Читать книгу: «Где похоронено сердце», страница 2
– Дина, это я, не кричи, – услышала она тревожный шепот.
Дмитрий убрал руку и тихонько погладил ее по щеке.
– Я не мог уйти просто так. Прости, если напугал тебя… Девочка моя милая, спасибо за все! Дина, ты приняла решение? Ты все еще хочешь остаться?
– Я не могу…
– А как же любовь, Дина?
Сердце разрывалось на части, но она тихо повторила:
– Я не могу…
Он на мгновение приник к ее губам:
– Прощай…
Остановившись в посветлевшем проеме открытого окна, Дмитрий оглянулся:
– Дина, молю тебя, уйдем со мной!
Она не ответила.
Он вздохнул:
– Я тебя никогда не забуду!
– Не забуду! – эхом повторила она.
«Неужели я больше никогда его не увижу?» – вытирая ладонями катившиеся по щекам слезы, Дина смотрела в окно на край бледнеющих небес, где одна за другой, тихо мерцая, гасли звезды. Услужливая память внезапно воскресила в мельчайших подробностях сон, привидевшийся ей накануне побега Дмитрия, и вопль свекрови, вселяя смятение и ужас, снова прозвучал в ушах. Мороз пробрал по спине, вздрогнув, она припомнила и сегодняшнее видение, и тяжелое беспокойство овладело ею: так что же все-таки хотел ей сказать призрак Кази-Магомеда?
3.
После похорон с Фатьмой остались две ее близкие родственницы, сестры Айшат и Хадижа, бесцветные, будто полинявшие, старушки, которые целыми днями читали молитвы, листая потертые страницы старинного Корана, а по вечерам, заботливо завернув священную книгу в шелковый отрез, откладывали ее и занимались рукоделием. Дина под разными предлогами ускользала от них, бродила по берегу реки, пытаясь хоть как-то заполнить гнетущую пустоту в душе.
Бурная речка все так же стремительно несла мимо нее свои зеленоватые прозрачные волны, белой пеной вскипая вокруг выпирающих из воды валунов; еще не тронутые желтизной листья орешника шептались о чем-то между собой; вдали, словно недвижные цепи жемчужных облаков, возвышались громады гор. В их кругу величавый Эльбрус, двуглавый исполин, подобный двум обнявшимся неразлучным братьям, белел на голубом небе молодецки сдвинутыми набекрень снеговыми шапками, а его склоны темнели глубокими морщинами трещин и расщелин. Незыблемые, недосягаемые, вечные, горы всегда притягивали ее, но сейчас, блуждая в плотном тумане равнодушия, Дина не замечала ничего вокруг себя. Судьба на мгновение приоткрыла дверь в чудесный мир, где живет любовь и сбываются мечты, но она не решилась шагнуть за порог.
Громкие крики заставили ее вздрогнуть и оглянуться – по берегу металась безумная Патимат. Несколько лет назад где-то здесь утонул ее четырехлетний малыш, за которым недосмотрели старшие дети, и с тех пор помешавшаяся от горя несчастная мать целыми днями бродила у реки и без устали выкрикивала имя потерянного ребенка, разыскивая его среди прибрежных валунов.
Вдруг она остановилась, с цепкой надеждой вглядываясь в противоположный берег, сорвала с головы черный платок и, с лихорадочной торопливостью размахивая им, пронзительно, словно раненая птица, закричала, призывая родное дитя:
– Ахмет! Ахмет!
Отразившись от глинистого берега, где сновали у своих гнезд бесчисленные ласточки, ее голос вернулся печальным эхом:
– Нет… нет…
– Ахмет! Сыночек! – снова надрывно выкрикнула в пустоту обезумевшая женщина – и столько неизбывной тоски и смертной муки было в этом вопле отчаявшейся матери, что Дина, не в силах вынести эту боль, сломя голову побежала прочь.
Споткнувшись о спутанные плети раскинувшейся по всему огороду тыквы, она, задыхаясь, ухватилась за изгородь – вдруг плетень, прочно стоявший до сих пор на своем месте, стал неровно, толчками уходить куда- то в сторону, норовя вырваться из ее ослабевших рук. Солнце, ярко вспыхнув напоследок, померкло.
Очнувшись, Дина увидела склонившееся над ней встревоженное лицо свекрови, острые глаза которой ощупывали ее с ног до головы, и, хотя окружающие предметы время от времени двоились и расплывались, от Дины не ускользнуло промелькнувшее в ее взгляде торжество. Между тем, укоризненно качая головой, старуха сердито выговаривала невестке:
– Когда ты, наконец, повзрослеешь, а?
Она встала, тяжело опираясь на руки, и вышла, волоча по цветистому ковру негнущиеся отекшие ноги в шерстяных носках и теплых войлочных башмаках. Недоумевая, Дина вяло следила за назойливой мухой, которая с остервенелым жужжанием билась в стекло, хотя рядом створка окна была открыта настежь.
И вдруг ее осенило: да она беременна, беременна от Дмитрия – в этом нет сомнений! От бурной радости перехватило дыхание, но потом липкий, леденящий страх пополз по спине. В памяти всплыли страшные истории о вечном позоре, проклятии близких и жестоких наказаниях, которым, как она слышала, подвергали женщин, преступивших суровые законы гор. Но Дина упрямо встряхнула головой, прогоняя непрошеные видения: ей не суждено больше увидеть Дмитрия, но у нее будет его ребенок! Кази-Магомед скончался меньше месяца назад, так что ее ни в чем не заподозрят, и малыш будет расти в семье, окруженный любовью, пусть даже под именем мужа. А что касается неминуемой кары за совершенное преступление – лучше об этом не думать.
С этого дня радость вновь вернулась к ней. Чутко прислушиваясь к себе, Дина, казалось, слышала биение маленького сердечка, растущего в хрупком сосуде ее тела, и взволнованную девушку накрывала горячая волна любви к будущему ребенку.
Она часто приходила к старому орешнику, молчаливому свидетелю их недолгих встреч с Дмитрием, и, стоя в его сквозной кружевной тени, зачарованно смотрела, как крупные, гладкие, словно атлас, матово-желтые листья с тяжелой грацией плавно кружатся в воздухе и бесшумно падают на траву, закидывая шуршащим пологом янтарные россыпи спелых орехов. Дина ни за что не призналась бы даже себе самой, но в глубине души она все-таки надеялась на чудо и мечтала хоть на мгновение отразиться в бездонных синих глазах любимого, почувствовать его теплое дыхание на своих губах, ощутить столь желанную тяжесть его горячего гибкого тела…
Курбан-байрам выпал в этом году на конец осени. С раннего утра во дворе суетились родственники и соседи, мясо жертвенного бычка уже варилось в установленных в треноги больших казанах. Отворачивая лица от горячего пара, женщины с усилием мешали пасту в клокочущих котлах, часто сменяя друг друга. Золовки удовлетворенно посматривали на округлившиеся формы невестки, даже Аслан, украдкой бросая на нее короткие взгляды, удивленно вскидывал густые брови.
Осенние сумерки быстро накрыли аул, с гор, одетых пеленой тумана, потянуло пронизывающим холодом. Дина выскочила на крыльцо и, зябко поеживаясь, побежала за водой через двор. Вдруг как из-под земли перед ней выросла приземистая фигура Аслана, и, испуганно вскрикнув, девушка выронила старый медный кумган с помятыми боками – обиженно звякнув, он покатился по прихваченной морозцем пожухлой траве. Нагло осклабившись и обнажив ряд неровных острых зубов, Аслан рывком толкнул оторопевшую девушку к стене сарая и, прижавшись к ней напрягшимся сильным телом, жарко задышал в лицо:
– А с чего это наша вдовушка так похорошела, без мужа-то?
Желтые ястребиные глаза с коричневыми крапинками возбужденно блестели из- под густых, сросшихся бровей, на тонких губах играла глумливая улыбка, железные пальцы больно стиснули грудь.
– Отпусти, нечестивец, я же тебе как сестра! – Задыхаясь от гнева, Дина забилась в его объятьях, пытаясь вырваться и вцепиться ногтями ему в лицо.
– Так от кого, сестренка, твой ребенок?
– От мужа, от кого же еще, отпусти, проклятый!
– Что-то ты темнишь… Да эта развалина ни на что уже не годилась! – желтые глаза Аслана смотрели с откровенной издевкой. – Ты забыла, что он ни с одной из жен не смог ребенка прижить?
Стиснув зубы, Дина остервенело билась в его руках, но Аслан, с легкостью удерживая ее, примирительно сказал:
– Ладно, ладно, шучу я. Ты на речке все торчала да на воду глазела, может, села на тот самый валун после влюбленного пастуха?
Он отрывисто засмеялся, как шакал, запрокинув голову, дергая острым щетинистым кадыком, затем, резко оборвал смех и поцеловал ее в губы, прошептав:
– Ох, сестренка…
Разъяренная, Дина наконец оттолкнула его и, глотая злые слезы, побежала к дому, но, обернувшись, бросила:
– Еще раз подойдешь ко мне – все расскажу свекрови!
– Только попробуй! – свистящим шепотом отозвался он. – Погоди, ты еще узнаешь меня!
Повернув к воротам, Аслан споткнулся о сиротливо валявшийся в траве кувшин, забытый Диной, и уставился на тускло отсвечивающие в темноте помятые бока, думая о чем-то своем. Поддев кумган носком сапога, он с силой пнул его – ударившись о каменную стену хлева, кувшин перевернулся и, звучно охнув, шлепнулся в кучу навоза. Аслан удовлетворенно сплюнул и легкой походкой, пружиня короткими кривоватыми ногами, пошел со двора.
Стараясь никому не попадаться на глаза, Дина скрылась в своей комнате и в бессильной ярости прислонилась к плотно притворенной двери. Ее лихорадило, губы горели. Она метнулась к кувшину с водой и долго с остервенением отмывала себе лицо, но никак не могла отделаться от гадливого отвращения, как это бывало в детстве, когда вместо брызжущей соком спелой ягоды вожделенного тутовника иногда, увлекшись, снимала с ветки свернувшуюся упругим кольцом черную гусеницу. «А его намеки! – задохнулась Дина. – Неужели он что-то подозревает?» Пылающие от негодования глаза остановились на оружии Кази-Магомеда: развешанные на пестрых коврах длинные старинные ружья с драгоценными прикладами, шашки и кинжалы в изысканно украшенных ножнах призывно блеснули перед ней, и в голове мелькнула безумная мысль: «Заставить бы его замолчать навеки…»
С трудом усмирив волнение, она прошла к свекрови. Откинувшись на разноцветные бархатные подушки, старуха, ласково поглядывая на старшую дочь, рассказывала:
– …Ей тогда чуть больше годика было, несмышленыш совсем, сунула руку в огонь, обожглась сильно, бедненькая. Конечно, ко мне кинулась, плачет, хочет, чтоб я ее приласкала. А как я при свекре-то ребенка на руки возьму? А он ни слова не сказал и сразу вышел, чтобы я могла дочку успокоить. Такой хороший человек был, мир его праху…
Старшая золовка, такая же, как и мать, рыжеволосая, белокожая, но рано увядшая из-за хлопот с большим семейством, жила в дальнем ауле, как и остальные ее сестры, и не успела узнать Дину или сблизиться с ней, но сейчас, подойдя к ней, она ласково привлекла ее к себе.
– Спасибо, милая, что не дала угаснуть нашему роду, что брат не сгинул бесследно… А ведь злые языки говорили, что он бесплодный… Да ему просто жены попадались никудышные, – прошептала она смущенной девушке, – смотри, береги ребенка.
Мечтая провалиться сквозь землю, Дина залилась краской жгучего стыда, не зная, куда девать глаза, не в силах вымолвить хоть слово.
Время шло. Аслан, живший по соседству, часто приходил проведать Фатьму, но на Дину не обращал внимания и вел себя подчеркнуто вежливо. Успокоившись, она чувствовала себя умиротворенной и с удовольствием проводила время со своими старушками, к шутливым перепалкам которых постепенно привыкла. Беременность нисколько не тяготила ее, она ощущала в теле такую же легкость, как и прежде, и, стараясь предупредить любое желание родственниц, ухаживала за ними, особенно за свекровью, ноги которой уже совсем отказывали, – она почти не вставала.
Как-то вечером осторожно, чтобы не причинить ненароком боли, Дина обмывала свекрови посиневшие, опухшие ноги, оплетенные причудливыми разветвлениями багровых вен. Добавив в остывшую воду кипятка из кувшина, она опустилась на циновку, бережно провела ладонями по неестественно раздутым щиколоткам и полным икрам, оставляя на бугристой коже белые вмятины, и неожиданно нащупала с внутренней стороны колена глубокий застарелый шрам. В ответ на ее недоумение старушки, хитро переглядываясь, начали подшучивать над Фатьмой, намекая на какие-то события из темного прошлого, но свекровь только отмахивалась и смущенно улыбалась.
– Фатьма, да расскажи ты, – проговорила маленькая, сухонькая, похожая на серенького воробушка, Айшат.
– Ни к чему все это… – не сдавалась свекровь.
– Если бы ты знала, какой красавицей она была, – Айшат мечтательно прикрыла круглые, как пуговички, голубые глаза, вспоминая незабвенные, золотые годы юности, – рослая, статная, бедра округлые, шея длинная, белая, будто из слоновой кости, а косы рыжие, роскошные…
– Хватит, хватит! – смеясь, замахала руками Фатьма. – Вспомнила бабка свое девичество!
– Да еще отец – правая рука нашего князя. Сколько богатых ухажеров было, а она влюбилась в этого абрека, – не сдавалась Айшат.
– И никакой он не абрек был, – терпеливо, видно не в первый раз, попыталась возразить Фатьма, – скрывался просто от кровной мести… Иду я как-то за водой, а он со стороны леса подъезжает, ну, я и замедлила шаг, чтобы ему дорогу не переходить. А он, значит, остановился посреди тропы, пялит на меня глаза и не двигается с места, стоит как вкопанный. Пришлось мне его обойти, когда отошла подальше, украдкой повернула голову, чтоб проверить, смотрит ли он вслед, – точно, смотрит. Вот так все и началось. Каждый день меня у родника поджидал – пока подруги набирают воду, молчит, хмурится, а как девушки отойдут, спешится, коня под уздцы возьмет и вышагивает позади, слова сказать не смеет…
Неуловимое щемящее чувство, похожее на дуновение легкого ветерка, на мгновение оживило в ее памяти картины далекого прошлого, даже запахи, звуки и ни с чем не сравнимое ощущение легкости молодого, здорового, полного сил тела – и тотчас улетучилось, оставив в душе лишь тоскливую безысходность.
Фатьма посмотрела на свои неподвижные мертвые ноги и, сдвинув обильно сдобренные сединой рыжие брови, напряглась, безуспешно стараясь пошевелить опухшими пальцами, – багрово – красные, распаренные в горячей воде, они показались старухе еще безобразнее. Вздохнув, она сухо бросила невестке:
– Хватит возиться, устала я…
– Вот так всегда! Слова из нее не вытянешь, я эту историю только из чужих уст и слышала! – проворчала Айшат. – До чего упрямая!
Фатьма, кряхтя, завозилась на своей перине, устраиваясь поудобнее.
– Ну что там еще? Как мы ни таились, узнал отец про него, разозлился – не отдам, мол, за беглого кровника. Ну, я и решилась бежать с ним.
Дина смотрела на свекровь, не веря своим ушам, забыв про ее мокрую ногу, которую держала на весу, собираясь обмакнуть разложенным на коленях полотенцем. Когда таз с водой, задетый выскользнувшей из ее рук тяжелой, безжизненной ногой старухи, с грохотом опрокинулся, выплеснув целую лужу, Дина, наконец опомнившись, виновато засуетилась на полу.
– Она думает, что мы всегда были старыми болтливыми наседками, – подмигнула Айшат Фатьме.
– А ведь вашему худосочному поколению далеко до нас, прежних, – оживилась Фатьма.
Дина невольно бросила взгляд на изборожденное морщинами, будто изъеденное червями, пепельно-серое лицо и прикрытое длинной рубахой рыхлое бесформенное тело с отвисшими, как две пустые сумы, мешками плоских грудей, мирно покоящихся на выпирающем бугристом животе.
Будто прочитав мысли сконфуженно опустившей глаза невестки, Фатьма засмеялась:
– Всем хороша молодость, кому придет в голову с этим спорить? Но одно плохо: не успеешь оглянуться – и нет ее! Твоя гладкая белая кожа вдруг покрывается пятнами и начинает висеть дряблыми складками, тонкое гибкое тело почему-то неудержимо расплывается, разлезается вширь, живот раздувается, как бурдюк с перебродившей бузой, ноги и руки перестают делать то, для чего их создал Аллах. Прекрасные живые глаза вваливаются и блекнут, пухлые губы становятся похожими на куриную гузку, нос вытягивается, а если на лице не вырастут усы и борода – это большая удача… Так на чем я остановилась? Значит, договорились мы с ним бежать, выбрали ночь потемнее, я прыгнула к нему в седло – но не тут- то было! Отец с братьями, оказалось, следили за мной, ну и погнались за нами. Сколько я тогда страху натерпелась! Конь у нас был сильный, выносливый, мы и оторвались от моих – то. Видит отец – дело плохо, сорвал с плеча ружье и давай палить. Вот тогда и прострелил мне ногу. Отъехали мы подальше, спешились, боль страшная, нога не слушается, а кровищи сколько! Еле-еле замотали рану обрывками одежды и поскакали дальше. Устроились мы у кунаков в чужом ауле, да очень быстро весть пришла, что примирилась его семья с кровниками – базарный век уже наступил, так что можно было и откупиться.
– Да, сестра, – поддакнула Айшат, – тогда и начали говорить, что брат берет выкуп даже за брата.
Она придирчиво выбрала из плоского блюда большую спелую грушу с помятым влажным боком, отрезала ножом ломтик и, положив в рот, скривилась:
– Я помню, какие были груши с этих деревьев – душистые, сладкие, сочные – а сейчас они будто деревянные!
Фатьма кивнула:
– Да, то ли дело в прежние времена… Хотя нравы еще раньше начали портиться… Ну вот, забыла, о чем говорила… Да, мы с мужем вернулись к нему домой, сюда. Его семья побогаче нашей-то была. Через несколько месяцев с подарками привезли меня к родителям. Помню, спросила я отца: а если бы ты тогда убил меня? И знаете, что он мне сказал? – Лучше бы ты умерла…
– Да, зря ты его не послушалась, муж-то никудышный оказался, – отозвалась строгая, рассудительная Хадижа, сквозь платок спицей почесывая голову.
– Ну, что правда то правда, – вздохнула Фатьма, – ох и намучилась я с ним, проклятым! Поначалу мне нравилось, что он неразговорчивый, ведь болтливый мужик пустой, как дырявый мешок. Но потом поняла, что ему никто не нужен, кроме никчемных друзей! Только и знал, как торчать с ними целыми днями в кунацких!
– Если б вы знали, какую чушь несут в кунацких эти мужчины! – засмеялась Айшат. – Я как-то, помню, подслушала: один спрашивает старшего: « А что, аксакал, кто будет сильнее, инглиз или урус?» « Инглиз», – отвечает тот. « А турок и урус?» « Ну, здесь уже урус сильнее будет». И понеслось… « А если против одного уруса двое турок? А против одного инглиза турок и урус?» И они битый час ругались, кричали, чуть не передрались! Успокоились на том, что только горцы смогут победить и турок, и русских, и инглизов вместе взятых…
– Как же иначе! – усмехнулась Фатьма. – На словах-то все герои… Так вот, муж мой с друзьями так и просидел в кунацких, где они, как петухи, дразнили друг друга и хвастались, словно дети малые. А про их ночные похождения, когда они в соседних аулах ради потехи скот воровали, я молчу! Знаете, что он сказал, когда я сына родила? Мимоходом глянул на него – малыш-то, как и я, рыженький был – и спокойно так бросил: «Ты думаешь, я поверю, что это мой ребенок?»
До сих пор не могу этого простить!
– Неужели так и сказал? – Хадижа, считавшая петли, недоверчиво подняла глаза на Фатьму, вскинув редкие светлые брови, но сбилась и, вздохнув, принялась считать снова.
– Да, хотя он ни в чем не мог упрекнуть меня, – Фатьма хотела было гордо вскинуть голову, но, покачнувшись, еле удержалась на высокой перине.
Да и не любили меня в его семье, хотя за всеми бегала, услужить все пыталась… Да что вспоминать-то, одно огорчение…
Айшат кивнула:
– Мой-то тоже из кунацких не вылезал, пока бузы через край не нальется, потом домой притащится и нас, сонных, на улицу босиком выгонит – не важно, мороз там или слякоть…
Дина обсушила ноги свекрови и с трудом натянула на ее опухшие ступни связанные Хадижей теплые носки из овечьей шерсти. Фатьма сняла обшитый бахромой платок и, поправив на голове второй, более тонкий и удобный, с облегчением откинулась на подушки, положив поверх одеяла покрытые коричневыми пятнами большие костистые руки.
– Да, с мужем, конечно, не повезло, а свекровь- то! Как она меня невзлюбила! Думаю я, что она из-за роста моего злилась, у них-то все в роду мелкие, невзрачные. Вы же моих золовок видели: маленькие, носатые, злющие… До сих пор в толк не возьму, как их замуж взяли! Да и мужчины не особо рослые. Вот и доводила меня свекровь всю жизнь, от зависти, видно. Помню, как-то на праздник разговения мои родители приехали. Тут свекровь моя расхваливает внука и говорит, что ростом он чуть ли не в ее троюродного дядю какого-то пошел. А отец мой рассмеялся: зачем же так далеко за сходством ходить, когда мать его такая же рослая и сын на нее похож – один в один! Свекровь язычок-то и прикусила…
– А моя свекровь? – перебила ее Айшат. – До чего вредная была, голодом меня морила! Кому- нибудь расскажешь – не поверят! Я старшеньким тяжелая была, она меня на ужин черствым кукурузным хлебом с кислым молоком накормит, а как на свою половину уйду, вяленого мяса достанет и жарит на вертеле. Запах по всему двору, страсть как хочется мяса, но не смела туда пойти. А потом муж является, сытый, лоснится весь, да еще в зубах ковыряется, я молчала, молчала, а потом ему все выложила: как же так, говорю, меня черствыми чуреками кормите, а сами мясо трескаете… Он страшно удивился, но с матерью тогда спорить не стал, а тайком мне еду приносить начал.
– А ты еще говоришь, что муж плохой был, – погрозила пальцем Фатьма, – что-то ты темнишь…
Айшат засмеялась, вокруг сузившихся, как щелочки, глаз собрались лучики морщин. Она развернула отрез цветастого шелкового полотна, в который был завернут Коран, доставшийся сестрам еще от отца, известного в свое время кадия, и, любовно проводя ладонью по богатому золотому тиснению, вздохнула:
– Это в первый год семейной жизни было, а поначалу все они притворяются хорошими. Иначе мы все остались бы старыми девами.
– Я того не могу взять в толк, почему мы сторонились скромных, тихих парней? – вмешалась Хадижа.
Деревянные спицы так и мелькали в ее проворных руках, увлеченная разговором, она ухитрялась вязать, даже не глядя на свою работу. На минуту Хадижа остановилась, привычным движением распутала застрявшую в клубке нить и, снова застучав спицами, подняла на собеседниц голубые, как у сестры, глаза:
– Мы же вроде не глупые были… Ходил за мной один такой, чуть встретит меня где-нибудь – вспыхнет от смущения, как девушка, и двух слов не может связать. А когда он заикнулся о свадьбе, я над ним посмеялась: да как же за тебя замуж идти, если ты до сих пор даже овцу не смог украсть!
– Подожди-ка, это не тот, за кого наша Лица-скромница потом вышла? – Фатьма сосредоточенно нахмурила лоб, будто пыталась проникнуть взглядом сквозь толщу прожитых лет. – Надо же! Я с ним танцевала на свадьбе двоюродного брата… дай бог памяти… сорок… сорок восемь лет назад! Как будто вчера это было…
– Да, так быстро жизнь пролетела, правда? – Хадижа, погрузившись в воспоминания, задумалась и перестала вязать. – Да мы толком и пожить-то не успели…
Айшат бережно открыла объемистую книгу и посмотрела на собеседниц:
– Так вот, его эта Лица окрутила, а когда они поженились, все над ними посмеивались. Скромность, конечно, украшает девушку, но когда мужчина такой стеснительный, что-то с ним не так.
Да, – Хадижа улыбнулась своим мыслям, – как бы то ни было, лучше бы я за него вышла, чем со своим всю жизнь горе мыкала
– А признайся, все равно ты хотела бы, чтобы твой старик был жив, правда? – веселые икорки заплясали в голубых глазах Айшат.
– Что ты! Не дай Аллах! – ее сестра, бросив вязание, замахала руками. – Сидел бы сейчас князем на перине и гонял бы меня с утра до ночи как проклятую…
– А Лица сейчас болеет, – лукавая улыбка на лице Айшат погасла, – как в стычке с казаками троих сыновей убили, пришибленной какой-то стала, перестала разговаривать, а потом и вставать, лет десять уже лежит, если не больше, и смотрит в потолок. Сами знаете, что дети могут заставить даже кукушкой закуковать. Заглянула я к ней недавно, когда ходила своих проведать. Она, бедная, вся скукожилась, высохла, как восьмилетний ребенок, ее и не видно вовсе под одеялом. А еще, мне рассказывали, соседские мальчишки как-то играли в похороны, а она во дворе лежала, в тени орешника, на лавке. Так вот, видят дети, что она и не шевелится вовсе, решили, что умерла, завернули с головой в тряпки, какие под руку попались, сверху набросали цветов, дохлых ящериц и лягушек и потащили ее хоронить. И даже тогда она голос не подала! А они, значит, на лугу яму вырыли, хвала Аллаху, их пастух заметил, если бы не он, так и похоронили бы ее заживо!
– А где ее старик-то был?
– Мало ли где! Он тоже вот-вот богу душу отдаст, кости, наверное, грел где-нибудь на завалинке. А вот внуков полный дом, куда все смотрели! – Айшат уткнулась в книгу и, старательно, как ребенок, водя пальцами по витиеватой арабской вязи, зашевелила губами.
– Вот что бывает, если Аллах разум отнимает, – передернула плечами Хадижа.
– Что тут скажешь, – задумчиво произнесла свекровь, – на все воля Всевышнего…
Хадижа растянула готовый носок, проверяя прочность вязки, зачем-то посмотрела на свет и, отложив его в корзину, озабоченно сказала:
– Это для моей младшей невестки, даст бог, подойдет, хотя ступня у нее, конечно не маленькая…
– Не маленькая, говоришь? – засмеялась Фатьма. – Да я никогда не забуду, как на похоронах твоего старика эта буйволица на мозоль мне наступила своей воловьей ногой и даже не заметила!
– Вот-вот, – подняла голову Айшат, – я еще на ее свадьбе заметила, что у нее поступь старого мерина!
– Зато она хорошая невестка, все умеет, одной рукой кроит, другой шьет, – сделав слабую попытку отбиться от сестер, Хадижа с улыбкой повернулась к Дине, – беги скорей к себе, дочка, сейчас они начнут снохам косточки перемывать, и тебе достанется!
Когда Дина закрыла за собой дверь, Хадижа понизила голос:
– Так ты думаешь, Айшат, мой бывший ухажер скоро богу душу отдаст? Как бы не так! Вот послушай, что расскажу, при девочке нашей не хотела говорить. Возвращались мы со свадьбы, кто-то из бесчисленных отпрысков нашего дяди, хромого Али, женился, помните, года два назад это было? Так вот, я поехала вместе с младшими внуками, чтобы присмотреть за ними, и на полпути они остановились и в кусты побежали по нужде. Ну, я тоже вышла из повозки ноги размять, стою, значит, на дороге, лошадь под уздцы держу, и вдруг мимо арба тащится. Смотрю – он! Увидел меня, обрадовался, поводья натянул, подскочил ко мне да как обнимет! У меня аж кости затрещали! Ну, думаю, обнял и ладно, все-таки старые знакомые, теперь поедет своей дорогой, да не тут-то было! Он и не думает меня отпускать, а еще пуще прежнего прижимается – и я чувствую бедром, клянусь, он как железный! Еле от него отбилась! Отпустил, только когда голоса внуков услышал, кобель старый!
Фатьма и Айшат зашлись от хохота:
– Так сколько ему лет-то было тогда? – задыхаясь от смеха, с трудом выговорила Айшат.
– Он, считай, на пять лет меня старше, значит, семьдесят годков.
– Поторопилась я его на тот свет отправлять, у него совсем другое на уме!
Наконец пришла весна. Горизонты раздвинулись; в небе, ставшем как будто выше и чище, разливалась необыкновенная синева; в прозрачном воздухе отчетливо виднелись, наполняя сердце легкостью и чистотой, льдистые хребты, причудливые, как несбыточные мечты; кругом, на сколько хватало глаз, буйствовала еще не тронутая жарким солнцем первозданная зелень, разбавленная островками белого и черного, – цветущими садами и распаханными полями.
Две старые груши во дворе укрыли свои корявые ветви тончайшим кружевом трепетных молочно-белых цветков, осыпающихся при малейшем дуновении ветерка. От их сладковатого запаха кружилась голова, и Дина, прислонившись к беленой и уже местами осыпающейся стене дома, подставила лицо ласковым лучам, провожая мечтательным взглядом облака, плавно рассекавшие синеву неба, словно караваны залетных птиц из дальних стран.
«Кто знает, – думала Дина, – может, и Дмитрий сейчас смотрит ввысь и вспоминает обо мне…»
– Радуешься жизни? – перед ней, скаля острые зубы, возник Аслан.
Счастливая безмятежность растаяла, как дым, и, нахмурившись, она холодно ответила:
– Какая может быть с тобой радость!
– Что ты! – притворно обиделся Аслан. – Я спать не могу, есть не могу, все думаю о тебе, а ты мне такое говоришь! Ай-ай-ай, какая неблагодарная!
– Зря стараешься!
– Как сказать! Горе женщины развеет мужчина, разве не так?
Аслан за зиму заметно поправился, добротная шерстяная черкеска с атласными галунами как влитая сидела на нем, аккуратно подстриженная бородка блестела. Отставив в сторону ногу с обтянутой сафьяновым чувяком широкой ступней, он, усмехаясь, бесстыдно ощупывал желтыми глазами ее располневшую фигуру, поигрывая кинжалом в украшенных затейливым узором серебряных ножнах.
Еще более неуютно чувствуя себя под этим взглядом, Дина плотнее запахнула кафтан и, мечтая о том, как бы навсегда стереть с этого лица самодовольную ухмылку, обошла его и вернулась в дом.
– Ничего, ты меня еще узнаешь! – прошипел Аслан и, приняв добродушно – приветливый вид, вслед за ней шагнул за порог, чтобы поздороваться со старухами.
4.
Ребенок появился на свет чуть раньше срока, оградив Дину от всех возможных подозрений, – впрочем, такие мысли никому даже не приходили в голову.
Мальчик, которого свекровь назвала Хан-Гиреем, улыбчивый и непоседливый, иногда только сердито кряхтел, когда Айшат или Хадижа, взявшие на себя все заботы о нем, укладывали в люльку его туго спеленатое тельце. Поочередно покачивая колыбельку, в которой Фатьма вынянчила дочерей и сына, они шепотом, тихонько смеясь и перебивая друг друга, вспоминали о детских шалостях своих чад и выросших внуков. А когда старушки, хлопотливо кудахтая над ним, раскрывали ребенка, чтобы дать ему порезвиться, он так быстро дрыгал ручками и ножками, что, казалось, прямо сейчас вырвется из нежных объятий и вприпрыжку побежит по комнате. Бабушки любили его без памяти, и каждая думала, что именно ей малыш улыбается ласковее, чем другим, именно ее нежнее обнимают пухленькие ручонки – и их увядшие лица расцветали.
Не даваясь Айшат в руки, Хан-Гирей стремительно ползал по покрытому циновкой полу, сверкая голым белым тельцем, и так заразительно хохотал, что старухи сами не могли удержаться от смеха.
– Свет не видывал такого милого, такого ласкового, такого хорошенького ребенка! – Айшат наконец поймала малыша и стала укладывать в люльку, целуя его шелковистые розовые пятки и каждый крошечный пальчик на ножках. – Так и хочется его съесть, такого сладенького!
– В нашем роду все дети светленькие, красивые и смышленые, ведь правда? – вытягивая шею, вторила ей Фатьма, с ревнивой улыбкой наблюдая с постели за их веселой возней.
– Смотрите, не сглазьте его, старые наседки! – Хадижа достала из очага уголек и нарисовала над бровью малыша маленькую черную точку от дурного глаза.
Хотя все женщины семейства любили и баловали его без зазрения совести, мальчик рос добрым и спокойным, даже плакал редко, и вносил в их однообразную жизнь столько радости, что старушки даже помыслить не могли расстаться с ним даже на час.
