Читать книгу: «Антиох Кантемир. Его жизнь и литературная деятельность», страница 12

Добрым быть собою мзда есть уже не мала.

Одновременно с этою сатирой он пишет еще и басни, стараясь ими убедить читателя в той же истине.

Переселившись во Францию, где ему открывается более широкое дипломатическое поприще, он также не оставляет литературных занятий. В Париже им написана седьмая сатира «О воспитании», в которой он выступает истинно передовым человеком для своего времени и общества. Кантемир восполняет здесь недосказанное им в прежних сатирах, указывает на громадное значение правильного воспитания, оттеняя печальные стороны того воспитания, которое получали русские дети в его время, когда оно доверялось преимущественно прислуге из крепостных, когда лучшим средством исправления признавались побои и розги, когда родители и не думали подавать хороший пример, погрязнув в невежестве, заботясь только о поддержании внешнего блеска, роскоши. В такое время несомненно была лучом совершенно нового света проповедь, что «слуги – язва детей», что «родителей злее пример», что «ласковость больше в один час детей исправит, чем суровость в целый год», что «кормилицу, дядьку, слуг, беседу сколь можно лучшую надо избрать сыну», что «дети ближе гостя» и т. д. Все эти мысли о воспитании, на которых отразилось влияние Ювенала и Локка, легли впоследствии в основу знаменитой учебной реформы Бецкого, и, таким образом, наш сатирик приложил и в этом отношении деятельную руку к обеспечению высших интересов русского общества. Почти одновременно написана им и восьмая сатира «На бесстыдную нахальчивость», в которой он указывает писателям, как осторожно надо обращаться с печатным словом. Он говорит:

 
Когда за перо примусь, совесть испытаю,
Не со страсти ли я какой творцом стать желаю,
Не похвал ли, что я жду от тех трудов, жадность,
Не гнев ли, не зависть ли, иль к ближним беспощадность,
Волю мне взносит в ум.
 

Он советует обращаться с печатным словом так же осторожно, как врач обращается с ланцетом, когда пускает больному кровь; он отдает себе полный отчет в важном значении печатного слова как одного из средств воспитательного воздействия на общество, и, таким образом, восьмая сатира естественно дополняет собою седьмую. Наконец, в 1740 году он пишет «Письмо к князю Н. Ю. Трубецкому», в котором показывает свой идеал хорошего администратора, заботящегося о том, чтобы «чин и правда цвела в пользу людей», чтобы «страсти не качали весов» правосудия, чтобы «слезы бедных не падали на землю», словом, идеал того администратора, который видит «собственную пользу в общей пользе». Последнее же оригинальное стихотворение, «Письмо к стихам своим», он написал уже накануне смерти, в 1743 году. Это – его прощальное слово, в котором он выражает надежду, что в конце концов муза его найдет себе признание, что «умным понравится голой правды сила», что потомство поймет, как он далек был от злословия и старался только «пятнать злой нрав», наконец, что сатира его имела источником своим одну любовь.

 
В речах вы признайте
Последних моих любовь к вам мою. Прощайте!
 

Это прощанье не только с музою, но и с читателями, – прощание тем более трогательное, что, несмотря на сатирическую соль стихов поэта, в них действительно было много любви, но не той любви, которую обыкновенно воспевают поэты, а высшей этической любви к ближнему и к отечеству.

Мы уже указывали на некоторые переводы Кантемира. Состоя представителем России при иностранных дворах, он продолжал знакомить русскую публику с лучшими, по его мнению, трудами других народов. Так, он перевел историю Юстина, жизнеописания Корнелия Непота, знаменитые «Персидские письма» своего друга Монтескье, этику Эпиктета, книгу Альгеротти о свете. Все эти труды, к сожалению, потеряны, как утрачено и его руководство к алгебре, которое он составил для того, чтобы развивалось математическое образование в России. Утрачены также его рассуждения о просодии. Но зато сохранилось написанное им незадолго до смерти письмо к приятелю о «сложении стихов русских». Письмо это было вызвано известным трудом Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», в котором последний предлагает заменить силлабический стих тоническим как более свойственным русскому языку. Кантемир отчасти соглашается с Тредиаковским, и действительно его произведения представляют нечто среднее между силлабическим и тоническим стихом. Таким же образом он перед смертью еще перевел знаменитые письма Горация и, кроме того, сам написал прозой одиннадцать «Писем о природе и человеке», в которых старается обосновать свои собственные нравственные правила и прийти к целостному миросозерцанию. В этих письмах Кантемир является глубоко религиозным человеком, стоящим, однако, на высоте образованности, прекрасно знакомым со всей этической литературой и воодушевленным всем, что есть для человека наиболее святого.

Это были последние произведения Кантемира. Уже с 1740 года его здоровье вызывало опасения, хотя ему шел тогда всего тридцать первый год. По общему отзыву биографов, он был всегда слаб здоровьем, нежного телосложения и постоянно вредил себе неумеренным умственным трудом. До какой степени Кантемир втянулся в этот труд, показывает тот факт, что за несколько дней до смерти, почувствовав, что работать уже не может, признал свое положение безнадежным. «Не могу уже читать – значит, умираю», – произнес он. Некоторые биографы, и в том числе аббат Венутти, утверждают, что он одно время вел за границей рассеянную жизнь и грешил чрезмерною любовью к женщинам. Но это как-то плохо мирится со всем, что мы знаем о Кантемире, и противоречит вполне подтвержденным фактам. Так, мы видели уже, что в Лондоне он постоянно имел одну подругу жизни, о которой отзывался чрезвычайно сердечно в своих письмах к сестре. В Париже он сошелся с г-жой Д’Англебер, от которой имел двух детей (вскоре умерших) и которая вскоре после смерти Кантемира вышла замуж и зажила счастливой семейной жизнью. Кроме того, нам известно, что Кантемир, несмотря на полную возможность постоянно вращаться в блестящем и шумном парижском обществе и принимать участие в его удовольствиях, вел жизнь очень уединенную, выезжая лишь тогда, когда этого требовали его официальные обязанности. Все это не мирится с тем представлением, будто бы он мог вести рассеянный образ жизни: слишком пристрастился Кантемир к науке, выше которой он ничего не знал в жизни, и к литературе; слишком был добросовестен в исполнении принятых на себя обязанностей; слишком предан высшим интересам человеческого духа… Батюшков очень метко изобразил нам в своем известном «Вечере у Кантемира» не только основное миросозерцание нашего сатирика, но и, так сказать, нравственный его облик. Это была натура очень сосредоточенная, очень глубокая, чуждая всякой аффектации и театральности, трезвая, но теплая по своему любовному отношению к людям и родине, увлекающаяся только в кабинетной тиши, за книгою или с пером в руках, еще в задушевном разговоре с друзьями, близкими к нему по настроениям. Но и такого рода увлечение никогда не переступало у него границ, вне которых нарушается приятный тон беседы и слово становится желчным или язвительным. Даже в его «смехе сквозь слезы» было очень много добродушия и теплоты. Только в первых своих сатирах, т. е. в трудах ранней молодости, Кантемир нападал на конкретных лиц и, следовательно, мог нажить себе врагов. Но эти сатиры он впоследствии переработал, отчасти с целью, чтобы устранить в них все личное и направить свои сатирические стрелы исключительно на «злые нравы» всего общества, а не отдельных лиц. Его сосредоточенная, уравновешенная, настроенная философски натура проявилась вполне и в последние дни его жизни, перед самой кончиной. Он не боялся смерти, хотя умирал так рано. Он ожидал ее стойко, как глубоко верующий человек, как писатель, совершивший то, что мог, и не покрививший никогда душою, как сын своей страны, посвятивший ей все свои помыслы и силы. Его окружали друзья, умевшие его ценить: секретарь посольства Гросс, брат его учителя-академика, знаменитый в то время философ и математик Мопертюи, аббат Венутти и некоторые другие близкие ему люди.

Очень неблагодарным оказалось отечество по отношению к нему и в последние месяцы его жизни. Он умирал, а ему с трудом согласились дать отпуск, и, когда согласились, то лишь с условием соответственного вычета из жалованья за проведенное в отпуске время. О пособии и слышать не хотели, и Кантемиру даже угрожали, что если он будет болеть слишком долго, то его заменят другим дипломатом. С такой угрозой обращались к человеку, который неоднократно просился сам в отставку, жаждал

вернуться на родину и только мечтал об осуществлении давнишней своей надежды занять наиболее, быть может, свойственный ему пост – президента задуманной Петром Великим академии наук. Угроза эта, понятно, не могла напугать умиравшего Кантемира, но она должна была вызвать в нем весьма горькое чувство: все его заслуги были забыты в Петербурге, и те, на которых он возлагал наибольшие надежды в столь святом для него деле, в осуществлении цели его жизни, отворачивались от него в дни мучительной, смертельной болезни. Но Кантемир не жаловался: поистине трогательно его самоотречение, его стойкость в служении принципу, который он признавал верным. Его денежные дела пришли в полное расстройство вследствие постоянных задержек с высылкой причитавшегося ему жалования. Отпуск на поездку в Италию для излечения он получил только тогда, когда уже не мог им воспользоваться. Ему угрожали отставкой после всех значительных его заслуг, и тем не менее ни одной жалобы не срывалось с его уст: как глубоко должен бъш он верить в правоту своего дела, как высоко должен был он стоять над личными соображениями, чтобы безропотно перенести все эти удары судьбы и остаться верным себе до конца.

Физические страдания его были очень сильны, «уже пятьдесят дней сряду, – писал Кантемир, – весь день мучит меня резь в желудке, как скоро только крыло курицы съем, а всю ночь жар с кашлем, так что иногда и трех часов не сплю, и никто никакой помощи подать мне не может… Сверх других моих болезней, уже начинающие гнить мои легкие кусками выкашливаю». Но, несмотря на эти страдания, он не переставал заниматься, читал и исполнял все свои обязанности. Только за три дня до смерти он перестал работать, но у него хватило сил в Светлое Воскресенье прослушать обедню, причаститься и быть даже на второй день праздника у обедни. На третий день, 31 марта 1744 года, его не стало. Его друг, секретарь посольства Гросс, извещал двор о смерти Кантемира в следующих выражениях:

«Вашего императорского величества тайный советник и полномочный министр князь Антиох Дмитриевич Кантемир по долготерпенной жесточайшей болезни сначала в желудке и потом в груди напоследок, вчерась, т. е. 11 апреля (31 марта), в вечеру в восьмом часу переменил сие временное житие с вечным блаженством. Ваше императорское величество подлинно в нем изволили потерять верного раба и весьма искусного ученого министра. Здесь таким обще все его почитали».

Но если все его признавали просвещенным человеком, хорошим гражданином, замечательным дипломатом за границей, то, судя по вышеуказанным условиям, при каких он «переменил временное житие с вечным блаженством», нельзя думать, что взгляд этот разделялся в Петербурге. Даже когда он умер, к последней воле его отнеслись не особенно милостиво. Так, он выразил надежду, что, ввиду его неудовлетворительного материального положения, бренные останки его будут перевезены в Россию на казенный счет, как это практиковалось относительно других посланников. Поэтому он, следуя влечению своего доброго сердца, включил в завещание пункт такого содержания: «Ежели король французский по обыкновению пошлет по смерти моей к моей фамилии в обыкновенный подарок портрет свой, то оный продать и деньги (около 2400 рублей) употребить к прибавлению дохода какого-нибудь бедного госпиталя в Москве». Однако казна не только отказалась от уплаты долгов Кантемира, сделанных вследствие неуплаты ею самою около 20 тысяч рублей жалованья и по покрытии других расходов Кантемира на содержание посольства и исполнение разных казенных же поручений, но и решительно отвергла просьбу о доставлении его тела в Москву на казенный счет. Таким образом, прах его более года оставался в Париже и только благодаря заботливости сестры был перевезен в Москву, куда прибыл лишь в октябре 1745 года, и предан земле ночью, без всякого торжества, по желанию покойного в зимней церкви Николаевского греческого монастыря рядом с могилою его отца. Отметим тут же, что в настоящее время посетителям этой церкви отыскать могилу нашего первого сатирика очень трудно, потому что чугунные могильные плиты семьи Кантемиров застланы деревянным помостом, сделанным для богомольцев, не желающих смешиваться с толпою. Таким образом эти «аристократы» среди богомольцев попирают ногами прах того человека, который первым среди русских писателей возвысил громко голос в пользу равенства «пахаря и вельможи». Очевидно, и общество наше, гордящееся своими гражданскими чувствами, плохо ценит заслуги выдающихся личностей, если так небрежно относится даже к памяти того, кто первый указал на великое значение слова «гражданин».