Читать книгу: «Дети. Каренина Анна», страница 2
Глава 3
Зимнее петербургское утро. Пухлыми непрерывными хлопьями падает снег. С Гагаринской набережной видны очертания Васильевского острова, мосты, придавленные снегом ёлки, стены Петропавловской крепости. Блестит шпиль собора. Правее него – спутанные линии крыш на Петровской набережной, а на Выборгской – в смутной пелене далёкие фабричные трубы.
Швейцар Селифан окончил чай в своей каморке. Он протёр и прибрал посуду, сладко зевнул, потянулся, не спеша напялил на своё откормленное тело коротенький кавалерийский полушубок и, отомкнув зеркальные двери подъезда, вышел наружу. Младший дворник, рыжий мужичок со скуластым коричневым лицом, в засаленной поддёвке и в фартуке, отметал снег.
– Снежит, Селифан Евлампыч, – почтительно кланяясь швейцару, сказал он.
Швейцар прикоснулся к своей фуражке с галуном, постоял, посмотрел, прищурившись, на Неву, сделал неодобрительное лицо и начал чистить шинельной суконкой гладкое медное яблоко звонка.
– Отчего это, Евлампыч, господа спят долго? – спросил дворник, опираясь на метлу. – Я вот у купца Калашникова жил, мы эфтого от них не видали, страсть как рано поднимались. У них ткацкое дело и в Московской губернии, и в Троицке, и в Ивантеевке, и в Иваново, и тута на Выборгской стороне. Али вот, насчёт сна… Ведь сна у них совсем нет. Ты спишь, а он, окаянный, ночью приволокётся в конюшню, разбудит тебя, нашумит. Потому у них сна нету, они, Калашниковы, двужильные бойцы.
– Вот и вышел дурак! – важно проговорил швейцар. – То купцы, а то – господа!
– Что ж купцы? Чай, естество-то одно. Мясо и кости.
– Эва, махнул! А у тебя не одно естество с князями?
– Об нас что толковать, – продолжил дворник, – коли из мужиков, так уж из мужиков. А я вот нащёт купечества. Какие есть несметные богачи! Побогаче буде нынешних-то князей вашенских. А вот, подишь, встают-то ранёхонько, ещё затемно, а они уже на ногах.
– Да купец-то, по-твоему, не мужик? – парировал Селифан. – Деды его ошмётками лаптей щи хлебали, а он разжился, в каретах ездит ныне-то, как барин. Но всё ж таки как его ни поверни, всё чёрна кость. Обдумал что сказать-то? Естество! Ты видал ли когда тело-то барское, какое оно из себя? Да знаю, не видал и не увидишь!
– А что? Не из мяса разве? Не из сена же или соломы?
– А то! Сам ты сено-солома! Барское тело нежное, белое, вроде как рассыпчатое, самые прожилки-то по нём синенькие. Али голос возьми у настоящего барина. У него и голос-то благородный, вальяжный такой. Сравнял!
– Ну пущай, Селифан Евлампыч, пущай… Я только вот о чём – с чего они спят-то так долго?
– А с того и почивают, что князья. И потом женский быт. В женском быту завсегда, брат, спится крепче. Кабыть работа…. А ты думал – нет? Вот вчерась княгиня с визитами ездили – раз; перепрягли лошадей, на Морскую к французихе поехали – два. Оттедова, Господи благослови, в приют на Васильевский остров – три. Из приюта за молодым князем Юрием Константиновичем – четыре. А вечером в синхфоническую собраню, на музыку. Вот и понимай, деревенщина, какова княжеска работа.
Дворник хотел что-то сказать, но только крякнул, поплевал на руки и с остервенением стал действовать метлою. В это время из подъезда выбежала молоденькая горничная.
– А! Фрося Митревна! Наше вам. На погоду взглянуть? – спросил у неё швейцар Селифан, игриво осклабляясь.
– С добрем утречком, Селифан Евлампыч! У-у, снежище-то какой! – Горничная вздрогнула плечами и спрятала руки под фартук. – Силиафан Евлампыч! Барышня приказали, мол, приедет мадам певица, не принимать, им сёдни нездоровится.
– Что так? Аль намедни в санях простудимшись?
– А кто их знает! Встали рано, читают в постели письмо. Кажись, шестой раз читают. Вчерась утром почтарь привозил. Сказал, с Парижа. А щас они говорят, скажи, говорят, внизу, говорят, что французской певице приёму нынче нет. Плачут.
– Ладно, – махнул рукой Селифан. – Княгиня как? Вчерась поздно вернулись. Почивают ишо иль кладут пасьянс?
– Почивают, почивают ишо. Григорий Коскентиныч только кофеи откушали, должно в казармы поедут, халат переодели, щас спустятся. Юрия Коскентиныча немец будить пошёл. То-то хлопоты их будить! То канделябром в немца пульнут – страсть! А то и брыкаться начнут, беда! Бить немца ногами затеют, но тот хваткий. Иногда думаю, как это он ишо Юрию Коскентинычу ноги все не повыдёргивал?
– Селифан! Селифан! – повелительно прозвучал наверху лестницы тот благородный княжеский голос с приятным и важным рокотанием в горле, о котором швейцар только что рассказывал дворнику.
Он торопливо отворил двери подъезда, вошёл скользящею и беззвучною походкой в сени, вытянулся, сняв фуражку. Горничная, повиливая всем корпусом и не вынимая рук из-под фартука, побежала наверх. Навстречу ей по позолоченным перилам лестницы быстро спускался плотный, белотелый, чернобровый молодой человек с блестящими глазами навыкате, в синей уланке, в кавалерийских рейтузах и сапогах со шпорами. Он ловко катился по перилам, подняв кверху руки. На площадке лестницы присвистнул и с гиком спрыгнул с перил. Щёлкнул каблуками, закричал притворно строгим голосом: «Эта-тэ, что несёшь под фартуком?», схватив за руку горничную и ущипнув её. Та взвизгнула, вырвалась и убежала с румянцем стыда и счастья на лице. Он молодецки шевельнул плечом, засунул руки в карманы рейтуз и, напевая из оперетты «Дочь Мадам Анго» Шарля Лекока «Я был влюблён», сошёл вниз к дверям. На лице швейцара заиграла улыбка.
– Снежищу-то по колено, Селифан? – сказал молодой человек, смотря выше швейцара.
– Так точно, вашество, и всего одиннадцать с капелькой градусов.
– Скажи Илюшке, чтоб Летуна заложил, и попроворнее.
– Слушаю-с, вашество. В бегунцы синие прикажете?
– Да-да, пусть в эти бегунцы заложит.
– Слушаю-с, щас, мигом!
Молодой человек ещё хотел что-то прибавить, но вместо этого промычал, значительно пошевелил выдвинутою нижнею губой и, продолжая напевать, подошёл к зеркальным стёклам подъезда. За ними виднелся рыжий малый с метлою.
– А!? Кто такой? – спросил он.
– Младший дворник, вашество, с неделю тому нанят, – и швейцар улыбнулся своему разговору с дворником.
– Ты что смеёшься, а?
– Деревенщина, вашество, всё по купцам живал. Удивляется.
– Чему удивляется?
– Удивительно ему, как живут князья и как купцы. Мужик!
Барчук вдруг схватил Селифана за пуговицу полушубка. Он с оживлённым, наивно-детским выражением на лице сказал своим поставленным голосом, приглаживая волосы:
– Я не понимаю, Селифан, отчего мы до сих пор не берём людей из Анненского? Почему нанимаем от разных купцов и тому подобных, а? Вот я понимаю тебя. Ты из гусарского полку, вахмистр при конских хвостах и тому подобное. Ты знаешь, скоро выйду в Императорский личный лейб-гусарский взвод, а вокруг никого из своих! Только из Анненского у нас Илюшка, и больше никого. Горничные у маман немки и французихи, у сестры Фроська эта, деревня рязанская, – он кивнул подбородком в сторону лестницы. – А я люблю, чтоб все были наши. Понимаешь? Это настоящий княжеский дом, когда собственные люди. Это делает тон. Вон как у графа Толстого в Ясной. Ты знаешь нашего анненского повара? Он пироги придумал с яблоками, ими графа Толстого каждый день потчуют.
– Никак нет, вашество, не видел.
– Великолепнейший повар, а? Папа воспитывал его в аглицком клубе. Я тебе скажу, братец, какое он фрикасе из куропаток делает… – молодой князь закатил глаза. – Вкуснотища, умереть можно! Но вот живёт в деревне, болтается, пьянствует.
– Когда изволите, вашество, в вотчину прокатиться, тогда и покушаете всласть.
Молодой князь быстрым движением прошёл вдоль сеней и уселся на резной дубовый стул около пылающего камина.
– В том-то и дело, милейший мой, – сказал он, понижая голос и совсем дружелюбно вглядываясь в лицо швейцара, – в том-то и дело, братец, что любезнейшая сестрица со своими нервами… Вот бабы, а? Не по-нашему, брат, не по-княжески! Чуть что – ах, маман! Ах, ах, за доктором, в аптеку и за границу! И обязательно в Париж! Других городов у неё нет, – он сделал кислое и жалобное лицо, передразнивая кого-то. – Понимаешь, Селифан, я говорю – отлично, поезжайте, чёрт побери, с вашею плаксой в ваш Париж! А я не могу, у меня императорская служба, я, владелец имений, должен быть в Анненском, в Орловском, в Чёрной Грязи. Юрию пятнадцать лет. Позвольте спросить, кто же хозяин? Ведь воруют там. И почему ж не воровать? Маман ничего не смыслит в хозяйствовании! Я отлично понимаю – прежде, бывало, наворует, но он всё-таки крепостной. Я всегда могу от них конфисковать, и тому подобное. Но теперь наворует – и фьють! Ищи свищи его, а? А управляющие имений? Да они всегда воровали! На то они и управляющие. Если уж губернаторы завсегда в России воровали, так этим сам Бог велел. Вот Сечин Игорь Иванович, например, управляющий Чёрной Грязью, тридцать лет служит, можешь вообразить, сколько он наворовал! Иван Палыч Чичичков, маменькин управляющий в Орловском! А что он делает там? Продаёт и покупает наших породистых орловских лошадей, продаёт и покупает, живых падшими числит и снова их продаёт. Крутит ими, как на каруселях, и всё от чего? От того, что всё безотчётно. Ты знаешь, сколько он за сорок лет наворотил, сколько денег наших потратил и сколько в карман свой положил?! Как тебе это покажется, а? Но я намерен всё это привести в порядок, бац – и порядок! – в лице его выражалось величие и даже что-то марсовое, военное. – Селифан, я тебя возьму в конюшие, а! Хочешь?
– Рад стараться!
– Хочешь, с Фросей сведу, женишься, приданое за неё дам? Она девка хорошая, только Дарья, сестра, портит её своими фантазиям. Влюбилась в Потёмкина, теперь, как и он, хочет Россию переустроить, а до наших вотчин ей никакого дела. Ну как? Возьмёшь Ефросинью в жёны? Я маман скажу об этом. Каморку твою оставим тут для службы, а спальня вам во флигеле будет. Детей сделаете. Будут и в столице, и в этом доме наши люди. Сегодня понедельник, вот в пятницу и обручитесь. Ну как, согласен?
– Вашество, уж больно скоро!
– Так ты согласен или нет?
– Вашество, как прикажете! Мне она нравится.
– Вот и договорились! А я что? Решил так. Послужу ещё тройку лет в кавалерии, терпеть не могу эту пехтуру! Ну и потом, потом… – он на мгновение задумался. – Потом генерал-полковником Его Императорского Величества свиты выйду в отставку. А? А ты как думаешь! Мы, князья Орловы, не чета иным всяким Потёмкиным!
– Чего лучше, вашество, – с серьёзнейшим видом согласился Селифан.
И молодой князь широко открытыми великодушными глазами посмотрел на швейцара.
– Так я тебя беру, братец, можешь рассчитывать. Анненское Юрию не отдам, пусть берёт Орловское… Ты знаешь, Орловское родовое, и он младший. Но оно гораздо, гораздо хуже Анненского, а? Сестре по завещанию достаётся лес и Чёрные Грязи, всё равно она выйдет замуж, а ей другого и не надо. У маман приданое. Есть ещё её вдовья доля. Вот, братец, совсем не понимаю, для чего бабам состояние? Но ты замечаешь, как я отлично всё знаю? О! Не беспокойся, меня не проведут!
Он помолчал, взял с подзеркальника развёрнутую газету «Петербургский вестник», но, вновь охваченный потребностью откровенности, отбросил её и, с наслаждением погладив себя по коленке, сказал:
– Да, братец, сначала в генералы, а может, и в фельдмаршалы! Вот так! Прочитаешь завтра в своей газетке-то: «Князь Григорий Орлов вчера за отличие произведён императорским указом в ротмистры». Обрадуешься?
– Точно так-с!
– Обрадуешься, когда в той же газете прочтёшь, что Григорий Константинович Орлов взял в жёны графиню Анну Вронскую-Каренину? Самую интересную невесту из всех невест ныне. У неё в глазах… – он зажмурился и ударил себя по коленке. – Я её вчера в театре видел. Ох, как хороша собой… Весёлая! Влюблён! Влюблён! Понимаешь, Селифан, влюблён, аж на стену лезу!
Селифан украдкой покосился на круглые часы, вделанные в тёмно-красную в помпейском стиле стену, и добавил:
– Осмелюсь доложить, вашество, не прикажете ли закладывать?.. Четверть десятого… Матушка княгиня прогневаться на вас изволят и меня накажут.
С лица будущего генерала императорской свиты или российского фельдмаршала мгновенно сбежало наивно-доверчивое и великодушное выражение. Он прокашлялся в кулак.
– Да-да, братец, прикажи, – сказал он гортанным басом и с небрежным видом направился к дверям подъезда.
Швейцар, взглянув на юного князя, тотчас же уловил его намерение выйти наружу и отчётливым, неслышным движением распахнул двери. К тому, что Григорий Константинович, не одеваясь и с обнажённою головой, выходил на холод, швейцар, как и все в доме, давно уже успел привыкнуть.
Рыжий дворник по-прежнему разметал снег. Молодой князь рассеянно посмотрел на пустынную набережную, на белую равнину Невы, перевёл свои выпуклые глаза на дворника. Вдруг, побагровев до самых воротничков, он закричал гневным, раскатисто-командирским голосом:
– Эй! Шапку долой! Эта-та что такое?! Шапки не ломаешь? Шапку долой!!! – он замахнулся, сжав кулак. – Я тебя научу, ррракалья! Долой!
Рыжий дворник торопливо сдёрнул свой ватный картуз, с испугом и удивлением уставился на молодого князя. Тот круто повернулся, повёл широкими, точно для густых эполет созданными, плечами и твёрдым шагом, грудью вперёд, звеня шпорами, вздрагивая на ходу туго обтянутыми икрами, спустился по ступеням крыльца. «Орёл!» – подумал Селифан, провожая восторженным взглядом «вашество».
Глава 4
Дарья, сестра Григория Орлова, сидела на кровати в своей спальне, облокотившись на пуховые подушки. Она читала письмо от Мити Потёмкина, точнее, от князя Дмитрия Александровича Потёмкина, правнука князя Потёмкина Таврического, в которого была влюблена, и он отвечал ей взаимностью. Князь писал ей из Парижа:
«Итак, Дарья Константиновна, наконец я в Париже. Но не думайте, однако, что много расскажу. Знаю, столько уже перечитали о нём, что, наконец, уж и надоело читать. К тому же Вы сами в нём были много-много раз и всё лучше меня заметили. Да, я терпеть не могу быть за границей. Но Париж – это самый замечательный город на всём земном шаре. Что за порядок! Какие определённые и прочно установившиеся отношения. Как все довольны, как все стараются уверить себя, что довольны. И уверили себя в этом, а потому совершенно счастливы! Да, Париж удивительный город. Комфорт, всевозможные удобства, в Лондоне их не меньше. Вы были в Лондоне, Дарья Константиновна, Вы его знаете, наверно, если хоть раз сходили ночью в Гай-Маркет. Это квартал, где по ночам в некоторых улицах тысячами толпятся публичные женщины. Улицы освещены пучками газа и электричества, о которых у нас не имеют понятия. На каждом шагу великолепные кофейни, украшенные зеркалами и золотом. Тут и сборища, тут и приюты. Даже жутко входить в эту толпу. И так странно она составлена! Тут и старухи, тут и красавицы. Перед ними останавливаешься в изумлении. Во всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки (не ревнуйте меня, Дарья Константиновна, хочу быть объективным). Толпа не умещается на тротуарах и заливает всю улицу. Всё это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного. Тут и блестящие дорогие одежды, и почти лохмотья, и резкое различие лет – всё вместе! В этой ужасной толпе толкается пьяный бродяга, сюда же заходит титулованный барон или герцог. Тут я встретил двух лордов и нашего военного атташе, князя Безухова.
И вот раз ночью среди этих потерянных женщин и развратников остановила меня другая женщина, торопливо пробиравшаяся сквозь толпу. Она была одета во всё чёрное, на голове у неё была шляпка, почти полностью закрывавшая её лицо. Я толком и не успел разглядеть его. Помню только пристальный её взгляд. Она сказала что-то на ломаном французском, я не мог разобрать слов, сунула мне в руку какую-то маленькую бумажку и быстро прошла далее.
У освещённого окна кофейной я рассмотрел бумажку. Это был маленький квадратный лоскуток. На одной стороне его было напечатано «Crois-tu-cela», что по-русски означает «Аз есмь воскресение и живот». И ещё несколько таких же известных строк на нескольких языках. Согласитесь, что это тоже довольно оригинально. Мне растолковали потом, что это католическая пропаганда, шныряющая всюду, упорная, неустанная. На улицах раздают то эти бумажки, то книжки, состоящие из разных отдельных выдержек из Евангелия и Библии. Раздают их даром, навязывают, суют в руки. Это пропаганда тонкая и расчётливая. Католический священник сам выследит и вотрётся в бедное семейство какого-нибудь работника, или в семейство богатого греховодника, или греховодницы. Найдёт, как это сделать. Он всех накормит, оденет, обогреет, начнёт лечить больного, купит лекарство, сделается другом дома и под конец обратит всех в католичество. Иногда, впрочем, уже после излечения, его прогоняют с ругательствами и побоями. Он не сдаётся и идёт к другим. Его и оттуда вытолкают. Он всё снесет, но уж кого-нибудь да уловит.
Англиканский же священник не пойдёт к бедному. Бедных и в церковь не пускают, потому что им нечем заплатить за место на скамье. Браки между работниками и вообще между бедными зачастую незаконны, потому что дорого стоит венчаться. Кстати, многие из этих мужей ужасно уродуют своих жён, бьют их до смерти и больше всё кочергами, которыми разворачиваются в камине уголья. Это у них какой-то уже специальный инструмент для битья. По крайней мере, в газетах при описании семейных ссор, увечий и убийств всегда упоминается кочерга.
У нас так не делают. У нас если уж муж стукнет жену, то простой оглоблей. Дети у них чуть-чуть подрастут, и тогда как девочки, так и мальчики зачастую идут на улицу, сливаются с толпой и под конец не возвращаются к родителям.
Англиканские священники и епископы горды и богаты. Живут в богатых приходах и жиреют в совершенном спокойствии совести. Они большие педанты, очень образованны и сами важно и серьёзно верят в своё нравственное достоинство, в своё право в самоуверенную мораль жиреть и богато жить тут.
Это религия рациональная и без обмана. У этих убеждённых до отупения профессоров религии есть одна своего рода забава. Это миссионерство. Исходят всю землю, зайдут вглубь Африки, чтоб обратить одного дикого и забывают миллион диких в Лондоне за то, что тем нечем платить.
Я пишу Вам, Дарья Константиновна, потому что уверен – у Вас благородное сердце, острый ум, и Вы понимаете ответственность наших двух великих российских дворянских родов за будущее нашей страны. За будущее наших детей. Мы должны сделать всё, чтобы Россия не подражала Парижу и Лондону. У нас с Вами свой путь!
Искренне Ваш, Дмитрий Потёмкин».
Княжна Дарья Орлова строчку о детях читала седьмой раз, заливая её слезами. Она беззвучно сползла с постели и встала на колени. Слёзы экзальтации горели в её огромных глазах. Как хорошо страдать и плакать жгучими слезами, уносясь ангелом к Богородице! Княжна начала неистово молиться, вкладывая в это действо все силы своей души, все свои распалённые чувства. Закончив молитву, она три раза широко перекрестилась, поднялась, поцеловала икону, поправила лампаду, снова встала на колени и заплакала.
Её горничная Ефросиния смотрела на эту сцену в приоткрытые двери с внутренней стороны покоев княжны. Держа руки под фартуком, она время от времени вынимала их поочерёдно, смахивая свои слёзы, не зная, от чего они у неё текут, и шмыгала покрасневшим носом.
Княжна Дарья поднялась, повернулась к ней и властным твёрдым голосом приказала готовить ей туалет, трюмо, расчёски, пудры и одежду на выезд.
– Сходи к Селифану и скажи, чтоб готовил мой выезд. Пусть дадут овса Тоби и запрягают его. Сама оденься в праздничное. Поедешь со мной к Зимнему в собор Спаса Нерукотворного. Иди, оставь меня.
Княжна Дарья, в чём была, вышла из своей спальни и пошла к маман. Та ещё не встала с постели, но уже не спала. Княжна присела к ней на кровать и с места в карьер объявила:
– Я решила окончательно. Выхожу замуж. – Маман от неожиданности выпучила на неё глаза и замерла. – За князя Дмитрия Александровича Потёмкина!
Маман упала в обморок, свалившись на подушки. Княжна Дарья резко встала и вышла из спальни, громко хлопнув тяжёлой дверью. Горничная немка смотрела на неё с ужасом.
– Помоги маман! – властно распорядилась княжна. И чуть ли не бегом кинулась одеваться к выезду.
«Слава Богу!» – думала она, кутаясь в связанную ею самой пуховую шаль, сидя в зимней карете и спеша в собор. У неё есть теперь во что вложить свою душу и за что можно отдать свою жизнь… У неё будут дети! Митя не обманет! Он любит её. Он не такой, как все князья Потёмкины. Дмитрий Александрович благороден, красив, умён и честен. И он влюблён в неё.
Она поспела к началу молебна. Несмотря на торжественность службы, в душе княжны Дарьи поднялась волна печали. Она умела скрывать свои чувства от посторонних, но, на самом деле, была очень эмоциональной и чувствительной девушкой. Дарья любила французские романы, часто помогала бедным и мечтала посвятить свою жизнь мужу и детям. Красота души заменяла ей красоту лица, коей она была обделена. Княжна унаследовала густые отцовские брови, имела привычку краснеть при разговоре, в ней не было необходимой доли кокетства и женственности, чем-то она даже была неуклюжа. Княжна Дарья не интересовала никого, кроме Дмитрия Потёмкина. Он один смог заглянуть в её душу, и он один смог понять все её мечты, и теперь искренне хотел разделить их с ней, о чём писал в своём письме из Парижа.
