Читать книгу: «Очень короткие рассказы о главном», страница 5

Секреты ремесла

В нашей творческой среде обычно все друг другу завидуют и стараются наделать пакостей. Но я с самого начала взяла себе за правило: публиковать в нашем журнале статьи только в благожелательном тоне. Поэтому художники потянулись к этому изданию, зная, что там про них гадостей не напишут. Став главным редактором, общую линию я выдерживала без искажений, и в тот именно период натолкнулась на удивительную женщину-фотографа с ирландским именем Айрис.

Женщина эта выглядела на свои пятьдесят, была сухощавой и загорелой и, хотя следила за собой и старалась придать себе бодрости, лицо всё же выдавало возраст. Бороться с морщинами она считала безнадёжным делом, но главным в её внешности были серые, умные, добрые и в то же время цепкие глаза профессионала, глядящего на мир сквозь глазок видеоискателя.

Каждый её фотопортрет оказывался маленькой сенсацией, а появление каталога и вовсе вызывало фурор. Дело заключалось не в том, что в её фотосборниках встречались лица уважаемых людей. Приводила в изумление своеобразная манера, особый дар, позволявший зафиксировать ничего не подозревавших персонажей в тот момент, когда сквозь их мимику и жесты становилась видна подноготная: характеры, судьбы – а в итоге те чувства, которые они испытывали к этому миру. Среди знатоков считалось престижным приобрести в свою коллекцию очередной фотоальбом – как правило, с роскошной тиснёной обложкой и безупречным качеством печати.

Один раз она поставила себе задачу – раскрыть дух самых разных российских городов: больших и малых, древних и относительно новых, и свести их в один фотоальбом, наподобие человеческих портретов. Образовался цикл, где Псков глядел из-под снега вечными глазами небольших старых домиков, а душа Санкт-Петербурга, которую ещё никто не видел (хотя многие уверяли, что вполне её ощущают), – его душа, глядевшая сквозь кружево оград, отражалась одновременно и в небе, и в воде. В прессе появились восторженные оценки в адрес альбома, всё это называлось новацией или (бери выше!) проникновением в святая святых. «Так, наверное, в старину писались иконы», – утверждал один критик под впечатлением от увиденного и, похоже, был во многом прав. Что-то в творчестве этой фотохудожницы действительно присутствовало от Бога.

В нашем журнале статья, касающаяся её городских фотопейзажей, называлась «Какими нас видят ангелы». По-другому, наверное, про такое творчество и не скажешь.

Женщину, повторю, звали странным для России именем – Айрис. В своё время отец её, североирландский дипломат, работал в Советском Союзе, а мать, русская, отвечала за поставку в консульство качественных продуктов. Путь к сердцу мужчины, естественно, лежал через желудок, и международные отношения здесь преградой явиться не могли, даже во времена СССР. Маленькая девочка Айрис узнала Европу раньше многих своих сверстниц, но, когда выросла, постоянно стала жить в Москве. Здесь она и открыла в себе Божий дар, который принёс ей профессиональное имя, славу и деньги.

Айрис умела с помощью фотографий раскрыть то, что никогда не увидишь невооружённым глазом. Она делала очевидным всё до поры тщательно скрываемое.

Таившийся, например, в степенном профессоре весёлый чёрт мог неожиданно для всех выскочить наружу и пойти куролесить во время самой, казалось бы, обычной лекции, которую профессор даже не прерывал, – просто он повернулся в три четверти (ни анфас, ни профиль), чуть наклонил голову и поглядел, словно бы сбоку, на аудиторию: вот и весь фокус. На снимке Айрис у профессора на голове разве что рожек не появилось, но в том, что перед слушателями именно чёрт, сомнений не вызывало.

Ещё один снимок, очень сильный, был сделан на одной из персональных выставок в Центральном зале. Известнейший во всём мире и один из самых талантливых российских художников, чьи работы в жанре крупного полотна здесь выставлялись, вынужден был стоять и выслушивать всё то, что ему вещал по поводу его творчества мэтр, бездарность со связями, академик живописи. Моцарту нужно было выслушать всё, что с пафосом нёс в его адрес Сальери. В тот момент их обоих и схватила вездесущая фотокамера Айрис.

Когда я много позже увидела этот снимок у Айрис в мастерской, то, ей-Богу, даже вздрогнула. В ту десятую долю секунды, когда художник отвёл взгляд от мэтра, продолжавшего ещё что-то говорить, он, видимо, всерьёз решал, не перерезать ли академику глотку. Я вполне могла его понять и вряд ли сама сдержалась бы от какой-нибудь жестокой выходки, окажись на его месте. Художник, видимо, слишком много претерпел от всех тех Сальери, которые судили его картины, и холодное бешенство светилось в его отведённом в сторону взгляде – если хотите, за секунду до убийства. Так всё выглядело на фотографии.

…Я пришла к Айрис, чтобы посоветоваться. Уже многажды самые разные люди получали у этой удивительной женщины рекомендации, как им жить дальше. Ей достаточно было взглянуть на чужой портрет, чтобы понять о человеке всё. Никакой детектор лжи подобного сделать не мог. До этого я отдала Айрис несколько снимков своего мужа, а теперь сидела и ждала её вердикта.

Айрис пустила меня в мансарду, где находилась её мастерская, и удалилась в смежное помещение. Я огляделась, и хотя была уже здесь раньше, снова преисполнилась профессиональным изумлением. Мне тридцать пять лет, я хорошо выгляжу и стильно, иногда даже вычурно одеваюсь. Ничего не попишешь: общение с богемой накладывает свой отпечаток. Я не маленькая девочка и нагляделась на всякое. Высшее образование, плюс второе замужество, которое длится сейчас, и двое детей (по числу браков) – всё это кого хочешь обучит жизни, тем более в Москве, где человека от зверя порою не отличишь. Казалось бы, я должна разбираться в людях, но то, что я лицезрела в мансарде у Айрис, навеяло мысль о скудости моих представлений. Она видела человека до самого дна и умела своё видение отобразить на снимках.

Медленно двигаясь вдоль стены, я переходила от одной работы, вставленной в рамку и висящей на крепёжных нитях, к другой. Всё это, видимо, готовилось для выставки либо же для продажи, но мне бы на месте Айрис стало жалко отдавать такие вот шедевры в чьи-то руки. Например, ту фотографию, где пожилая богатая женщина заливисто смеётся, запрокинув голову, а рядом стоит её муж в официальном костюме. Казалось бы, родные и сжившиеся вместе люди – ан нет: на снимке они оказались чужими до безразличия! Через секунды эта вот дама вынет свою руку из его ладони и, возможно, вежливо похлопает мужчину по плечу, а дальше с резиновой улыбкой пойдёт на свою половину уютного коттеджа, во дворике которого и оказалась запечатлена. Она уйдёт к себе, плеснёт в стакан чего-нибудь крепкого и выпьет прямо безо льда, а потом поймает себя на мысли, что это уже вошло в привычку. Так оно всё просматривалось на фотографии безмятежной (якобы) ирландской семьи. На десятую долю секунды люди становились настоящими, а не теми, кем хотели бы казаться, и как раз в это мгновение их и запечатлевал объектив Айрис.

На другом фото у девушки, которая шла куда-то под руку со своим мужчиной, были гноящиеся от похоти глаза – другого термина и не подобрать. Кавалер-то, наверное, думал, что прогуливается с подругой, но на самом деле его буквально волокли в постель, о чём, вполне возможно, этот тип даже не догадывался. Мужчины всегда пребывают в иллюзии, будто они управляют ситуацией. На самом деле это делают женщины, если, конечно, оказываются достаточно умны.

Двигаясь вдоль стены с фотографиями, я поймала себя на мысли, что во всех работах Айрис вижу лишь печальную сторону сюжетов. Наверное, на мне сказалась усталость последних месяцев, когда с мужем начало твориться что-то неладное. Вначале я списывала всё на нелады с работой: в связи с финансовым кризисом перегрузки там действительно случались серьёзные. Но к таким стрессам нашей семье было не привыкать, тем более что муж, являясь руководителем крупного подразделения в холдинге, ломал обстоятельства, словно ледокол. У него хватало энергии и навыков, чтобы в любой ситуации если уж не выиграть, то по крайней мере не проиграть.

Но недавно, когда он спал, а я встала, чтобы проверить детей, и зажгла ночник, мне довелось увидеть на его лице такое горькое выражение, что я поняла: дело, конечно, не в работе. Его тоска читалась даже сквозь сомкнутые веки, и я представила, что могла бы ощутить, открой он тогда глаза.

Я вдруг посмотрела на него не как любящая женщина, а сторонним взглядом. На его лице проступали черты, которые я наблюдала много раз у разных людей, так что прекрасно знала, что они означают.

Теперь у него были губы, а точнее – складки вокруг рта, как у человека, способного на неадекватный поступок.

Я тогда вздрогнула, а спустя секунду вновь уже смотрела на мужа глазами жены, приемлющей любые повороты его судьбы. Он даже не проснулся, когда я вновь легла рядом, выключила ночник и постаралась забыть своё впечатление – скорее всего, неправильное из-за тусклого освещения.

А вот теперь я пришла к Айрис и поневоле многое вспомнила.

Я вспомнила, что его ладонь пахла чем-то весьма необычным, когда он однажды вернулся заполночь вроде бы прямо со службы. Я так и не определила тогда, да и после не разобралась, чем же именно: то ли чужим парфюмом, то ли какими-то медикаментами.

Я поняла, почему однажды он быстро выключил компьютер, стоило мне появиться в его кабинете.

Ко всему прочему, на его столе как-то лежала бумага для записей, где крупными буквами обозначено было: «Сходить в нотариат и всё оформить!!!» Я никогда не позволяла себе заглядывать в его записи, и если бы не три огромных восклицательных знака, не заметила бы и эту.

Ко всему прочему (я не стала специально напоминать себе, но это само пришло на ум), мы теперь гораздо реже оказывались с ним близки как муж с женой. Поводов для этого находилось более чем достаточно, но с очевидностью причина была одна. Какая – догадаться становилось всё проще, и я подумала, что Айрис лишь подтвердит мою догадку. Шерше ля фам, сплошная пошлость. Интересны были только детали – кто, где, почему, но можно было считать вопрос решённым. Ждать оставалось недолго: послышались шаги, затем хлопнула дверь – и Айрис появилась, держа в руках фотографии моего мужа.

– Вот адрес, куда вам нужно обратиться, – сказала Айрис, протягивая мне какую-то бумажку. – Я только что созвонилась, вас там примут.

Я взяла листок, но продолжала с недоумением смотреть на Айрис. Выглядела та как обычно: небрежная короткая причёска, серые глаза, свитер и джинсы, как раз по осеннему времени: ещё не холодно, но к тому идёт.

– Постарайтесь не затягивать, – добавила она.

– Что это? – спросила я в недоумении.

– Разве вы не за этим пришли? – в свою очередь удивилась она. – Ах, Боже мой! Как я не догадалась… вы же, наверное, так ничего и не знаете.

Я почти упала на стул: ноги буквально подломились.

– Значит, он вам ничего не сказал, – утвердительно кивнула головой Айрис и снова забрала у меня из рук пачку фотографий мужа. Она пролистала несколько и достала ту, где он изображён был крупным планом у нас на даче. Я тогда из окна потихоньку щёлкнула его, убирающего листья, со своего мобильного телефона. Вид у мужа, как и всегда в последнее время, был грустный и какой-то отрешённый.

– Вы только успокойтесь. – Айрис сходила в ту часть мансарды, где находилось подобие кухни, и принесла мне воды. Я механически выпила полстакана. – Ваш муж чем-то тяжело болен, это вне всяких сомнений. Возможно, онкология. Он всё знает, и у него на этой почве депрессия. Когда такое случается, человек сам сдаёт позиции, и тогда заболевает ещё серьёзнее. Такой вот порочный круг… Человека нужно силой вытаскивать из подобного состояния… В этой клинике, – она показала на листочек в моей руке, – всё умеют делать, но главная работа ляжет на вас. Звоните туда, и – в путь.

Я всё ещё не могла заставить себя встать, поэтому мелкими глотками пила воду, пытаясь до конца осознать услышанное. Потом взяла себя в руки и поднялась. В этот момент до меня дошло: в той записке мужа с тремя восклицательными знаками, обращённой к нотариусу, речь шла о завещании, где мужем предполагалась его скорая смерть.

Айрис участливо поглядела на меня:

– С вами он выберется, – сообщила она без тени сомнений. – Вы и не такое сможете.

Я пошла к выходу, она сзади. На пороге, открыв дверь, я не удержалась и всё-таки спросила:

– Но… откуда вы всё это узнали?

Нужно было видеть, как по-доброму улыбнулась эта женщина и как морщинки разъехались от её глаз к вискам. Я ждала ответа, и тогда Айрис, чуть наклонившись ко мне, доверительно сообщила:

– Всё от профессии, дорогая… Секреты ремесла! Когда насмотришься на людей через объектив, так и без объектива многое становится заметным.

Я всё ещё стояла, осознавая произошедшее.

– С Богом, – благословила меня Айрис. – У вас всё обязательно получится, не сомневайтесь.

От неё исходило такое тепло, что я вдруг успокоилась и отчётливо поверила в благополучный исход дела. Видимо, способность утешить одним своим видом тоже входила в секреты ремесла, позволявшего Айрис видеть перспективу дальше сиюминутных обстоятельств. Я махнула ей рукой и стала спускаться по лестнице.

Впереди была осень – а значит, оставалось достаточно времени, чтобы подготовиться к зиме.

Не пропадём.

Цикл «Мужские рассказы»

Волк на цепи

В наступающем сумраке на снегу мелькали быстрые тени: наша стая пыталась уйти в лес. Потом был грохот выстрела и вспышка рядом, жгучая боль – и я перевернулся прямо на бегу. Меня ударило под лопатку и сбило со всех четырёх лап, мгновенно оглушив, а когда я очнулся, рана кровоточила вовсю. Я дотянулся до неё языком и начал лизать, и только тут понял, что лежу в конуре на вонючей соломе, оставшейся, видно, после какой-то суки, а на шее у меня – цепь и ошейник. Встать я не мог и чуть не взвыл от боли, когда попробовал повернуться. Глаза сами закрылись, и я надолго ушёл во тьму.

Это было поздней осенью, и выстрелы тогда гремели по всей округе. Мою стаю, видимо, дочиста перебили, потому что обложили нас славно и гнали с умом, зная наши повадки.

Это была не первая и не вторая облава, в которую я попадал. Я всегда умел найти выход – флажков я давно уже не боюсь, а между охотниками существует мёртвая зона, где они не могут выстрелить навстречу друг другу. Именно в такую щель между номерами я и хотел проскочить. Выпавший снег был глубоким, лапы вязли, но другого пути не оставалось: только через сугробы, среди деревьев – в просвет, а потом уйти за редким кустарником к лесу.

Я видел, как застрелили мою волчицу, но скулить по этому поводу не было времени. Нас убивали, и всполохи выстрелов рвали вечернюю полутьму. Я не стал бы жалеть человека, окажись против него со своей стаей, когда нам хотелось жрать: законы в лесу действуют простые. Но убивать ради забавы – на такое способен только человек.

Думать обо всём этом было некогда. Я подобрался и кинулся вперёд, решив, что путь открыт, – но обманулся. Охотник, на которого я выскочил, умел ждать: он стоял, почти закрытый деревом, так что я заметил его только в последнюю секунду. Потом меня ударило и поволокло, лопатку пронзила боль, а после тот, который стрелял, привёз меня, раненого, к себе – чтобы посадить на цепь и оставить во дворе вместо сторожа. Волк – не собака, так что ясно: во двор к хозяину не сунутся. Позвали ветеринара, тот вынул пулю. Нужно было лишь, чтобы я как-то оклемался, поэтому меня долгое время кормили и не трогали.

Теперь стоит зима, и рана понемногу зажила, хотя ещё тянет. Я вполне могу стоять на ногах и, чуть хромая, передвигаюсь с каждым днём лучше и быстрее. Каждое утро хозяин приносит мне миску с едой – не худшая, прямо скажем, жратва: от его охотничьих трофеев остаётся хорошее мясо. Он ставит миску возле будки, я уволакиваю еду внутрь и там всё съедаю. Хозяин наблюдает за этим, приближаясь иногда на длину вытянутой руки. Я смотрю на него жёлтыми, как у всего моего племени, глазами и слабо рычу. Пусть он думает, будто выздоравливаю я медленно.

Каждую ночь я раз за разом дёргаю цепь, которой прикован к своей будке. Я дёргаю её сильно, и дужка на ошейнике начала понемногу разгибаться. Я встаю на четыре свои лапы, выхожу из будки, натягиваю цепь и, налегая всем телом, пытаюсь разогнуть крюк, за который меня пристегнули.

Я знаю, что однажды я окончательно разогну его, дёрнув посильней, и стряхну с себя цепь и ошейник. Но это вовсе не значит, что я тут же прыгну через забор и уйду в лес: мне ещё нужно свести кое с кем счёты.

Хозяин думает, будто прострелил мне лопатку и навсегда сделал своим рабом. Я полагаю иначе. С каждым днём силы у меня прибывают, ноги становятся крепче, а уж челюсти – и подавно. Боль уходит. Вчера я окончательно убедился, что если как следует дёрнуть цепь, крайняя дужка ошейника вылетит напрочь, но время ещё не пришло. Недели мне вполне хватит, чтобы подготовиться, а потом ударить без промаха.

Вчера сын хозяина, восьмилетний щенок, забыл о дистанции – длине цепи, которой ограничена моя территория. Он вышел во двор и начал играть. Я мог бы накрыть его и зарезать в два движения, но тогда нужно было бы уходить, не сделав главного.

Главное для меня – хозяин, а его щенка можно вообще оставить на потом, это не так уж важно. Я знаю: скоро наступит та самая ночь, когда я очень сильно дёрну за цепь, сорву ошейник и с холодной ненавистью приготовлюсь ждать рассвета.

Как всегда, хозяин утром выйдет во двор в пропахшем пóтом и табаком свитере, держа в руках миску с едой. Он глянет на меня, а я спокойно, с полуприкрытыми глазами буду лежать в конуре, возможно, даже отвернувшись, чтобы он ничего не заметил.

В тот момент, когда он наклонится и поставит миску возле меня, его вздрагивающее горло окажется прямо напротив моих клыков – я брошусь неожиданно и стремительно, чтобы сделать всего лишь одно движение и услышать, как он захрипит. Я брошусь молча, чтобы не дать ему времени понять опасность и закрыться рукой, и пока не почувствую хруста хрящей на его кадыке под моими зубами, не глотну его крови – не перестану его рвать.

…Когда я закрываю глаза, мне всё это снится. Когда я их открываю, начинаю измерять расстояние, необходимое для прыжка и короткого, резкого движения к горлу напротив. Днём я почти не двигаюсь или, нарочно хромая, ковыляю вокруг своей конуры, понуро опустив голову и прикидываясь слабосильным. Ночью я мечусь по двору, насколько позволяет цепь, и дёргаю, дёргаю её, расшатывая слабое звено. Я не устаю от ожидания, потому что уверен в финале, и не обращаю внимания даже на те поганые запахи, которыми полны конура и весь этот двор, не говоря уже о хозяйском доме.

Скоро всё это кончится и лес снова примет меня. Может быть, кто-то из стаи выжил после побоища – тогда мы снова начнём охотиться вместе. Если нет, я стану делать это один.

Я лежу на подстилке, брошенной в будку, и наблюдаю за тем, как хозяин ходит по двору. Возможно, он снова собирается на охоту, а значит – всё, что давно уже решено, нужно сделать завтрашним утром.

Он ходит по двору, а я смотрю ему в спину не мигая, и у ненависти моей – жёлтые глаза.

Эпизод из провинциальной жизни

Отца у мальчишки не было, а мать спивалась. Сам он подворовывал, где-то доставал деньги, приносил домой хлеб, картошку и молоко. Ему было двенадцать лет, о школе он давно забыл и в основном подвизался во дворе – выполняя, что поручат старшие пацаны. Другая жизнь в этом городке на окраине страны для паренька исключалась.

Провинцию пропитала тупая жестокость безработицы и отчаяния. Лет двадцать назад здесь ещё дымили трубы комбинатов, впускавших за свои ворота по утрам и выпускавших по вечерам сотни тысяч человек, а теперь каждый существовал как мог. Городишко жил по блатным понятиям, что означало: кто сильнее, тот и прав.

Сейчас стояли осенние сумерки, снег выпал и тут же превратился в слякоть. Мальчишка должен был отнести пацанам пакет размером в два кулака, который ему передали на другом конце города, и шёл, прижимая его под курткой обеими руками к животу. Он проделывал это не в первый раз, маршрут был проверенный, но сейчас становилось холодно, и он решил срезать, чтобы добраться побыстрей.

В переулке, куда он свернул, за ним побежали. Кто это был – полиция или парни из чужого квартала, – он разбираться не стал и, не раздумывая, прыгнул через забор в соседний проезд. За ним тоже прыгнули, топот приблизился, и теперь паренёк бежал, задыхаясь, по кривым узким улочкам, понимая, что если догонят – могут отнять пакет. Тогда ему конец, пацаны не простят: предупреждали заранее.

Он знал один проходной двор неподалёку, проскочив который можно было затаиться между гаражами: по тёмному времени его там не найдут. Из последних сил, разбрасывая руки и ноги, мальчишка ещё раз свернул в подворотню и, почти уже падая, выскочил в тылы старого автопарка. Нырнув в узкую щель, отделявшую забор от ближайшей постройки, он ввинтился в проход и, задыхаясь так, что лёгкие готовы были разорваться, прижался к стене. Спустя минуту, слегка отдышавшись, он заполз в какую-то полуразрушенную мастерскую, нырнул под здоровенный щит, прислонённый к стене, и затаился там лёжа, вслушиваясь в собственное дыхание и звуки снаружи.

Его недолго поискали, потом ушли. На всякий случай, выждав время, мальчишка вылез, отряхнул руки и, передвигаясь с оглядкой, пошёл дальше – к своим.

Куртка и джинсы оказались чем-то перепачканы, лицо тоже. Паренёк попытался привести себя в порядок, но потом решил, что сделает это позже, дома. Сейчас нужно было отдать пакет в нужные руки, получить за это деньги и только после этого что-то делать дальше.

Он прекрасно понимал, что именно находится в том небольшом мешочке, который он нёс с собой, и не хотел об этом думать. Сам он не притрагивался ни к водке, ни к этому белому порошку, потому что видел, во что они превращают людей за самое короткое время. Мать свою он жалел и молча сносил её тихое пьянство, потому что она была единственным человеком на земле, который его любил. Остальные в лучшем случае не трогали. Когда случалось, что мать была трезвой, она обнимала его, и кроме её ладоней, на свете другого тепла не оставалось.

На улице совсем стемнело. Паренёк добрался до своего двора, где его уже ждали человек десять подростков – личности насквозь известные. Старшим среди них был узколицый, высокий и жилистый Рыба. Все контакты со взрослым криминалом лежали на нём, пацаны слушались Рыбу беспрекословно. Ему было уже за двадцать, и глаза у него были какими-то пустыми. Даже те парни, что показывали во дворе свой гонор, отчего-то боялись Рыбу, а тот обычно отдавал команды, не предполагая, будто его приказ можно не выполнить.

– Давай товар, – сказал Рыба, когда паренёк появился во дворе. – Чего такой грязный?

– Гнались, – односложно ответил парень и сунул руку под куртку, за пакетом.

Пакета не было.

Компания, стоя возле скамейки посреди двора, смотрела, как в свете зажигающихся окон паренёк снял с себя куртку, оставшись в одной рубашке, и проверил, не завалился ли куда-нибудь пакет. Стало ясно, что он выронил его по дороге, когда убегал, но Рыба уже ударил его, резко сбив с ног, а остальные по команде бросились топтать ногами. Первый удар ботинком пришёлся в лицо, разбив губы и, кажется, выбив часть зубов, другой, в живот, заставил скрючиться. Били остервенело, всё больше входя в раж, и в это время во дворе появилась женщина.

Она выглядела настолько нездешней, что спутать её с местными было невозможно. В короткой шубке из светлого меха, в такой же шапочке, с сумочкой в тон сапожкам на шпильках, она казалась только что сошедшей с экрана. На самом деле столичная гостья приехала сюда, чтобы продать свою квартиру, доставшуюся от дальних родственников по наследству, и снова улететь в Москву.

К сожалению, требовалось хотя бы один раз лично появиться в этом городишке, чтобы засвидетельствовать нотариусу своё физическое существование, то есть убедить его в том, что это не очередная риэлторская афера. Квартира стоила не слишком дорого, но весь жилой дом шёл под расселение, так что требовалось решить вопрос быстро. Она сама уговорила мужа отпустить её в поездку без сопровождения: дескать, день туда, день назад, и незачем беспокоиться по пустякам. Теперь, оставив в гостинице вещи, она взяла такси и поехала по адресу – посмотреть жильё.

В Москве у женщины было всё, о чём пишут в гламурных журналах: богатый супруг, хорошее авто, загородный дом. Не было только детей. Лет десять назад случились неудачные роды, но врач тогда сказал, что кое-какие шансы ещё остаются. В свои тридцать два женщина успела создать вместе с мужем хороший бизнес, нечто вроде интернет-рынка подержанных вещей. Они построили виртуальную торговую сеть на полстраны и с каждой купли-продажи получали свой процент.

Такси, на котором приехала женщина, остановилось за углом. Она входила во двор, где в полутьме избивали мальчишку, когда он, получив очередной удар ногой, вдруг в голос, по-детски тонко закричал:

– Мама-а-а!..

Через секунду женщина была рядом. Она подбежала и не раздумывая бросилась прямо в толпу, расталкивая парней руками. Кому-то она заехала своей сумочкой по голове, так что оторвался хлястик, кого-то сходу пихнула в бок, с каждым шагом стараясь пробиться к лежащему в снегу и грязи пацану с окровавленным лицом. Она что-то выкрикивала как сумасшедшая и, когда ей удалось добраться до мальчишки, присела над ним, закрывая собой от ударов. Рыба взмахнул рукой с кастетом, попав точно ей в затылок, и женщина распласталась лицом вперёд, почти поперёк лежащего под ней паренька. Она не шевелилась, и все смотрели, как она лежит в своей светлой шубке. Никто не понимал, что делать дальше.

– Уходим, – сказал Рыба. – Слышь, – он наклонился к пареньку, – если скажешь чего, убью, понял?

Он снял с руки кастет, вытер его о куртку и первым двинулся вглубь двора. Там, если отогнуть металлическую сетку, открывался проход на соседнюю улицу, и пацаны один за другим пролезли в образовавшуюся дыру. Когда последний покинул двор, раздался отдалённый сигнал полицейской сирены – наверное, кто-то из жителей успел позвонить в отделение, и там, как ни странно, отреагировали вполне оперативно.

…Ее муж, высокого роста, с окаменевшим лицом, прилетел через два дня, привёз столичных оперов и трёх человек из собственной службы безопасности. Хоронить женщину должны были в Москве, а пока нужно было разобраться с деталями – здесь, на месте.

В больничной палате на пятерых он нашёл избитого парнишку. Лицо у того опухло, всё было в фиолетовых подтёках, дёсны кровоточили. Сломанные зубы торчали острыми углами во рту, когда он пытался говорить, и мальчишка то и дело трогал их языком.

Муж убитой, в накинутом поверх костюма белом халате, сел на стул рядом с койкой, спиной к другим пациентам.

– Мамке моей поесть отнесите, – слабым голосом попросил мальчишка. – Одна она там, пропадёт без меня.

Он не знал, кто перед ним, да ему всё было безразлично. Полиция уже побывала здесь пару раз, парень ничего путного им не рассказал: ну, кто-то набросился на него в темноте, а тётечка шла мимо, вмешалась, больше ничего не помню – вот и все показания. Из тех, кто его избивал, паренёк ни одного имени не назвал.

– Я её муж, – сказал тот, кто пришёл в палату. – Её убили, когда она тебя закрыть пыталась. Мы их всё равно найдём, а тебе здесь жить не дадут: ты – свидетель. К тому же ты товар потерял… пакет уже нашли, там твои отпечатки.

– И чё? – спросил парень.

– Поехали со мной в Москву, – устало, без каких-то интонаций предложил мужчина. – Определю тебя в интернат, профессию получишь. О мамке твоей позабочусь, вылечим.

Мальчишка взглянул из-под опухших век, фиолетовых после побоев.

– Чего надо-то от меня? – спросил он, заранее понимая, какая сейчас последует просьба.

– Главного назови и где его разыскать, – тяжело и спокойно глядя на него, сказал мужчина. – Он мне раньше нужен, чем до него опера доберутся.

– Если я его сдам, меня самого убьют, – ответил парень, шепелявя.

– Да тебя здесь и так убьют, – равнодушно констатировал мужчина. – А этого, который мне нужен, посадят, но срок дадут небольшой, потому что он начнёт отпираться, будто в толпе и в драке неясно было, кто её ударил, а кастет он давно уже выкинул. Известная история, у меня на неё времени нет. Если сдашь его, в Москву поедешь с мамкой. Если нет – делай что хочешь.

Паренёк лежал и молча смотрел в потолок.

– Наплевать мне на вашу Москву, – шепеляво сказал он. – Никуда я не поеду, врёте вы все. Если мамке сегодня пожрать отнесёте, то и хорошо… Только денег ей не давайте – пропьёт.

У мальчишки очень болела голова, он потрогал лоб рукой. Вошла медсестра, принесла капельницу:

– Заканчивайте свидание!

– Сейчас, – попросил мужчина. – Через три минуты ухожу.

Та отошла к другим пациентам.

– Знаете, – сказал наконец парнишка, – что ваша тётечка этим кричала? «Сына моего, – кричала, – не троньте, сволочи вы поганые…» То есть меня, значит, сыном называла.

Мужчина кивнул и закончил за парня:

– …А они её – кастетом по голове. Выходит, они мамку твою убивали. – Он говорил по-прежнему, вроде бы без эмоций, но паренёк после этих слов вдруг приподнялся на койке и повернулся к нему, несколько секунд он о чём-то раздумывал.

– Рыбой его здесь кличут, – сказал он внятно. – Фамилия Григорьев, зовут Александр, адрес такой: Гаражный проезд, десять. Привет ему от меня передайте, скажите: я лично попросил.

Мальчишка снова откинулся на подушку – сил у него ни на что не оставалось.

– Обязательно передам. – Мужчина поднялся, поправил халат и, прежде чем выйти, сказал на прощание: – Ты, малый, поправляйся, всё ещё впереди.

Начальник службы безопасности ждал его в холле, и вместе с мужчиной они пошли по коридору, обмениваясь краткими репликами. Вроде бы жизнь в городке текла по-прежнему, но теперь в ней явно что-то должно было поменяться. Хотя бы в некоторых деталях.

И, возможно, к лучшему.