Читать книгу: «Законы человеческой природы», страница 8

Шеклтон быстро выявил несколько слабых звеньев в составе своей группы. Прежде всего это был Фрэнк Харли, судовой фотограф. Тот хорошо делал свою работу и никогда не жаловался на другие обязанности, которые ему поручали выполнять, но он испытывал потребность демонстрировать свою значимость. В нем был некоторый снобизм. Поэтому в первые дни зимовки на льдине Шеклтон специально спрашивал мнение Харли по важным вопросам, например о запасе продуктов, и хвалил фотографа за его идеи. Более того, он поселил Харли в одной палатке с собой: благодаря этому и сам фотограф ощущал себя важной птицей, и Шеклтону легче было за ним приглядывать. Выяснилось, что штурман Хьюберт Хадсон занят только собой и совершенно не умеет слушать. Ему требовалось постоянное внимание других. Шеклтон говорил с ним больше всех и тоже поселил в своей палатке. Если он подозревал каких-то людей в скрытом недовольстве, то распределял их по разным палаткам, разбавляя их разлагающее влияние на коллектив.

Холода тянулись и тянулись, и Шеклтон удвоил внимание. В определенные моменты по поведению людей, по тому, что они все меньше разговаривают друг с другом, он чувствовал, что они томятся от скуки. Чтобы противодействовать этому, в бессолнечные дни он устраивал спортивные состязания на льду, а по вечерам – всякого рода развлечения: музицирование, розыгрыши, рассказывание историй. Все праздники неукоснительно соблюдались, всякий раз устраивался настоящий пир. Бесконечные дни дрейфа расцвечивались запоминающимися событиями, и вскоре Шеклтон заметил необычную вещь: люди обрели заметную жизнерадостность, казалось, им даже нравится преодолевать трудности жизни на плавучей льдине.

Настал день, когда льдина, на которой они разбили лагерь, опасно уменьшилась в размерах, и Шеклтон распорядился, чтобы все расселись по трем маленьким спасательным шлюпкам, перенесенным с корабля. Нужно было плыть в сторону ближайшей суши. Шеклтон добился, чтобы лодки держались вместе, и наперекор бурным волнам они сумели высадиться на расположенном неподалеку острове Мордвинова (также называемом Элефант), на узкой полосе песчаного берега. Обследовав остров в день высадки, он обнаружил, что условия здесь в некоторых отношениях еще хуже, чем на льдине. Время работало против них. В тот же день Шеклтон приказал, чтобы одну шлюпку готовили к крайне рискованной попытке добраться до более населенного и более доступного для кораблей клочка суши – острова Южная Георгия, примерно в полутора тысячах километров к северо-востоку. Шансы достичь его были мизерными, но люди не смогли бы долго прожить на открытом всем волнам острове Мордвинова, где к тому же не было дичи для охоты.

Шеклтон должен был тщательно отобрать пятерых участников для рискованного плавания, возглавить которое собирался сам. Казалось бы, один из них, Гарри Макниш, являет собой весьма странный выбор. Он был судовым плотником и самым старшим членом экипажа – ему уже исполнилось пятьдесят семь. Он бывал и ворчлив, и брюзглив, к тому же всегда стремился увильнуть от тяжелой работы. Хотя плавание на маленькой шлюпке обещало быть очень трудным, Шеклтон опасался оставлять Макниша без присмотра. Он поручил плотнику командовать снаряжением лодки в путь. Такое задание наделило бы его чувством личной ответственности за безопасность лодки, а в ходе самого плавания его мысли были бы постоянно заняты наблюдением за тем, сохраняет ли лодка должную плавучесть.

Во время плавания Шеклтон внезапно заметил, что Мак-ниш совсем упал духом и даже перестал грести. В этом он почуял нешуточную опасность. Если бы он закричал на Макниша, приказал ему снова взяться за весла, плотник бы окончательно взбунтовался, а это могло обернуться скверно, учитывая, что людей на шлюпке была горстка, плыли они уже много дней, а припасов почти не оставалось. Шеклтон, импровизируя на ходу, распорядился остановить шлюпку и вскипятить всем молока. Он сказал, что все, в том числе он сам, начинают уставать и нужно как-то себя подбодрить. Так Макниш был избавлен от унизительного ощущения, что на него показывают пальцем. Весь остаток пути Шеклтон по мере необходимости применял тот же прием.

Всего за несколько миль до цели налетел внезапный шторм, погнавший шлюпку назад. Пока они отчаянно искали какой-нибудь новый подход к острову, над ними порхала птичка, явно норовившая сесть на их суденышко. Шеклтон старался сохранить обычное самообладание, но вдруг сорвался. Он вскочил и принялся с яростной бранью размахивать руками, прогоняя незваную пернатую гостью. Впрочем, он тут же устыдился и сел обратно на скамью шлюпки. До этого он целых пятнадцать месяцев не давал воли отчаянию, поддерживая боевой дух в своей команде. Он задал определенный тон. А сейчас было не время все портить. Уже через несколько минут он отпустил шутку в собственный адрес и поклялся себе больше никогда не устраивать таких представлений, как бы тягостны ни были обстоятельства.

В завершение плавания по самому несудоходному океану мира крошечная лодчонка все-таки добралась до острова Южная Георгия, и путешественники сумели высадиться. Еще через несколько месяцев с помощью работавших на острове китобоев удалось спасти полярников, оставшихся на острове Мордвинова. Это один из самых поразительных в истории человечества примеров выживания в суровых условиях. Ведь все было против них: климат, не подходящая для передвижения почва, крошечные шлюпки, скудные припасы. Весть о роли, которую сыграло в этом руководство Шеклтона, стала распространяться по свету. Позже знаменитый путешественник сэр Эдмунд Хиллари емко подытожил это: «За научным руководством обращайтесь к Скотту, за быстрой и результативной поездкой – к Амундсену. Но, если вы в безнадежном положении и кажется, что выхода уже нет, – встаньте на колени и помолитесь о Шеклтоне»¹⁷.

* * *

Интерпретация. Обнаружив, что он отвечает за жизнь многих людей, попавших в столь отчаянные обстоятельства, Шеклтон понял, чем определяется граница между жизнью и смертью: настроем участников экспедиции. Это не то, что можно увидеть глазами. Это редко рассматривается в специальной литературе. По данному вопросу не существует учебных пособий. И тем не менее это важнее всего. Если бы команда хоть отчасти пала духом, если бы ее единство дало трещину, они не смогли бы принимать верные решения в столь тяжелых условиях. Всего одна попытка освободиться из ледяного плена, предпринятая под влиянием нетерпения и под нажимом меньшинства, неминуемо привела бы к гибели. По сути, Шеклтон был отброшен в самые «первобытные» условия существования человеческого животного: племя в опасности и все вынуждены полагаться друг на друга, чтобы выжить. Именно в таких обстоятельствах наши древние предки развили навыки социального общения, поразительную способность считывать настроение других, улавливать их мысли и сотрудничать. В бессолнечные месяцы, проведенные на льдине, Шеклтон заново открыл эти древние навыки эмпатии, которые обычно дремлют во всех нас. Это была необходимость.

Подход Шеклтона к данной задаче должен служить образцом для всех нас. Во-первых, он быстро осознал, что его собственное отношение к происходящему будет играть первостепенную роль. Лидер заражает группу собственным настроем. Это происходит преимущественно на невербальном уровне: люди улавливают язык тела и интонации лидера. Шеклтон намеренно напускал на себя абсолютную уверенность и оптимизм и наблюдал, как команда проникается тем же духом.

Во-вторых, он должен был почти в равной степени делить внимание между отдельными участниками экспедиции и группой в целом. Наблюдая за группой, он отмечал степень разговорчивости во время общих трапез, количество бранных слов, употребляемых за работой, скорость, с которой улучшалось настроение, когда начинали развлекаться. Что касается отдельных участников, он определял их эмоциональное состояние по интонациям, по скорости, с которой они ели, по тому, насколько медленно и неохотно вставали по утрам. Если Шеклтон вдруг замечал непривычное настроение людей, то пытался предугадать их поступки, намеренно приводя себя в такое же настроение. Он высматривал в их словах и жестах любые признаки разочарования или неуверенности. К каждому нужен был особый подход, в зависимости от характера конкретного человека. При этом Шеклтону приходилось постоянно вносить коррективы в свои выводы, поскольку настроение у людей менялось стремительно.

В-третьих, выискивая признаки уныния или недовольства, он должен был действовать деликатно. Порицания вызвали бы у его людей лишь стыд и ощущение изгойства, а это могло привести к пагубным последствиям в дальнейшем. Лучше вовлекать их в разговоры, проникаться их духом, находить косвенные методы, позволяющие либо улучшить их настроение, либо изолировать их так, чтобы они сами этого не замечали. Поступая так, Шеклтон стал замечать, что с опытом его навыки совершенствуются. Теперь, поутру окинув команду беглым взглядом, он зачастую мог почти точно предсказать, как они будут вести себя в течение дня. Некоторые его товарищи всерьез считали, что у него есть телепатические способности.

Вот что следует понять: способности к эмпатии развиваются в нас вследствие реальной необходимости. Если мы почувствуем, что наше выживание напрямую зависит от того, насколько хорошо мы улавливаем настроение и мысли других, то найдем в себе и надлежащую сосредоточенность, и умения. Обычно мы не считаем это нужным. Нам кажется, что мы и так неплохо понимаем окружающих. Жизнь не всегда проста, и у нас вечно масса других дел. И вообще мы ленивы и предпочитаем полагаться на готовые суждения. Но это вправду вопрос жизни и смерти, и наш успех вправду зависит от того, насколько мы сумеем развить в себе эти навыки. Мы попросту не осознаем этого, поскольку не видим связи между проблемами, возникающими в жизни, и нашим вечным ошибочным прочтением настроений и намерений окружающих, которое, в свою очередь, ведет к бесконечным упущенным возможностям.

Таким образом, важнее всего сделать первый шаг: понять, что у вас есть замечательный социальный инструмент, которым вы не пользуетесь. Лучший способ его увидеть – испробовать в действии. Прекратите нескончаемый внутренний монолог и начните обращать более глубокое внимание на окружающих. Настраивайтесь на волну меняющегося настроения отдельных людей и групп. Старайтесь считывать психологические особенности каждого и разбираться в том, каковы мотивы его поступков. Попытайтесь встать на его точку зрения, войти в его мир, в его систему ценностей. И вы внезапно поймете, что существует целая вселенная невербального поведения, о которой вы даже не подозревали. Эффект будет поразительный – как если бы ваши глаза внезапно научились видеть ультрафиолетовый свет. Едва ощутив в себе эту силу, вы почувствуете ее важность, и это пробудит вас для новых возможностей социальных взаимодействий.

У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым…

Уолт Уитмен¹⁸

3
Загляните под маску
Закон лицедейства

Как правило, люди носят маску, которая выставляет их в наиболее выгодном свете, – скромными, уверенными в себе, умными. Они говорят правильные вещи, улыбаются, делают вид, что им очень интересны наши идеи. Они учатся прятать свою неуверенность и зависть. Если мы примем эту видимость за реальность, то никогда по-настоящему не узнаем их истинных чувств, и их внезапное сопротивление, враждебность, попытки манипулировать нами будут обрушиваться на нас как гром среди ясного неба. К счастью, в маске имеются трещины. Люди постоянно выдают свои истинные чувства и неосознанные желания в неконтролируемых невербальных знаках: в выражениях лица, интонациях голоса, напряженности тела, нервных жестах. Вы должны освоить этот язык, научиться искусно читать в душах женщин и мужчин. Вооружившись таким знанием, вы сумеете принимать необходимые оборонительные меры. В то же время люди судят о вас именно по видимости, так что нужно научиться представлять им самый подходящий «фасад» и играть роль с максимальным эффектом.

Второй язык

Одним августовским утром 1919 г. Милтон Эриксон, будущий пионер гипнотерапии и один из самых влиятельных психологов ХХ в., проснулся и обнаружил, что некоторые части его тела парализованы. В следующие несколько дней паралич распространился дальше. Вскоре у него обнаружили полиомиелит, в то время всю планету охватила едва ли не эпидемия этого заболевания. Лежа в постели, он слышал, как мать в соседней комнате обсуждает его болезнь с двумя специалистами, вызванными к нему родными. Полагая, что Эриксон спит, один из врачей объявил его матери: «Он умрет к утру». Мать вошла к нему, явно пытаясь скрыть свое горе и не зная, что сын невольно подслушал разговор. Эриксон стал просить ее передвигать комод, стоявший рядом с его кроватью, то туда, то сюда. Она решила, что он бредит, но у него имелись на то свои причины: во-первых, ему хотелось отвлечь ее от горя, а во-вторых, он желал, чтобы зеркало на комоде располагалось строго определенным образом. Если он начнет терять сознание, то сможет сосредоточиться на закате, отраженном в зеркале, и постарается как можно дольше фиксироваться на этой картинке. Солнце всегда возвращается – по утрам оно восходит снова. Может, и он сумеет вернуться, доказав неправоту врачей. Через несколько часов он впал в кому.

Эриксон очнулся три дня спустя. Каким-то образом он обманул смерть, но теперь паралич распространился по всему его телу. Даже губы оказались парализованными. Он не мог ни шевелиться, ни жестикулировать, ни каким-либо образом общаться с другими. Он мог двигать лишь глазными яблоками, что позволяло ему окидывать взглядом тесное пространство своей комнатки. Он оказался изолирован в родном фермерском доме на сельских просторах Висконсина, в обществе семи сестер, единственного брата, родителей и медсестры-сиделки. Мальчику с живым и активным умом скука казалась смертной. Но однажды, слушая разговоры сестер, он вдруг заметил то, чего никогда не замечал прежде. Во время разговора их лица совершали самые разные движения, а интонации, казалось, живут собственной жизнью. Одна сестра сказала другой: «По-моему, это хорошая мысль». Но она произнесла это монотонно и с заметной усмешкой, так что и слова прозвучали как «На самом деле это, по-моему, очень плохая идея». Получилось, что ее «да» в действительности означает «нет».

Теперь он стал обращать на все это особое внимание. Как выяснилось, такая игра очень стимулирует ум. В течение следующего дня он, прислушиваясь и присматриваясь к окружающим, насчитал шестнадцать разных форм «нет», сказанных с разной степенью твердости и определенности, с разными выражениями лица. Однажды он даже заметил, как одна из сестер произносит «да» в знак согласия, однако при этом качает головой в знак несогласия. Это движение было почти незаметным, но он сумел его увидеть. Эриксон понял: когда человек говорит «да», но думает при этом «нет», это непременно сказывается на его мимике и всем языке тела. Однажды он наблюдал краем глаза, как одна сестра предлагает другой яблоко: ее лицо и руки были напряжены и было ясно, что предлагает она из вежливости, а на самом деле хочет оставить яблоко себе. Другая сестра не уловила сигнала, но ему все казалось таким понятным.

Будучи не в состоянии участвовать в разговорах, Эриксон теперь постоянно занимал свой ум тем, что наблюдал за жестикуляцией людей, за тем, как они поднимают брови, повышают и понижают тон, складывают руки на груди. Так, он заметил, как часто начинают пульсировать вены на шее у сестер, когда те стоят над его постелью, это указывало на нервозность, которую они ощущали в его присутствии. Его завораживал ритм их дыхания во время разговора, и он заметил, что некоторые ритмы свидетельствуют о скуке – за ними обычно следует зевок. Ему также показалось, что для сестер важную роль среди этих сигналов играют волосы. Демонстративное зачесывание прядей на затылок или за ухо означало нетерпение: «Хватит, наслушалась. А теперь, пожалуйста, заткнись». Но то же движение, только более стремительное и неосознанное, означало, что сестра с жадным вниманием слушает собеседницу.

Постель стала для него темницей, и его слух обострился. Теперь Эриксон мог слышать разговоры в соседней комнате, где никто не разыгрывал перед ним милый спектакль. И вскоре он заметил странную закономерность: люди редко говорили что-либо напрямик. Какая-нибудь из сестер могла несколько минут разговаривать околичностями, лишь намекая другим на то, чего она на самом деле хочет, – скажем, одолжить какой-то предмет одежды или услышать извинения. Но ее тайное желание выражалось интонациями – подчеркиванием определенных слов. Она явно надеялась, что другие уловят эти намеки и сами предложат ей то, чего она хочет. Но намеки часто оставались незамеченными, так что ей все-таки приходилось прямо и откровенно выражать свое желание. Одна и та же закономерность наблюдалась в новых и новых беседах. Вскоре это стало для него занимательной игрой: как можно быстрее угадать, на что намекает та или иная сестра.

Казалось, паралич внезапно открыл ему существование некоего второго канала общения, второго языка, с помощью которого люди, иногда сами того не сознавая, выражают нечто скрытое в глубине их души. А что если он сумеет освоить тонкости этого языка? Как это скажется на его отношении к окружающим? Сможет ли он распространить свою новообретенную чуткость на почти незаметные движения губ, на мельчайшие изменения ритма дыхания и степени напряженности в кистях рук?

Однажды несколько месяцев спустя, сидя у окна в особом кресле с подвижной спинкой, которое сделали для него родные, Эриксон слушал, как во дворе играют его сестры и брат. (К тому времени он уже мог шевелить губами и говорить, но его тело оставалось парализованным.) Ему отчаянно хотелось присоединиться к ним. Как будто забыв на мгновение о параличе, Эриксон начал представлять, как встает, и на долю секунды ощутил подергивание одной из мышц ноги – впервые за долгое время он почувствовал хоть какое-то движение в своем теле. Правда, врачи уверяли его мать, что он больше никогда не будет ходить, но ведь врачи ошибались и раньше. Это простейшее подергивание подвигло его на эксперимент. Он будет напряженно концентрироваться на определенной мышце ноги, вспоминая то ощущение, которое еще до паралича возникало у него в этой мышце, страстно желая пошевелить ногой и представляя, что она снова действует. Он попросил сиделку массировать ему эту мышцу – и постепенно, с переменным успехом он начал чувствовать в ней подергивания, а потом даже едва уловимые движения. Посредством этого мучительно медленного процесса он вновь научил себя стоять, потом делать несколько шагов, потом – обходить комнатку, потом – прогуливаться во дворе, постепенно увеличивая расстояние.

Каким-то образом, задействовав силу воли и воображение, Эриксон сумел кардинально изменить свое физическое состояние и снова обрести полную подвижность. Он понял, что его сознание и тело действуют заодно, путями, о которых мы не имеем почти никакого представления. Ему захотелось исследовать это явление глубже, и он решил профессионально заняться медициной и психологией. В конце 1920-х гг. Эриксон взялся за практическую психиатрию и стал работать в нескольких больницах. Довольно скоро он разработал оригинальный метод, по сути, диаметрально противоположный другим методам, применяемым в данной области. Почти все психиатры-практики придавали основное значение словам. Они старались разговорить пациента, причем больше всего их интересовало его раннее детство. Таким путем они надеялись получить доступ к его бессознательному. Эриксон же концентрировался в основном на «физическом присутствии» человека, служившем ему своеобразным входом в психическую жизнь и подсознание пациента. Слова часто используются лишь как прикрытие, как способ спрятать то, что происходит на самом деле. Располагая своих пациентов как можно удобнее, он выявлял признаки скрытого напряжения и неудовлетворенных желаний, проявлявшиеся в выражении лица, голосе и позах. Проводя такие наблюдения, он все глубже исследовал мир невербальной коммуникации.

Его девизом стало «Наблюдай, наблюдай, наблюдай». Он заносил все свои наблюдения в специальную записную книжку. Из всех элементов человеческого поведения его особенно поражала походка, возможно, потому, что он хорошо помнил, как трудно ему было заново учиться ходить. В разных частях города он наблюдал за тем, как ходят люди. Он обращал внимание на степень тяжести походки. Твердый шаг людей настойчивых и полных решимости, легкая поступь тех, кто казался менее решительным, небрежная, как бы текучая походка ленивых, блуждание задумавшихся. Он отмечал чрезмерное покачивание бедрами или вышагивание с высоко поднятой головой – это говорило о самоуверенности человека. Он выделил и походку тех, кто старается прикрыть свою слабость или неуверенность: подчеркнуто мужественный шаг или расхлябанное шарканье подростка-бунтаря. Он подмечал и внезапные изменения в походке людей, когда те приходили в возбуждение или начинали волноваться. Все это давало ему колоссальные объемы информации о настроении людей, о степени их уверенности в себе.

Он специально разместил свой стол в дальнем конце кабинета, чтобы пациент шел к нему от двери подольше. Он отмечал изменения в походке, произошедшие после сеанса. Он изучал, как посетитель садится, насколько напряженно сжимает ручки кресла, поворачивается ли к собеседнику лицом. Всего за несколько секунд, еще до обмена первыми словами, он ухитрялся глубоко проникнуть в характер пациента, выявить и оценить степень его неуверенности и косности: все это четко отражалось в языке тела.

Некоторое время Эриксон работал в палате для психически больных. Однажды больничные психологи пришли в недоумение, разбирая случай бывшего бизнесмена, который сколотил неплохое состояние, но все потерял в Великую депрессию. Теперь он только рыдал и постоянно двигал руками перед грудью, то к себе, то от себя. Никто не мог понять, что это за тик, не говоря уж о том, чтобы оказать помощь. Разговорить его оказалось непросто, и эти беседы неизменно заходили в тупик. Но Эриксон, едва увидев пациента, сразу же понял природу его проблемы: этим жестом больной в буквальном смысле выражал свои тщетные попытки продвинуться в жизни и отчаяние, до которого они его довели. Подойдя к нему, Эриксон произнес: «У вас в жизни случалось много взлетов и падений» – и, взяв его за руки, повел ими вверх и вниз. Казалось, пациент заинтересовался этим новым движением, и оно стало его новым тиком.

Вместе со специалистом по трудотерапии, работавшим в больнице, Эриксон придумал следующую методику. Он помещал в каждую руку бывшего предпринимателя по листу наждачной бумаги, а перед пациентом клал необработанный кусок древесины. Вскоре больной с увлечением стал ошкуривать дерево. Ему явно нравился аромат опилок. Он перестал плакать и начал заниматься в мастерской, где обучали работе с деревом. Вскоре он стал вырезать очень изящные наборы шахматных фигур и продавать их. Исходя исключительно из языка тела и изменений физических движений, Эриксон сумел вывести сознание пациента из ступора и вылечить его.

Его очень занимали различия в невербальной коммуникации у мужчин и женщин и то, как это отражает различия в мышлении. Эриксон был особенно чувствителен к нюансам именно женского поведения – возможно, сказались месяцы, которые он провел, пристально наблюдая за своими многочисленными сестрами. Он умел тонко анализировать мельчайшие детали женского языка тела. Однажды к нему на прием явилась очень красивая молодая женщина. Она пожаловалась, что побывала уже у многих психиатров, но ни один из них ей не подошел. Может быть, Эриксон как раз тот, кто ей нужен? Она говорила и говорила, так и не добираясь до сути, до природы своей проблемы. Эриксон, терпеливо слушая, заметил, что она сняла нитку с рукава. Он слушал и кивал, а потом задал несколько довольно скучных вопросов.

И вдруг, словно бы ни с того ни с сего, он чрезвычайно уверенным тоном заявил, что он действительно тот самый, более того, единственный психиатр, который ей поможет. Несколько удивленная таким апломбом, посетительница осведомилась, отчего ему так кажется. Он ответил, что докажет это, задав ей еще один вопрос.

И спросил:

– Как долго вы носите женскую одежду?

– Как вы узнали? – изумленно спросила посетительница, оказавшаяся посетителем.

Психиатр объяснил, что заметил, как визитер снял с рукава нитку, не сделав свойственного женщинам движения, огибающего грудь. Эриксон слишком часто наблюдал это движение у женщин, и его не могла обмануть имитация. Кроме того, посетитель, смущенно поясняя, что ему нужно вначале проверить, подходит ли ему Эриксон как врач, произносил свои слова очень отрывисто, а это выраженная мужская черта. Все прочие психиатры, которых посещал этот человек, даже не сомневались, что перед ними женщина: в заблуждение вводила и его подчеркнуто женская внешность, и голос, над которым он старательно и долго работал. Но тело не способно лгать.

В другой раз Эриксон вошел в свой кабинет и увидел, что его ждет новая пациентка. Она объяснила, что решила обратиться именно к нему, потому что у нее особая фобия – она боится летать на самолете. Эриксон прервал ее и, не объясняя причин, попросил выйти из кабинета и снова войти. Казалось, просьба вызвала у визитерши некоторое раздражение, но она подчинилась. Психиатр внимательно наблюдал за ее походкой, за тем, как она устраивается в кресле. Затем он предложил ей снова объяснить ее проблему.

– Мой муж собирается взять меня в поездку за… за границу, а я страшно боюсь самолетов.

– Мадам, – произнес Эриксон, – если пациент приходит к психиатру, то откровенность должна быть полной. Мне кое-что о вас известно. Я хочу задать вам неприятный вопрос… Скажите, ваш муж знает о вашем романе?

– Нет, – ответила она пораженно. – Но как об этом узнали вы?

– Ваше тело рассказало мне об этом на своем языке.

Эриксон объяснил: она сидела, скрестив лодыжки, правая нога лежала поверх левой, и ступня была заведена за лодыжку сзади. По опыту Эриксон знал, что любая замужняя женщина, имеющая любовную связь и желающая сохранить ее в тайне, «закрывается» именно так. Кроме того, пациентка сказала «за… за границу» очень неуверенным тоном, словно стыдясь. А ее походка выдавала женщину, чувствующую, что она попала в ловушку непростых отношений. На последующие беседы она привела своего любовника, который тоже состоял в браке. Эриксон попросил, чтобы к нему на прием пришла и жена любовника, и когда она явилась, то села в такой же «закрытой» позе, заведя ступню за лодыжку.

– Итак, я вижу, что у вас роман, – объявил он ей.

– Да. Вам об этом сказал мой муж?

– Нет, об этом мне сказало ваше тело. Теперь я знаю, почему ваш муж страдает головными болями.

Вскоре он начал работать со всеми участниками этой запутанной истории, помогая им выбраться из мучительного «закрытого» положения.

С годами его наблюдательность невероятно обострилась: теперь Эриксон умел улавливать практически незаметные элементы невербальной коммуникации. В частности, он мог определять настроение человека по ритму и глубине его дыхания. «Отзеркаливая» эти дыхательные закономерности, он мог ввести пациента в гипнотический сон и добиваться глубочайшего контакта. Он научился считывать подсознательную – «субвокальную» – речь, когда человек, неслышно и почти неразличимо шевеля губами, произносит чье-то имя или другое слово. Такое умение позволяет всевозможным гадалкам, экстрасенсам и фокусникам зарабатывать на жизнь. Эриксон определял, что у его секретарши месячные, по силе, с которой она ударяла по клавишам пишущей машинки. Он угадывал профессиональное прошлое людей по их кистям рук, по тяжести походки, по наклону головы, по интонациям, по тому, какие слова они невольно подчеркивают в разговоре. Пациентам и друзьям казалось, что Эриксон обладает телепатическими способностями, но они не знали, как долго и усердно он учился, постепенно осваивая этот второй язык.

* * *

Интерпретация. Внезапный паралич открыл Милтону Эриксону глаза не только на иную форму коммуникации, но и на совершенно иной способ общения с людьми. Слушая разговоры сестер и улавливая новую информацию, пристально наблюдая за их лицами и голосами, он не только регистрировал это органами чувств, но сам отчасти ощущал то, что происходит у них в сознании. Пытаясь представить, почему они говорят «да», имея в виду «нет», Эриксон должен был на мгновение сам ощутить хотя бы часть их противоречивых желаний. Видя, что у одной из сестер напряглась шея, он замечал, что и его шея напрягается: без ответной реакции он никогда бы не понял, отчего им вдруг делается не по себе в его присутствии. Так Эриксон совершил важнейшее открытие: невербальную коммуникацию нельзя постичь лишь посредством мышления и перевода мыслей в слова; ее надо ощущать еще и физически, словно втягиваясь в выражения лиц окружающих и в их «закрытые» позы. Это совсем иная форма знания, которая соединяет нас с животной составляющей нашей природы и в которой задействованы наши зеркальные нейроны.

Чтобы освоить этот второй язык, Эриксон должен был уметь особым образом расслабляться и при этом сдерживать в себе естественную человеческую потребность объяснять словами или мысленно разбивать на категории все увиденное. Ему приходилось подавлять собственное «я»: меньше думать о том, что он хочет сказать, и направлять внимание вовне, на собеседника, подстраиваясь к его меняющимся настроениям, отраженным в языке тела. И он заметил, что эта пристальность меняет его самого. Она сделала его более восприимчивым к знакам, постоянно исходящим от людей, и превратила его в человека, способного входить в контакт с внутренней жизнью других и вырабатывать с ними все более тесное взаимопонимание.

Совершенствуясь в преобразовании самого себя, Эриксон заметил, что люди, как правило, ведут себя противоположным образом: с каждым годом все больше погружаются в себя и становятся все менее наблюдательными по отношению к другим. Он любил коллекционировать истории из своей профессиональной практики, подтверждающие это. Так, однажды Эриксон попросил группу интернов больницы, где он тогда работал, молча понаблюдать пожилую пациентку, лежавшую под одеялом на больничной койке, пока они не увидят нечто указывающее на причину, по которой она прикована к постели. Они смотрели на нее три часа, но так и не смогли поставить диагноз: никто из них не заметил очевидного – что у нее ампутированы обе ноги. А некоторые посетители его публичных лекций наивно спрашивали, почему Эриксон никогда не пользуется в ходе выступлений странной указкой, которую постоянно держит в руке. Они просто не замечали, что он сильно хромает и ему нужна трость. Как полагал Эриксон, жизненные тяготы вынуждают большинство людей обращать мысленный взор внутрь себя. У них не остается ментального пространства даже для нехитрых наблюдений над другими, и этот второй язык им по большей части неведом.