приступил к поиску в нем новых радиоактивных элементов. Он обнаружил нечто похожее на радий и поспешил написать статью, чтобы сообщить об этом миру. Но, поработав над проблемой еще, он дезавуировал изложенные в первой статье результаты и заявил, что вместо радия обнаружил элементы, которые ведут себя как лантан и барий. Однако это открытие ставило больше вопросов, чем давало ответов. Ган сознавал, что эти элементы – на самом деле не лантан и барий, потому что с научной точки зрения это было невозможно. Во всех остальных случаях трансмутации исходный элемент превращался в другой элемент, близкий к нему в периодической таблице. Например, уран (атомный номер 92) может выбросить немного элементарных частиц и стать торием (атомный номер 90). Однако лантан и уран располагались в периодической таблице на расстоянии 35 клеток друг от друга – невероятный скачок, поскольку не было ни одной известной элементарной частицы такого размера. Барий отстоял от урана на 36 клеток.

Простая логика, таким образом, исключала лантан или барий. Но если уран не превращается в эти элементы, во что, черт возьми, он превращается? Ган начал понимать, что именно привело Ирен к ее выводам. Как и всегда, он обратился к Мейтнер, отправив ей в середине декабря 1938 г. письмо, где изложил свои странные результаты.

Никто не осудил бы Мейтнер, если бы она предложила Гану пойти туда, куда он точно не смог бы попасть. Но она не могла противостоять желанию разгадать научную загадку и заодно снова насолить Жолио-Кюри. К тому же в Швеции было холодно и одиноко, и она отчаянно стремилась восстановить связи с научным сообществом. Когда пришло письмо, она как раз уезжала с племянником из Стокгольма на рождественские каникулы и взяла конверт с собой. Однажды утром за завтраком племянник, тоже физик, заметил, что Мейтнер хмурится над какими-то бумагами. Она призналась, что уже несколько дней размышляет над прочитанным, и они решили прогуляться по снегу и обсудить этот вопрос подробнее.

Не вызывает сомнений, что подсознательно Мейтнер уже некоторое время подбиралась к правильному ответу, – и на прогулке внезапно поняла, в чем дело. Ган сказал, что полученные элементы ведут себя как лантан и барий. Так что, по-видимому, это действительно были лантан и барий. Но чтобы это произошло, ядро урана должно было расколоться – не просто выплюнуть несколько элементарных частиц, а расколоться пополам. Это была немыслимая идея, которую отверг бы практически любой физик. Даже нобелевский лауреат Ирен Кюри не додумалась до этого. Мейтнер же совершила этот прыжок в неведомое и пришла к выводу, что, как бы странно это ни звучало, Ган расщепил атом.

Возможно, чтобы наказать Гана, Мейтнер не сразу сообщила ему свой вывод. Когда же она это сделала, новость ошеломила его. Как это могло быть правдой? И все же он доверял Мейтнер (та никогда не халтурила), и ее выводы укрепили решение, которое он принял неделей ранее. Тогда Ган позвонил редактору Паулю Росбауду, который помог Мейтнер бежать из Германии, и спросил, не сможет ли тот срочно опубликовать короткое сообщение о его работе. Результаты привели Росбауда в восторг, и он согласился изъять из следующего номера журнала Naturwissenschaften («Естественные науки») уже набранную статью, поставив вместо нее материал Гана. Номер с сообщением Гана вышел 22 декабря 1938 г.

Большинство физиков встретили эту новость восторженно, но политически более дальновидные ощутили и нечто иное – холодок предчувствия. Уран довольно часто встречается в земной коре, поэтому его легко добывать в больших количествах. Физики также знали, что (согласно формуле E = mc²) расщепление атома урана высвободит такую гигантскую энергию, что это будет представлять угрозу самому существованию человечества. До 22 декабря 1938 г. это вызывало только теоретические опасения. Открытие Гана все изменило. С этого момента уран перестал считаться второстепенным радиоактивным элементом. Отныне только он и имел значение.

Несколько подкованных в физике нацистов впоследствии обвиняли Гана и Росбауда в измене за их действия в тот день. Они-де намеренно поспешили опубликовать статью, чтобы предупредить врагов Рейха и помешать нацистам сохранить секрет урана. Это может показаться типичной нацистской паранойей, но на этот раз нацистская паранойя таковой не была: Росбауд действительно хотел предупредить Францию, Великобританию и США об этом грандиозном открытии. Он презирал нацистов и боялся, что война может вспыхнуть в любой момент; отсрочка публикации хотя бы до следующего номера могла дорого обойтись миру.

Мир и без того пострадает достаточно. 22 декабря 1938 г., в день зимнего солнцестояния, как заметил один историк, «началась всемирная зима».

Несмотря на «измену» Гана и Росбауда, мир в целом оставался в неведении относительно статьи немецкого химика, пока несколько недель спустя не вышел следующий номер Naturwissenschaften. Но слухи об открытии Гана, вскоре названном делением ядра (по аналогии с процессом деления бактерий), тем временем распространялись среди физиков.

Все началось в январе 1939 г., когда племянник Мейтнер встретил в Копенгагене датского физика Нильса Бора и поделился открытием тети Лизы. Услышав новость, Бор, как мультипликационный персонаж, хлопнул себя по лбу. «Какими же мы были идиотами!» – воскликнул он. Племянник попросил Бора хранить открытие в тайне, поскольку в статье Гана излагались только химические доказательства расщепления. Мейтнер намеревалась написать собственную статью о физическом аспекте открытия, и несдержанность Бора могла ей навредить. Бор дал клятву хранить молчание.

И немедленно ее нарушил. Через несколько дней он отправился в годовой творческий отпуск в США, и не успел корабль поднять якорь, как он уже рассказывал обо всем своему коллеге-попутчику, которого эта новость тоже ошеломила. Затем Бор с коллегой раздобыли где-то на судне доску и, несмотря на неспокойные воды Атлантики (Бор всю дорогу страдал от морской болезни), провели девять дней, рассчитывая последствия деления ядра. Донельзя взбудораженный Бор забыл упомянуть о необходимости хранить молчание. Не связанный никакими обещаниями коллега начал рассказывать об этом любому встречному сразу же по прибытии в Нью-Йорк 16 января, и уже вскоре о делении ядра знало все физическое сообщество США.

Сообразив, что он натворил, Бор сделал 26 января официальное заявление на торжественном ужине в Вашингтоне. Тем вечером он по программе должен был выступать с докладом о физике низких температур, но какие уж тут низкие температуры – у него имелась информация погорячее. И хотя Бор, изложив суть открытия, постарался отдать должное Мейтнер, его уже никто не слушал. Еще до конца его выступления несколько местных физиков, как были в смокингах, выбежали из зала и помчались проводить собственные эксперименты. Один ученый из Северной Калифорнии, прочитав на следующий день в газете отчет о выступлении Бора, в прямом смысле слова выскочил из парикмахерского кресла во время стрижки и бросился в лабораторию. В сообществе физиков-ядерщиков новость о делении урана навсегда разделила мир на «до» и «после».

Энрико Ферми был одним из тех политически дальновидных ученых, которых от известия о расщеплении урана бросило в дрожь. На протяжении нескольких лет, пока он занимался в Риме медленными нейтронами и быстрыми пробежками, Ферми наблюдал, как Италия при Бенито Муссолини погружалась в пучину фашизма. К 1938 г. он уже не видел там будущего ни для себя, ни для своей жены-еврейки Лауры, и они начали строить планы отъезда. Такая возможность возникла осенью того же года, когда Нильс Бор отвел Ферми в сторону на научной конференции.

Будучи скандинавом, Бор поддерживал тесные контакты с Нобелевским комитетом в Стокгольме, и он сказал Ферми, что через несколько недель того, возможно, ожидает маленький сюрприз. Обычно это рассматривалось бы как серьезное нарушение профессиональной этики: Нобелевский комитет работает тайно и до срока не раскрывает личность победителей. Но у Бора была веская причина для такого проступка. В то время курс итальянской лиры сильно скакал, а итальянские законы, вероятно, не позволили бы Ферми конвертировать деньги в более стабильную валюту. Бор хотел выяснить, не захочет ли Ферми отсрочить получение приза на год, когда экономическое положение, возможно, стабилизируется.

Ферми в ответ поделился с Бором своим секретом. Он собирается перебраться из Рима в Колумбийский университет в Нью-Йорке, а потому получение премиальных денег именно сейчас стало бы огромным подспорьем. Бор велел не беспокоиться. Спустя несколько недель Ферми действительно получил Нобелевскую премию по физике. Они с Лаурой уехали в Стокгольм всего с двумя чемоданами – и больше в Италию не вернулись.

Как ни печально, с отъездом Ферми его небольшая команда быстрых физиков, по большей части состоявшая из евреев, сама претерпела процесс деления. Один ученый бежал в Калифорнию, другой – в Париж. Правая рука Ферми, Эдоардо Амальди (который первым заметил разницу между образцами, облученными на мраморной полке и деревянной столешнице), тоже хотел уехать, хотя ему, как доброму католику, опасность в Италии не угрожала. Поэтому коллеги умолили его остаться: иностранцам за границей рабочих мест доставалось мало, и другие нуждались в этих вакансиях больше него. В итоге Амальди с вымученной улыбкой проводил Ферми на вокзал, простившись со своим наставником. Он вернулся домой очень грустным, а вскоре был призван в итальянскую армию и отправлен на фронт в Северную Африку.

Так совпало, что Бор разболтал сведения о делении ядра вскоре после того, как Ферми прибыл в Нью-Йорк, и своим живым, подвижным умом итальянец отчетливо представил, к чему приведет это открытие. По воспоминаниям одного коллеги, однажды ненастным январским днем Ферми стоял в своем кабинете и рассуждал о дивном новом мире деления урана. Затем он повернулся к окну и, глядя на панораму Манхэттена, сложил ладони, словно обхватывая мячик. «Всего лишь вот такая бомбочка, – пробормотал он, – и все это исчезнет».

В Париже настроение было столь же мрачным, хотя и по другим причинам. Увидев в Naturwissenschaften статью этого проклятого Гана о делении ядра, Фредерик Жолио заперся у себя на два дня, чтобы изучить ее. Он появился с ввалившимися глазами и изможденным лицом, сообщив всем в своей лаборатории и в лаборатории Ирен новость: их снова обставили. Они получили те же результаты, что Ган и Мейтнер, те же побочные продукты деления, но просто не поняли, что это такое.

Подобно Бору, Ирен взвыла: «Какими же мы были придурками!» Затем она в ярости набросилась на мужа. «Если бы ты не сбежал в собственную лабораторию и не бросил меня, мы бы сами сделали это открытие!» – кричала она. Сотрудники молча соглашались с ней. Ирен была достаточно сильна в химии, но ей не хватало знаний в области физики, которыми обладал Жолио и которые имели решающее значение для интерпретации полученных ею результатов. Жолио же был слишком поглощен своим циклотроном, своим кризисом среднего научного возраста, чтобы уделять внимание работе жены. Бедняге было очень стыдно.

Однако амбиций ему было не занимать, и он решил, что его парижская команда сделает следующий важный шаг в исследовании деления ядра. Несмотря на пророчество Ферми, Мейтнер и Ган отнюдь не доказали, что из урана можно сделать бомбу. Они лишь продемонстрировали, что бомбардировка урана нейтронами расщепляет ядро атома и высвобождает энергию. Но что дальше? Главный вопрос заключался в том, выделяет ли атом при делении еще что-нибудь, кроме энергии. В частности, выбрасывает ли он больше нейтронов. Если так, то другие находящиеся поблизости атомы урана могут поглотить эти нейтроны и тоже стать нестабильными. Затем эти атомы сами бы разделились и – самое важное! – высвободили бы еще больше нейтронов. Эти вторичные нейтроны дестабилизировали бы еще больше атомов урана, которые высвободили бы третичные нейтроны, – и так далее. Как некогда предсказал Жолио в своей нобелевской речи, это будет ядерная цепная реакция.

Все зависело от одного фактора – количества высвобождаемых нейтронов. Если при делении ядра урана выделяется только один нейтрон, нет причин для ажиотажа: на каждом этапе будет распадаться только один дополнительный атом, и цепная реакция будет идти медленно или даже вообще прекратится. Но если атомы урана будут каждый раз выбрасывать два или более нейтрона, берегись! Одно деление приведет к появлению двух новых атомов, их деление – к появлению четырех, четырех – к восьми, восьми – к 16 и так далее, то есть к неконтролируемому каскаду выделения энергии. Итак, план Жолио был ясен: бомбардировать образцы урана и измерять количество последовательно высвобождаемых нейтронов.

Прошляпив несколько открытий, Жолио запретил своим помощникам обсуждать новые эксперименты с посторонними. По иронии судьбы, именно эти меры привели к раскрытию секрета Жолио. Незадолго до этого лабораторию в Париже посетил физик из Колумбийского университета по имени Георг Плачек, и для надежности, дабы он не проболтался, команда Жолио отправила ему в начале 1939 г. телеграмму, напоминая о секретности эксперимента. К несчастью для французов, благодаря одной из тех мелких ошибок, что меняют ход истории, кто-то перепутал одного физика со смешным восточноевропейским именем из Колумбийского университета с другим физиком со смешным восточноевропейским именем⁸ из того же университета, и сообщение оказалось на столе Лео Силарда. Прочитав его, Силард застыл в ужасе.

На самом деле Силард выдвинул концепцию цепной ядерной реакции еще в 1933 г. Поэтому он лучше всех знал, что она может привести к созданию атомной бомбы. Более того, как еврея, бежавшего из Венгрии, его эта идея приводила в особенный ужас. Больше всего в жизни Силард боялся Третьего рейха, и, хотя в телеграмме от команды Жолио не упоминались ни уран, ни деление, Силард сразу догадался, что это за «секретный эксперимент».

Не имея привычки держать язык за зубами, Силард написал в Париж письмо, в котором изложил свои опасения: в Германии имелись лучшие в мире физики и промышленные предприятия. Если кто и мог поставить ядерную физику на службу военным, так это нацисты. Поэтому он просил Жолио быть осторожным. Проводите любые исследования, какие хотите, писал он; можете даже печататься в журналах, чтобы установить свой приоритет. Но, пожалуйста, пожалуйста, не публикуйте ничего, связанного с цепными реакциями. Не подсказывайте Гитлеру.

Жолио был не единственным, за кем следил Силард. Другой беженец, осевший в Колумбийском университете, Энрико Ферми, также погрузился в исследование деления ядер, и Силард обратился к нему с той же просьбой – сохранять секретность. Поначалу итальянец отмахнулся от него. (Дословно ответ Ферми был таким: «Идите!» Очевидно, любовь к американскому сленгу опережала у него мастерство владения им; он, вероятно, имел в виду что-то вроде «Идите к черту!».) Но Силард продолжал давить, и Ферми в конце концов уступил. Чтобы сохранить эту информацию в секрете, он даже отозвал из научного журнала уже готовую к публикации статью.

Жолио оказался менее сговорчив. Если мы из страха будем цензурировать собственную научную деятельность, получится, что Гитлер уничтожил еще одну основополагающую свободу, ответил он Силарду. Это был весомый аргумент, но трудно не заподозрить, что Жолио двигали и эгоистические мотивы: учитывая его репутацию ученого, упускающего важные открытия, он отчаянно надеялся реабилитироваться.

К ужасу Силарда, в апреле 1939 г. Жолио опубликовал результаты, свидетельствующие, что атомы урана при каждом делении высвобождают в среднем 3,5 нейтрона, что значительно выше минимума, необходимого для цепной реакции. На самом деле это было ошибкой; в настоящее время принято значение 2,5. Кроме того, Жолио так и не добился самоподдерживающейся цепной реакции: в его экспериментах она быстро сходила на нет. Но общий вывод остался неизменным: цепные ядерные реакции и, следовательно, атомные бомбы были возможны. Жолио не только не стал держать все это в секрете, но и начал обсуждать дикий план собрать и испытать ядерное оружие в пустыне Сахара (это был первый в мире, пусть и недолговечный, атомный проект).

После этого события начали развиваться стремительно. Если до января 1939 г. о делении урана никто не слышал, то к декабрю по всему миру появилось более сотни статей на эту тему. Но химику, находившемуся в центре всей истории, Отто Гану, этот взрыв научного интереса не принес ничего, кроме горя. Нацисты теперь еще больше ненавидели его за то, что он раскрыл секрет деления ядра всему миру. Кроме того, Ган впал в отчаяние из-за открытого им ящика Пандоры: когда он увидел статью Жолио о размножении нейтронов и понял, что его открытие может привести к созданию самого разрушительного оружия в истории, он решил покончить с собой.

В итоге Ган передумал, но лучше ему не стало. Он привлек нескольких коллег к проекту захвата всех запасов урана в Германии и сброса их в море; от этого замысла он отказался, лишь когда ему указали на его бессмысленность: захватив той весной часть Чехословакии, Гитлер по чистой случайности получил самые богатые урановые рудники в Европе. Осознав, что не может остановить деление ядра, Ган снова задумался о самоубийстве. Он не просто расщепил атом – он расколол мир.