Читать книгу: «Антиох Кантемир. Его жизнь и литературная деятельность», страница 10

Письмо, из которого мы взяли эту выдержку, относится к 1740 году, но стихи, в которых он подсмеивается над своей невестой, написаны раньше, и вообще у нас нет никаких серьезных указаний, чтобы Кантемир относился с искренней привязанностью к княжне Черкасской, за исключением разве тех подарков, которые он посылает ей из-за границы и которые состояли преимущественно из нюхательного табака а-ла-виолет. Из Кенигсберга, во время своего переезда в Англию, Кантемир посылает своей невесте шесть ящиков этого табака, обещая выслать из Голландии целый пуд. Между тем с той же оказией Кантемир высылает сестре два изящных янтарных подсвечника, которые он, не щадя труда, долго отыскивал в Кенигсберге и конечно послал бы своей невесте, если бы питал к ней более нежные чувства.

Независимо от недостатка большого расположения к невесте были и другие причины, заставлявшие Кантемира избегать женитьбы на княжне Черкасской. Мы уже видели, как велико было пристрастие Кантемира к научным и литературным занятиям, предполагавшим тихую жизнь вдали от политических волнений и светской суеты. Вообще, он по природе своей, по воспитанию и, как мы видели, по впечатлениям, вынесенным из родительского дома, был не очень пригоден к борьбе за существование в бурном водовороте жизни, а в его время надо было вести отчаянную и жестокую борьбу, чтобы одержать победу. Это было время, когда, как верно замечает один из самых глубоких исследователей этой эпохи, «всякий мало-мальски значительный человек считал благоразумным в видах собственного самосохранения следовать правилу: губи других, иначе эти другие тебя погубят». Действительно, мы видим, что все друг друга тогда губили, что это была какая-то отчаянная борьба из-за политического влияния, из-за власти, – борьба, быть может, вызванная не столько прелестью самой власти, сколько желанием обеспечить собственную безопасность, оградить свое имущество от насильственного захвата. Ментиков, Голицын, Долгорукие, Бирон, Миних, Остерман, даже такие светлые личности, как Прокопович, губили других, чтобы спасти себя. Нельзя себе и представить, как среди таких людей слабый телом и тихий нравом Кантемир мог бы с успехом выдержать борьбу, если бы вступился за свои идеи как практический деятель. Его немедленно задавили бы те, кто был неразборчив в средствах, кому ничего не значило погубить противника, каковы бы ни были его достоинства или заслуги перед отечеством. Мягкий Кантемир, искавший уединенной, трудовой жизни, посвященной литературе и науке, очевидно, не был создан для такого времени и для такой среды. Между тем брак с княжною Черкасской заставил бы его принять участие в политической борьбе, которая была ему не под силу. Он сам неоднократно выражает эту мысль в своих письмах. Он чувствовал, что в качестве зятя влиятельного князя Черкасского ему придется бывать и в свете, и домогаться видного поста, вообще принять участие в политической жизни, к которой он, в особенности после того, как надежды его при воцарении Анны Иоанновны не сбылись, чувствовал инстинктивное отвращение.

Ко всему этому присоединялся еще один мотив: его сильно тянуло за границу; он хотел видеть других людей, другие порядки, чтобы, заручившись новыми знаниями, быть полезным своему отечеству. Кроме того, от заграничной поездки он ожидал большой пользы в смысле завершения своего образования. В то время было очень трудно следить за наукой и литературой из Москвы или Петербурга. Давнишняя мечта нашего сатирика заключалась в том, чтобы усовершенствоваться в науках на Западе. Брак с княжною Черкасской мог расстроить и этот план. Навряд ли родители невесты согласились бы отпустить свою дочь в дальние страны и позволили бы ее мужу вести кабинетную жизнь среди книг где-нибудь вдали от России.

Таким образом, мы убеждаемся, что Кантемир в душе не мог сочувствовать браку, о котором так сильно хлопотала его сестра. Он, должно быть, обрадовался мысли князя Черкасского о назначении его послом в Лондон. Мы, однако, не думаем, чтобы эта мысль родилась самостоятельно у князя Черкасского. Очевидно, многие лица сообща позаботились о том, чтобы удалить Кантемира из Петербурга. Не все его соперники понимали, что он для политической роли малопригоден, так как его происхождение, его образование, широкая популярность, которую он приобрел благодаря своим талантливым литературным произведениям, его дружеские отношения с князем Черкасским, прочившим за него свою дочь, – все это заставляло их видеть в Кантемире будущего выдающегося политического деятеля, а вместе с тем желать его удаления из Петербурга. Кажется, особенно ревностно об этом заботился граф Остерман, потому что Кантемир, вследствие прекрасного знания языков и своего происхождения от владетельного князя, как бы создан был для видной дипломатической роли. Действительно, граф Остерман делает всевозможные усилия, чтобы предоставить Кантемиру вакантный пост посла России в Англии. Он предлагает эту комбинацию новой императрице, он же убеждает представителя Англии при нашем дворе, что молодость князя Кантемира не может препятствовать назначению, что, в сущности, ему уже двадцать восемь лет (это был сознательный обман, так как Кантемиру было тогда всего двадцать два года, что, конечно, прекрасно знал Остерман). Но, вероятно, весь этот план удаления нашего сатирика из Петербурга не удался бы, если бы он сам не играл на руку своим соперникам. Для него мысль о пребывании за границей, о завершении своего образования среди знаменитых ученых, в обществе корифеев общественной и научной мысли представляла особенную заманчивость, тем более что при его молодости пост посла был весьма почетным и, конечно, не мог повредить дальнейшей его карьере. Завершить свое образование ему действительно удалось, равно как и пользоваться обществом самых выдающихся ученых и литераторов того времени, но возвратиться в отечество ему не было суждено. Тот же граф Остерман противился всем попыткам Кантемира, направленным к этой цели; а когда Остерман пал, здоровье сатирика было уже настолько расстроено, что о возвращении в Петербург не могло быть и речи.

1 января 1732 года Кантемир выехал из Москвы, а 13-го – из Петербурга и навеки расстался с горячо любимой сестрою, многими друзьями и Россией.

Глава V

Кантемир как дипломат. – Его пребывание в Лондоне и Париже. —Последние литературные труды. – Его смерть. – Общая оценка деятельности

На чужбине Кантемир продолжал ревностно служить отечеству пером и делом. Служба эта была двоякого рода: как дипломат он старался по мере сил ограждать внешние интересы России; как писатель он прилагал всевозможные усилия, чтобы двинуть дело ее просвещения. Труд на пользу просвещения он признавал «корнем нашей славы», и несомненно, что к этому труду главным образом лежала его душа. Но как человек в высшей степени добросовестный он очень старательно исполнял принятые им на себя дипломатические обязанности, а будучи одарен необыкновенными способностями, исполнял эти обязанности с умением и большим знанием дела. Этими качествами и отличается его дипломатическая деятельность, как ни тяжела она была для него по многим причинам. Уже сама по себе роль представителя России на Западе была в то время ролью не очень завидной. Наше отечество только начинало вступать в ряды великих держав, равноправных с остальными. К нему относились свысока, иногда явно пренебрежительно, как к стране варварской, внушавшей к себе почтение разве только грубою силой, да и та по временам казалась сомнительной. Это пренебрежительное отношение к России выражалось, между прочим, в том факте, что русским монархам систематически отказывали в императорском титуле. Русское правительство проявляло большую щепетильность в этом вопросе, но в то же время само отказывало своим представителям в необходимых финансовых средствах, чтобы они могли с достоинством поддерживать престиж России. Достаточно упомянуть о том, что Кантемир получал в Лондоне 3 тысячи рублей жалованья и что в Париже после долгих усилий ему удалось довести свое жалованье до 15 тысяч, а между тем посол такого сравнительно второстепенного государства, каким была тогда Сардиния, получал 24 тысячи и содержал дом, убранство которого обошлось в 100 тысяч, в то время как Кантемиру никаких чрезмерных сумм не давали. Он вынужден был некоторое время угощать своих знатных гостей на оловянной посуде, так как на его представления о крайнем неудобстве этого обстоятельства при всеобщей роскоши ему отвечали из Петербурга словом подозрения в его честности. Прибавим к этому, что за все двенадцать лет его дипломатической деятельности ему постоянно приходилось вести переписку то о прибавке жалованья, то о высылке сумм, недосланных за целые месяцы и даже годы, что сам он имел со своих поместий дохода всего 600 рублей и что даже эта незначительная сумма редко получалась, потому что она по большей части расходовалась на братьев или вовсе не взыскивалась с крестьян вследствие бедности или постигших их бедствий, что, наконец, ему приходилось делать долги для покрытия расходов по исполнению своих обязанностей, – и мы поймем, каким затруднительным было положение Кантемира. К счастью, он своими необыкновенными дарованиями и нравственными достоинствами успевал заручаться любовью и уважением всех, с кем сталкивала его жизнь, и вследствие этого мог ослабить и по большей части даже совершенно устранить пренебрежительное недружелюбие, с каким относились тогда в Европе к представителям России. Уважение, которое все питали к Кантемиру как к человеку высокообразованному и не менее нравственному, оказало большую услугу и стране, представителем которой он состоял. В Лондоне и Париже он сумел окружить себя людьми во всех отношениях достойными. Друзьями его были выдающиеся литераторы, ученые, общественные деятели, пользовавшиеся почетом в своей стране и за границей. Да иначе и быть не могло, потому что сам Кантемир ставил выше всего интересы духа: науку, литературу, искусство, – и удовольствие ему доставляло только общество людей, одинаково с ним настроенных в этом отношении.

Таким образом, вопреки тем действиям, которые исходили от русского правительства и которые подчас набрасывали тень и на его представителя, Кантемир умел своею личностью, безупречной, чистой, светлой, во всех важных случаях ограждать интересы России. Так, например, было с пресловутым делом об убийстве майора Синклера, ехавшего из Турции в Швецию с депешами, касавшимися союза между этими двумя государствами. Русское правительство было заинтересовано в том, чтобы ознакомиться с этими бумагами, и поручило двум офицерам отобрать их у шведского майора, а его самого убить. Это и было исполнено по приказанию Миниха, действовавшего, в свою очередь, по инструкции Остермана, капитаном и поручиком русской службы Кутлером и Левицким. Они настигли майора Синклера, умертвили его, отобрали у него упомянутые документы, а затем сами были доставлены сперва в Шлиссельбург, а потом в Тобольск, где их держали в строжайшей тайне; но через четыре года они уже были произведены в высшие чины с переиначенными фамилиями: Туркеля и Ликевича. Понятно, что этот инцидент с майором Синклером наделал в Европе страшный шум, и легко представить себе ложное положение, в котором очутился Кантемир, конечно до глубины души гнушавшийся этим вопиющим насилием. Только благодаря доверию, которое питали к его честности, он мог убедить и правительства, и общество, что во всем этом деле личность императрицы ни при чем, что оно совершено без ее ведома.

В такое же затруднительное положение его ставили постоянные требования о преследовании или наказании того или другого иностранного писателя или редактора. Временщики, находившиеся у власти, всячески оберегали свою репутацию за границей, не стесняясь позорить себя в самой России. Как только кто-нибудь за границей указывал в печати на их прегрешения, они тотчас же обращались к представителю России, настойчиво требуя конфискации данной книги или брошюры, запрещения газеты или наказания редактора. С такими требованиями то и дело обращались к Кантемиру и Бирон, и Остерман, и Миних, и другие временщики. Сколько ни доказывал Кантемир, что эти требования ни к чему привести не могут, «потому что здешний народ волен и убеждается более о том говорить, что говорить запрещено», ему приказывали разыскивать авторов неблагоприятных для временщиков печатных произведений и требовать от правительства их обуздания. И в этом отношении положение Кантемира было весьма затруднительным. Он советовал делать «потребные» опровержения, признавая их до известной степени даже необходимыми, потому что при неблагоприятном мнении иностранцев о России «трудно будет вызывать мастеровых людей в службу»; но временщики не столько заботились об этом, сколько добивались полного молчания относительно своей неприглядной деятельности. Опровергать многое было трудно, потому что оно соответствовало истине, легче было требовать, чтобы данная «книга яко пасквиль надлежащим образом и под жестоким наказанием конфискована и запрещена была». Такое требование было, например, высказано относительно известных «Lettres moscovites» Локателли, вызвавших такое неудовольствие в Петербурге, что даже еще два года спустя после их обнародования от Кантемира требовали, чтобы он добился наказания автора. Какие доводы он ни представлял о невозможности добиться законным путем наказания, ему не верили и продолжали настаивать на своем требовании. Выведенный из терпения Кантемир наконец обратился к императрице со следующим оригинальным предложением: «Никогда через суд в подобных делах сатисфакцию получить не можно. Потому к наказанию его, Локателли, один способ остается, чтоб своевольным судом через тайно посланных гораздо побить, и буде Ваше императорское величество тот способ апробовать изволит, то я оный в действо произведу». Само собою разумеется, что императрица не могла «апробовать» ни официально, ни конфиденциально подобного «своевольного суда», и, таким образом, дело наконец кануло в Лету.

Но было много и других условий, затруднявших правильную политическую деятельность и отражавшихся весьма тяжело на положении посланника. Мы указывали уже, что Кантемира старались удалить из Петербурга как опасного соперника. Остерман, заведовавший внешними делами России при Анне Иоанновне, как и его преемники, – все они относились одинаково недружелюбно к нашему сатирику. Малейшая его ошибка превращалась в тяжелую вину, за которую Кантемир получал выговоры. Но и помимо всяких ошибок с его стороны можно было всегда найти поводы к неудовольствию. Вся тогдашняя дипломатия была в еще большей степени чем теперь основана на хитрости, обмане, всякого рода пронырстве; Кантемир же, по своим нравственным правилам, на обман никогда не соглашался. В крайнем случае он умалчивал о правде, но лжи не допускал. И в этом отношении он остался себе верен до конца. Само собою разумеется, что это не могло нравиться деятелям, которые считали в политике все дозволенным, до убийства из-за угла включительно. Не доверяя Кантемиру в этом отношении, они его часто обходили, не сообщали ему в точности ни намерений, ни даже действий русского правительства. Кантемиром пользовались в тех случаях, когда надо было завязать дружественные отношения, потому что наш посланник благодаря личным своим достоинствам всегда умел расположить к себе людей, с которыми имел дело; но когда пускались в ход коварство и обман, его обегали, и, таким образом, он оказывался в ложном положении, не зная в точности, что затевает аккредитовавшее его правительство. Само собою разумеется, это сильно затрудняло его задачу и внушало ему нерасположение к своей деятельности. Его положение несколько изменялось к лучшему только тогда, когда в Петербурге приобретали влияние люди достойные, более или менее схожих нравственных правил с ним самим. Так было, например, при графе Воронцове. Но как только эти люди оттеснялись от влияния на государственные дела, положение Кантемира тотчас же снова ухудшалось.