Читать книгу: «Где похоронено сердце», страница 3

Дина втайне всматривалась в родное личико, надеясь и в то же время страшась разглядеть на нем почти забытые черты его отца, но только через несколько месяцев глазки малыша стали отливать знакомой пронзительной синевой, а волосы, отросшие после первой стрижки наголо и торчавшие задиристым колючим ежиком, приобрели светло-русый оттенок. Однако это никого, к счастью, не смутило, а свекровь, души в нем не чаявшая, обнимала и тискала его, благостно повторяя, что у них в роду всегда рождались светленькие дети.

Когда мальчику исполнилось чуть больше года и он сделал первые неуверенные шаги, испуганно втягивая белую и пушистую, как одуванчик, головку в плечи, свекровь устроила большой праздник. Собралась многочисленная родня. Счастливый и довольный, Хан-Гирей в сшитой нарочно к этому дню черкеске с серебряным наборным поясом гонялся, размахивая деревянной игрушечной саблей, за старшими детьми, семеня маленькими ножками в новеньких чувяках. Умиляясь его хорошенькому личику и сговорчивому нраву, восьмилетняя Мириам, младшая сестра Дины, и другие девочки-подростки, оспаривая право понянчить малыша, ссорились, отпихивая друг друга острыми локотками. Но Хан-Гирей с заливистым смехом отбивался от объятий и, запутавшись в полах непривычно длинной одежды, падал в траву. Перевернувшись на спину, он вдруг затихал, уставившись ввысь огромными синими глазами, которые казались заплутавшими островками раскинувшегося над ним бесконечного неба.

Когда Айшат, ласково подталкивая в спину робевшего перед незнакомыми людьми мальчика, подвела его к столику, на котором, по обычаю, были разложены неизменный кинжал, Коран, завернутый в отрез блестящей парчи, сияющий новенький рубль, исписанный арабской вязью лист плотной бумаги и глиняный кувшинчик, он сразу кинулся к оружию. Его внимание отвлек блеск парчи – развернув ткань и увидев книгу, малыш оставил ее, затем вновь устремился к кинжалу и восхищенно погладил узорчатые тисненые ножны, вызвав громкое одобрение всех родственников:

– Настоящий джигит растет!

– Ай, молодец!

– Знает парень, что выбрать!

После угощения довольные праздничным обедом мужчины, чинно сидевшие в тени грушевых деревьев, завели неспешную беседу.

– Что-то жарко слишком, к дождю, видно, – Селим, старший брат Абдула, попыхивая коричневой глиняной трубкой, озабоченно поднял глаза к небу, на котором не было ни облачка.

– Да, кусается солнце, без дождя не обойдется, – кивнул Абдул..

– Вчера так же палило, и к вечеру какой ливень был! – неспешно вступил в разговор младший брат Хамзат.

Селим, задыхаясь, ослабил кожаный пояс на объемистом животе, вытер полотенцем обильный пот со лба и, наконец, отозвался:

– И сегодня польет – это уж точно!

Сосед, старый Туганбей, окутанный сизым табачным дымом, закашлялся, звучно сплюнул под ноги и, моргая красными слезящимися глазами без ресниц, сварливо прервал их ленивые толки:

– Скоро вся наша жизнь кувырком пойдет, а вы время тратите на пустые разговоры, как старухи у плетня! Покончит царь с нами раз и навсегда! Скоро он нас всех вышвырнет с этой земли!

– Как же! Не он первый пытается нас подчинить! – отмахнулся Абдул.

Он дернул шеей, искоса наблюдая за Диной, которая в глубине двора кормила чем-то сына с ложечки, пристроившись за стол к младшим гостьям.

– Да и турки нам помогут, они же обещали, что нас не бросят на растерзание неверным! – уверенно вставил Селим и, сложив руки на круглом животе, откинулся на спинку скамьи.

– Да что нам какие-то турки! Мы сами защитим свою землю! – один из молодых горцев, прислуживавших за столом, без разрешения вмешался в разговор.

– Видно, наш мир и без царя скоро рухнет! – донельзя взбешенный, Туганбей накинулся на дерзкого мальчишку, брызжа слюной, и от злости затряс головой на худой длинной шее, словно старый индюк, с грозным бормотанием защищающий птичий двор от чужаков. – Нет никакого уважения к старшим! Настоящих горцев Аллах прибрал, остались одни лгуны, плясуны да воры, способные разве что у соседа козу утащить! Жалкие хвастуны с повадками шакала и сердцем овцы!

Смущенный этим стремительным натиском паренек еле унес ноги и скрылся за амбаром.

– Если царь пошлет армию, боюсь, наши дела плохи. К тому же здесь каждый сам по себе, а противостоять регулярным частям поодиночке невозможно, – доктор Вернин, задумчиво посмотрел куда-то поверх голов, – я много раз видел, как ваши князья договаривались о совместных действиях и тут же нарушали все клятвы, потому что думают только о своей выгоде. Так войну не выиграть. Да и вообще, я уверен, что смысла воевать уже нет…

– Да что говорить-то! – в сердцах воскликнул Хамзат, вскочив со своего места и горячо жестикулируя. – Никогда не было и не будет у нас согласия! Только и умеем, что грызться между собой, как собаки!

– Может, все-таки обойдется? – выпустив изо рта клубок дыма, Селим невозмутимо обвел всех живыми черными глазами. – Сколько себя помню, мы так и живем…

– Не обойдется! – отрезал Туганбей и горестно покачал головой. – Неужели нам придется на старости лет покинуть свою землю, могилы предков? Если мы бросим родину, значит, нет у нас мужества… Ни капли мужества!

Собравшись возле плетня, подальше от старших, молодежь шумела:

– Пока душа не покинет тело, мы будем бороться за свою землю!

– Лучше умереть, чем покориться неверным!

– У нас в чехлах ружья, а не бузина!

– А тех, кто не покорится, отправят в Сибирь, – Туганбей мстительно повысил голос на воинственные крики молодых, – а в Сибири, мой отец рассказывал, настоящий ад: круглый год кромешная тьма и трескучие морозы…

– Да разве такое возможно? Как же там люди живут?

– Говорят, там одни каторжные, роют золото и серебро так глубоко под землей, что упавшая туда медная наковальня целых девять дней летит, прежде чем достигнет дна. А чтобы эти несчастные, забытые богом, не сбежали, их стерегут жуткие твари, они огромные, круглые, а еще они лают и у них по сто рук!

Напустив на себя важный вид, старик замолчал, но, услышав сдержанные недоверчивые смешки, гневно ударил тяжелой тростью о землю и пригрозил:

– Ну, ничего, нечестивцы, скоро сами узнаете, каково там!

– Да, гиблое, конечно, место, и лучше туда не попадать, – усмехнулся доктор, сам когда-то счастливо избежавший этой участи благодаря военным действиям на Кавказе.

– Что Сибирь! Сибирь далеко! – отмахнулся Абдул и поднялся. – Встретимся на скачках!

Краем уха слушая разговоры своих замужних и еще не обремененных семьей ровесниц о нарядах, свадьба, подарках и достойных внимания джигитах, Дина с улыбкой следила за играющим с другими детьми сыном.

Обмахиваясь шелковым веером, к столу подбежала непрерывно танцевавшая сестра Бэла, белокурая веселая красавица, любимица отца. Откинув назад концы прозрачной накидки с длинной бахромой, унизанной тонкими серебряными трубочками, нежно звеневшими при каждом движении, она присела рядом с сестрой и, торопливо перехватив немного сладостей, снова вскочила, но Дина удержала ее:

– Погоди, Бэла, отдохни, дай и другим девушкам потанцевать!

Принаряженная Мелеч в праздничном платье с затейливо вышитым поясом, в плоской шапочке, увенчанной медным полумесяцем, поставила на стол блюдо с горячими пирогами и, разинув большой подвижный рот, с завистливым восхищением уставилась на Бэлу:

– Аллах! Ты такая красавица! Посмотри, все джигиты глаз с тебя не сводят!

Бэла окинула участливым взглядом невзрачную девушку с выпирающими из коротковатых рукавов крупными красными, будто ошпаренными кипятком, руками и улыбнулась:

– Аллах милостив, Мелеч, он не оставит тебя без мужа.

Большой рот Мелеч возмущенно задвигался, маленькие глазки – по меткому выражению Фатьмы – цвета куриного помета, зло прищурились:

– Еще неизвестно, может, я раньше тебя замуж выйду! А красивые редко бывают счастливыми!

С остервенением заправив под шапочку жидкие тусклые волосы, она подхватила столик, заваленный объедками, и, согнувшись, выставив острые лопатки, понеслась к очагу, где возле больших чанов грелась вода и хлопотали другие служанки. Запрокинув голову, Бэла залилась беззаботным смехом.

– Аллах! Язык у этой несносной девчонки, как острая коса! – нахмурилась Дина. – Сколько раз свекровь ее хотела со двора прогнать, да очень уж она расторопна…

Улучив минутку, Дину отозвал в сторону отец:

– Я нашел тебе подходящего мужа.

Дину будто обухом по голове ударили:

– Но, отец…

Бежавшая мимо Мелеч, услышав обрывок разговора, остановилась неподалеку и, озабоченно гремя пустыми кувшинами, навострила уши, изнывая от любопытства.

– Что не так? Скоро два года, как нет Кази-Магомеда! Захочу – отдам тебя новому мужу прямо сегодня! – дергая шеей, Абдул оглянулся и заметил Мелеч.

– А ты чего встала? Рот закрой, а то муха залетит! – накинулся он на нее. – Иди, иди отсюда!

– А как же мой сын? – Дина вскинула на отца полные слез глаза.

– Сына оставишь у свекрови, как положено, а сама готовься, – Абдул снова раздраженно дернул шеей, – Аслан дает пятьсот рублей серебром.

– Аслан?! – у Дины потемнело в глазах. – Почему Аслан?!

Абдул пожал плечами:

– А чем он плох? Молод, здоров. Конечно, он не так богат, как твой покойный муж, но тоже из дворян, Кази-Магомед приходился ему вроде как троюродным дядей… Ему ничего не стоит хоть каждый день угонять скот в долине. С ним ты никогда не будешь нуждаться.

– Отец, заклинаю тебя, только не он… – содрогаясь от рыданий, Дина закрыла лицо руками.

Абдул вышел из себя:

– Ты еще будешь спорить со мной, дерзкая, неблагодарная дочь! Как только Аслан заплатит выкуп, сыграем свадьбу. Надо будет – на веревке тебя притащу! Все, разговор окончен!

Дина до вечера ходила как в воду опущенная – такого удара судьбы она не ожидала.

Поздно ночью Аслан в сопровождении нескольких приятелей, торопясь собрать деньги для калыма, направился к обширным пастбищам, где летом под усиленной охраной паслись стада станичных казаков. Привычные ко всему кони, прядая чуткими ушами, бесшумно несли тайными тропами всадников, за плечами которых мерно покачивались зачехленные ружья.

– Зачем тебе эта вдова, Аслан? Кругом столько красивых девушек, а ты все подле вдовушек крутишься, – смеялся кругленький, добродушный Мата, подскакивая в седле, как бурдюк с водой, – ты же лев, а лев разве возьмет овцу после волка?

– Где ему со львами тягаться! – усмехнулся долговязый Харун, недавно изгнанный из медресе за непослушание, что, однако, не мешало ему относиться к остальным с ленивой снисходительностью.

Раздался приглушенный смех.

– Зато ты, недозрелый мулла, смело у крестьян кукурузу воровал, – огрызнулся Аслан, – а потом улепетывал от них, как заяц от орла, когда они хотели тебе тощие ребра пересчитать, забыл?

Быстро смекнув, что дело принимает нежелательный для него оборот, хитроумный Харун ловко перевел разговор в другое русло:

– Эх, а я забыть не могу вторую дочку Абдула! Ее Бэла зовут, до чего же хороша, хоть весь свет обойди с ситом – лучше не найдешь. А кожа такая белая, тонкая, наверное, когда она пьет, видно, как вода переливается в горле…

– Посмотрите-ка на него! Так она тебя и дожидается! Я слышал, что к ней наш князь Катышек подкатывается, так что подбери губы! – с коротким смешком Мата охладил пыл Харуна.

Когда вдалеке показались мерцающие огоньки сторожевых костров, они спешились, привязали коней и, хоронясь за редкими кустами, неслышными шагами подкрались ближе. Казаки спали, подложив под головы шинели, не выпуская из рук длинные ружья с примкнутыми штыками. Дозорные вяло переговаривались, до горцев доносились обрывки фраз.

Аслан понизил голос:

– Нападаем неожиданно, не как в прошлый раз, только не хватало ради прекрасных глаз моей вдовушки червей кормить!

Ни звуком не обнаруживая себя, они привычно распределили роли: двое с ружьями должны быть наготове, третий будет поочередно заряжать оружие для них, доставая пули из промасленных тряпок. Остальные ползком приблизились к лагерю и, стремительно поднявшись во весь рост, начали остервенело рубить шашками налево и направо. Вскакивавших станичников, отчетливо видневшихся в отблесках многочисленных костров, отстреливали сидевшие в засаде горцы. Аслан успел опередить торопливо вскинувшего ружье пожилого казака с вислыми усами и, коротко размахнувшись, полоснул его по животу шашкой. Сизые внутренности, дымясь, вывалились наружу, казак выпучил глаза, судорожно хватая руками воздух, и как-то боком осел на землю. Харун погнался за убегавшим молоденьким пареньком и, схватив за плечо, ударил его в спину с такой силой, что кинжал, с хрустом пробив кости, вышел наружу через грудь. Сраженный наповал, казак рухнул ничком на землю, и горец, наступив на неподвижное тело сапогом, выдернул застрявший нож, возбужденно озираясь в поисках следующей жертвы. Сорвав с плеча ружье, Мата на бегу выстрелил прямо в лицо раненому, который тщетно пытался достать саблю из запутавшихся ножен, и, вытерев рукавом пылающее от азарта лицо, забрызганное кровью и мозгом убитого казака, остановился.

Не обращая внимания на предсмертные хрипы и стоны, они собрали оружие с патронами и весь скот. Довольный Аслан, как птица, взлетел на коня и тронул поводья, но лошадь, наступив на чье-то мертвое тело, взвилась на дыбы, сбросив зазевавшегося седока наземь. Подстегиваемый издевательским смехом спутников, он стремительно вскочил на ноги.

– Не горец ты, а горянка, нацепившая мужскую одежду! – сотрясаясь всем своим круглым телом, заливался хохотом Мата.

– Трем вещам никогда не должен доверять мужчина, – глубокомысленно изрек, подняв указательный палец, Харун, – коню, винтовке и жене. Конь фыркнет, поднимется на дыбы и осрамит навеки, винтовка даст осечку в самый нужный момент, а жена…

Охаживая плетью вертевшегося под его ударами коня, Аслан злобно оскалился:

– А ну заткните-ка рты, а то и вам достанется! Я таких слов и родному брату не спущу!

Еле успокоив свою лошадь, он поставил было ногу в стремя, но оглянулся на сдавленный стон:

– Добейте Христа ради… мочи нет…

Аслан оглянулся на раненного им казака, который лежал в скользком месиве собственных внутренностей и хрипел, скрюченными пальцами хватаясь за землю и траву, уже покрытую росой.

– А кто тебя сюда звал, а? Это наша земля, наши горы! Ты хотел аулы наши разрушить, а нас истребить? Подыхай же, как собака!

– Ничего, и тебе жить осталось недолго! – вместе с кровью из последних сил выплюнул раненый.

Бросив поводья, Аслан метнулся к нему и, с хищной яростью схватив его за шею, ткнул перекошенным от боли лицом в росистую траву:

– Ты за этой землей пришел, да? Вот и ешь ее, жри, говорю!

Одинокий выстрел отрезвил и поднял его на ноги – Мата, прервавший наконец мучения раненого, хмуро сказал:

– Ты что делаешь? Прояви уважение, он, конечно, враг, но встретил свою судьбу достойно, как воин, лицом к лицу!

– Хочешь содрать с одного барана две шкуры? – презрительно скривил тонкие губы Харун.

Злобно сверкнув на них глазами, Аслан пнул мертвого казака и, подскочив к стоявшей рядом повозке со вздернутыми в светлеющее небо оглоблями, ухватился за колесо, изо всех сил пытаясь оторвать тяжелую телегу от земли и перевернуть ее, но, сколько ни тужился взбешенный горец, она не сдвинулась с места. Потирая покрасневшую от напряжения шею, не глядя на прятавших ухмылки приятелей, он снова взобрался на коня, и степь вскоре огласилась топотом множества копыт.

Через несколько дней по аулу поползли слухи: вслед за горцами, напавшими на казаков, идет царская армия, оставляя за собой разорение и пожарища. Старейшины решили, что нужно со скотом и всеми пожитками уйти подальше в горы.

Погрузив с помощью крестьян в арбы ковры и сундуки с добром, старушки уговаривали Фатьму уйти с ними, но та наотрез отказалась:

– Куда я пойду со своими ногами? Смерти я давно уже не боюсь, не тратьте попусту время, уезжайте…

– Всегда была упрямой! – в сердцах вскричала Айшат и вышла, подхватив на руки маленького Хан-Гирея.

Старуха подозвала Дину к себе и, откинув край покрывала, указала ей на стоявший под кроватью изящный, но увесистый сундучок из полированного дерева, инкрустированный разноцветными камнями:

– Смотри за ним хорошенько, здесь все наши деньги и золото, доставшееся мне от свекрови, а ей – от ее свекрови!

Дина с трудом подняла тяжелый сундук и вышла.

К утру в ауле не осталось ни одной души, кроме нескольких немощных стариков, как и Фатьма, отказавшихся уходить из дома, да копошившихся в земле кур.

Передовые отряды военных, покрытых с ног до головы толстым слоем пыли, показались на околице после полудня. Рядовые солдаты разбрелись в поисках какой-нибудь поживы, и аул огласился стуком вышибаемых дверей, звоном посуды, истошными воплями кур.

Ударившись о низкую притолоку, в комнату к Фатьме шагнул молодой прапорщик Аленин, только месяц назад переведенный сюда из столицы. Фатьма, лежавшая на высоко взбитых подушках, задержала взгляд на его угрюмом спутнике – горце в изодранной черкеске, висевшей грязными лохмотьями, и укоризненно покачала головой:

– Похоже, парень, ты отбивался не от одной своры бешеных собак…

Переводчик злобно блеснул на нее впалыми черными глазками, но ничего не ответил.

– Спроси ее, знает ли она о разбойниках, напавших на казаков, – залившись румянцем, тихо сказал Аленин.

Фатьма, насупившись, выслушала переводчика и вздохнула:

– Да откуда ж мне знать-то, я больная старуха и совсем не выхожу из дома…

Прапорщик, чрезвычайно тяготившийся своей ролью, еще тише спросил:

– Тогда, может, она знает, где прячутся жители аула?

– Аллах, не все ли равно, ведь в горах их и так не найти…

Со двора донеслись громкие крики, приправленные отборной бранью, – молодой офицер торопливо выскочил наружу и увидел двух солдат, которые с трудом удерживали кого-то, навалившись на него грузными телами и перебрасываясь отрывистыми короткими фразами:

– Держи! Не отпускай!

– Чтоб тебя! Он еще лягается!

– Давай нож, быстрей!

Обливаясь потом, один из них торопливо вытащил из ножен саблю.

– Немедленно отпустите его! – в сильнейшем негодовании вскричал Аленин.

Хмуро переглядываясь, солдаты отошли в сторону, отряхиваясь от пыли, и маленький теленок с белыми пятнами на лбу и на боках, неведомо как отбившийся от матери, высоко подбрасывая тоненькие ножки и мыча нежным срывающимся голоском, скрылся за сараем. Сконфуженный офицер густо покраснел и развел руками:

– Я думал, это ребенок…

– Да что мы, нехристи какие, ваше благородие!

Прапорщик вернулся в дом, щеки его пылали. Фатьма, все видевшая в открытое окно, ласково посмотрела на него и сказала переводчику:

– Доброе у него сердце, дай Аллах ему здоровья. Попроси его, пусть солдаты стекла не бьют, их и достать теперь негде.

Выслушав речь толмача, прерываемую долгими паузами и тяжелым кряхтением, прапорщик коротко кивнул и, отвернувшись, замолчал, пытаясь унять жар пунцовых щек. Наконец, велев своему спутнику возвращаться в лагерь, он вышел на крыльцо и остановился, еще более растерянный и уязвленный: перед ним на зеленой траве, как на подносе, лежала глянцевито блестевшая черная голова теленка с помутневшими глазами, прикрытыми длинными загнутыми ресницами. Солдат, свежевавший мелко подрагивающую тушу, подвешенную к нижней ветви грушевого дерева, бросил на офицера насмешливо-снисходительный взгляд и снова принялся снимать пятнистую шкуру, ловко поддевая ее костяшками пальцев. Аленин отвел глаза, злясь на себя и все еще стыдясь своей мальчишеской выходки, и, оседлав коня, тронул поводья.

В кривом переулке поручик Половцев верхом на нетерпеливо переступавшем точеными ногами вороном коне допрашивал какого-то старика, с трудом выталкивая изо рта гортанные звуки чуждого языка. Пряча глаза в непролазных зарослях нависших седых бровей, горец стоял перед ним, скрестив на груди руки, и коротко отвечал на все вопросы:

– Я старик, я ничего не знаю…

Взбешенный офицер пришпорил коня и, наезжая на него, закричал по-русски:

– А вот я тебя сейчас шомполами отделаю, посмотрим, как запоешь!

Старик не сдвинулся с места и, усмехнувшись, устремил на офицера недобро вспыхнувший взгляд.

– Ну что за подлый народ! – выхватив из-за голенища нагайку, офицер замахнулся на него, но Аленин, до этого молча наблюдавший за происходящим, перехватил его руку:

– Что вы, поручик, ведь это безобидный старик! Разве не бесчестно воевать со старыми и немощными!

Половцев расхохотался ему в лицо:

– Безобидный старик, говорите? Может, вы думаете, что он вас отблагодарит за защиту? Запомните, любое проявление милосердия к врагу для этих дикарей – слабость, достойная лишь презрения. Они признают силу и только силу, поверьте мне, я десять лет здесь служу…

– Даже если и так, он ведь безоружен…

– Нравственные ценности, которые вы так превозносите, для них не более чем пустой звук. Я уверен, что и этот старый пень прячет где-нибудь кинжал и ждет удобного случая, чтобы ударить в спину. Так ведь, а? – с кривой улыбкой обратился он к горцу, взиравшему на них с напускным безразличием, пока толмач, посмеиваясь, переводил ему слова офицера.

– Так за чем же стало, поручик, тогда не поворачивайтесь к ним спиной!

– Легко сказать! Впрочем, я вас вовсе не виню, я тоже в свое время переболел этой романтической дребеденью. Но вы должны понять: на войне, особенно на этой, нет сантиментов, а есть только грязь, ненависть и смерть. Здешние люди совершенно невосприимчивы к культуре – никогда, слышите, никогда и нигде вы не увидите такого остервенелого неприятия всего нового, незнакомого, как у местных горцев. Это дремучая ограниченность, доведенная до абсурда, Аленин! Мы никогда не поймем друг друга!

– Да быть этого не может! Ведь наверняка у нас есть что-то общее…

– Конечно, есть. Не поверите, прапорщик, они тоже желают друг другу здоровья, когда чихают! – холодные голубые глаза поручика без тени улыбки в упор посмотрели на него. – Мой дорогой романтик, я посмотрю, что вы скажете, когда эти отважные воины, которые, кстати, сейчас прячутся в своих проклятых горах, смело будут стрелять в спину нашему арьергарду. У них напрочь отсутствует понятие чести!

Изрытое глубокими морщинами лицо старика перекосилось от злости, белая жидкая бороденка затряслась, под косматыми бровями сверкнули ненавистью пылающие, как уголья, глаза. В бешенстве оскалив рот с торчащими наружу редкими зубами, он прокричал на чистом русском языке:

– Я русский дворянин! По какому праву вы оскорбляете меня? Эти, как вы говорите, дикари подобрали меня, истекающего кровью, и выходили, хотя до этого я стрелял в них! Я живу с ними уже почти три десятка лет, поручик, и могу сказать, что эти горцы гораздо человечнее, чем мы с вами!

Переглянувшись с Половцевым, Аленин в изумлении уставился на старика, в изнеможении прислонившегося к каменной стене сакли.

– Но неужели вам никогда не хотелось вернуться на родину, к семье?

– Здесь моя родина! И семья моя тоже здесь! – отрывисто бросил он.

Оправившись от удивления, Половцев с холодной усмешкой процедил сквозь зубы:

– В таком случае, милостивый государь, вам не составит труда поехать с нами в часть в качестве нашего пленника, ведь ваши верные друзья, надо полагать, не замедлят вас выкупить!

Сделав необходимые распоряжения, он с ожесточением хлестнул плетью коня, который возмущенно вскинул задние ноги в белых чулках, и скрылся в тучах пыли.

«Чего только не бывает на свете!» – невольно думая о судьбе необычного горца, Аленин пустил коня шагом и направился в расположение войск вслед за Половцевым.

Рассеянно оглядывая окрестности, он заметил тень, скользнувшую по заросшему репейником лугу, и поднял голову: в высоком белесо-голубом небе, раскинув перекрестья широких крыльев, спокойно и величаво парил орел, по-хозяйски оглядывая свои владения. Лошадь под Алениным вдруг с тревожным ржанием шарахнулась в сторону – из-под копыт метнулась небольшая змея и, сверкнув стальной чешуйчатой лентой спины, скрылась в опутанных засохшей травой зарослях бурьяна. Тень на лугу замерла – вдруг орел камнем упал вниз и спустя мгновение взмыл в небо, держа в мощных когтях змею, которая, извиваясь и сворачиваясь в упругие, поблескивающие на солнце кольца, пыталась ослабить смертельную хватку грозной птицы. Задрав голову, Аленин ладонью прикрыл глаза от слепящего солнца и увидел, как, ловко извернувшись, змея стремительным броском маленькой приплюснутой головки ужалила орла в мягкое подбрюшье. Птица дернулась и, с трудом взмахивая отяжелевшими крыльями, разжала когти. Змея серебристой молнией мелькнула в небе и, грянувшись оземь, осталась неподвижно лежать в высохшей рыжей траве, будто сломанный в битве клинок, сверху донизу покрытый потускневшими неразборчивыми надписями.

Падая, орел судорожно покружился в воздухе, словно ослепнув, и, наткнувшись на сук старого полузасохшего дуба, одиноким великаном торчавшего на лугу, рухнул вниз, ломая ослабевшие крылья, теряя перья и пух, серыми хлопьями оседавший на ветвях и траве.

Через день войска ушли из аула, провожаемые нестройной стрельбой горцев, которые действительно появились ниоткуда, как только войска оказались в неудобной позиции.

Жители аула, гоня перед собой разноголосо ревевший скот, возвращались домой по пыльной дороге, по обеим сторонам которой дымились вытоптанные поля с сожженными посевами. Вытягивая шеи, они тревожно смотрели на высокие белые минареты мечети, скрытой за купами тополей, но вскоре раздался облегченный вздох: дома были целы, только деревянные сараи разобраны на дрова. Из открытых настежь дверей беленой мечети вился дымок – там все еще тлели костры, на которых солдаты готовили себе еду.

Фатьма открыла глаза на шум:

– Аллах, как нам повезло, дочка, и среди русских встречаются хорошие люди! Ко мне приходил офицер, такой уважительный, воспитанный, я попросила его придержать солдат, и он не дал им ничего сломать.

– А как он выглядел? – вырвалось у Дины.

Опомнившись, она прикусила язык, но было уже поздно – свекровь удивленно подняла рыжие с проседью брови:

– А тебе-то что?

– Да нет, – густо покраснев, замялась Дина, старательно пряча от нее глаза, – я просто так спрашиваю.

Дина готова была провалиться сквозь землю под сверлящим взглядом старухи, но, на ее счастье, громко хлопая дверями и возбужденно переговариваясь, в комнату ввалились Хадижа и Айшат, державшая за руку Хан-Гирея. Малыш ловко вскарабкался на кровать и бросился Фатьме на шею. Она обняла его с блаженной улыбкой на старческом лице, осветившемся беззаветной любовью:

– Ты мои очи, ты моя душа…

– Хвала Аллаху, у нас все в порядке! А посевы-то сожгли, проклятые! Ну, ничего, еще успеем запастись сеном для скота, – без умолку тараторила Айшат. – А в мечети они костры жгли! Ну что за люди! Как их только земля носит, этих гяуров!

5.

Жизнь в ауле понемногу входила в прежнюю колею, но Дина, похоже, навсегда потеряла покой и сон – занозой в сердце сидела мысль о предстоящем замужестве. Старая Фатьма вздыхала:

– Конечно, нашему мальчику с матерью было бы лучше, но она не может ослушаться отца. Ничего не поделаешь, придется подчиниться. Правда, Аслан…

Вездесущая Айшат только этого и ждала:

– Он, конечно, твой родственник, но, видит бог, не люблю я его…

– Да не пугай ты ее! – сердито прервала ее строгая Хадижа.

– Девочка должна знать своего будущего мужа, – не отступала Айшат, – он никогда не показывает свое истинное лицо, мимо не пройдет, пока не справится о здоровье всех родных аж до седьмого колена, хитрый, как лиса, но меня не проведешь! Да и в какой-то темной истории был, говорят, замешан с вдовой из соседнего аула…

– Это когда было-то? С тех пор много воды утекло! – подавая недвусмысленные знаки чересчур болтливой сестре, Хадижа, увлекшись, подмигивала ей уже на виду у Дины.

Но Айшат не унималась:

– Ну, скажи хоть ты, Фатьма, правда это или нет?

– Помню, когда он ребенком еще был, воды доверху в таз нальет, поймает цыпленка и бросит его туда, еще рукой удерживает, чтобы бедняга не всплыл. Сколько мы его за это ругали, а он уставится, как иблис, своими дьявольскими желтыми глазами, молчит и усмехается. А его мать, лентяйка Бедоха, которую даже гром и молния не могли бы заставить поднять толстый зад с пуховой перины, тут же прибегала и начинала выгораживать своего сынка: мол, это ваши дети озорничают и на него все сваливают. Кто так детей воспитывает? Вот он и топил цыплят, пока не подрос. Права Айшат: сколько ни отмывай черную шерсть, она белой не станет. Что-то с ним не так, не то что мой бедный сыночек! – слезы навернулись на глаза Фатьмы.

Сестры быстро переглянулись, и, спрятав усмешку, Айшат продолжала:

– Так вот, на эту несчастную чуть каменное платье не надели из-за него…

Дина в недоумении повернулась к ней:

– Какое платье?

– Камнями, значит, хотели забить, – нетерпеливо отмахнулась старушка, —

она осталась одна с малыми ребятами, родня далеко, помочь некому, натерпелась из-за нищеты. Говорили, что только подачками сердобольных соседей и перебивались. А ваш-то Аслан, видно, пообещал ей жениться, а когда она забеременела, свел с ней своего соседа-вдовца, он тоже один с детьми мыкался. Уж не знаю, как он это дело провернул, но сосед женился на этой женщине. Только нашелся добрый человек, который прямо на свадьбе шепнул ему, что с новобрачной-то вроде не все в порядке…

Дина, вспыхнув, задрожала, будто слыша злой укор.

– Ты уймешься сегодня, а? – Хадижа в сердцах бросила ножницы на дно плетеной корзинки. – Уж не ты ли была тем самым добрым человеком? Откуда тебе все это известно?

Айшат и глазом не моргнула:

– Да уж известно! Так вот, жених-то и задумался: рассказать о своих подозрениях нельзя – где четыре свидетеля? Нету их! Только он тоже оказался не промах: решил до поры до времени к ней и не прикасаться вовсе. Видит женщина – дело плохо, она и так к нему ластится и этак, но он ни в какую, не смотрит на нее – и все тут! Через пару месяцев все и разъяснилось, живот-то не спрячешь, только она так и не раскрыла имя отца своего ребенка…

У Дины потемнело в глазах, она прислонилась к стене, чтобы унять дрожь в коленках.

– Некоторые горячие головы хотели камнями ее забить, да наш кадий, добрый и справедливый человек, дай Аллах ему долгих дней, не позволил, детей пожалел. Только она не вынесла позора, ушла далеко в горы и то ли сорвалась, то ли сама бросилась в глубокое ущелье. Разбитое тело только через несколько дней нашли пастухи. Говорили, у несчастной ни одной целой косточки не было…

Содрогаясь от ужаса, Дина смотрела на старуху, которая увлеченно продолжала:

– Да, раньше ей не поздоровилось бы, просто времена сейчас другие. Я слышала, что по законам адата за такие грехи женщину брили наголо…