Читать книгу: «Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн», страница 3

– Да что же вы от меня хотите, Всеволод Яковлевич? Чем я могу помочь?

– Сущие пустяки, Александра Николаевна! На машинке печатать умеете?

– Умею. – в годы войны, и после, когда она осталась совсем одна в Москве, пришлось научиться и этому…

– Ну так это же прекрасно! Замечательно! Значит, будете перепечатывать заметки для стенгазеты, и речи для митингов… речи-то пишет в основном Галина Андреевна, а у нее почерк неразборчивый, не учительский совсем.

– Хорошо, но…

Сева будто не услышал, не понял, что она хочет возразить; игриво понизил голос, склонился к ней:

– Вы, Сашенька, прекрасно танцуете – имел счастье убедиться… уж простите меня за фамильярность… ну а на музыкальных инструментах играете? Поете?

– Да… На фортепьяно, и на гитаре немного…

«Никакое знание не бывает лишним, Сашенька», – наставлял ее отец, еще когда она была гимназисткой и жаловалась на скучные предметы, и в этом папа оказался полностью прав, как и во многом другом. Например, что общность интересов и вкусов – не самое главное в любви между мужчиной и женщиной… Саша всегда с этим спорила, но, похоже, не все понимала.

Она поймала себя на том, что отвлеклась, когда Сева неожиданно умолк, задав очередной вопрос, который она прослушала:

– Простите, Всеволод Яковлевич… Я что-то не очень хорошо себя чувствую. Можно мне глоток воды?

– Конечно, конечно, голубушка! – Сева снова засиял, как начищенный самовар, и от души предложил:

– Может, чайку? Чай – первое дело в военном лагере, а ведь мы, Александра Николавна, на осадном положении! Неустанная, неустанная партизанская война против германо-австрийских оккупантов! Давайте, давайте, выпьем кипяточку, у меня тут и цукерки припрятаны… конфекты по-малоросски…

Он повернулся было к спиртовке, и Саша хотела воспользоваться паузой в разговоре «насчет работы», чтобы все-таки спросить о том, что ее больше всего волновало – неужели нет никакой возможности попасть в Екатеринослав, или хотя бы послать телеграмму?.. Ведь Лена, сестра, не дождавшись ее в положенный срок, наверняка сходит с ума… и кто знает, станет ли дожидаться, искать, или, узнав о нападении бандитов на поезд, сочтет сестру погибшей – и уедет в Париж одна… Но тут громко хлопнула входная дверь, в коридоре затопали сапоги, послышались голоса, и Саша очень пожалела, что ее высокий рост, вкупе с двадцатью пятью прожитыми годами, не позволят ей по-детски спрятаться под столом.

– Товарищ Волин! Сева! Где ты тут заховался промеж плакатов, так твою растак? -это басил Задов, в том не было никаких сомнений, и тут же кто-то незнакомый добавил ехидно:

– Видать, у них полдник…

– Какой к херам полдник! Где плакаты, я спрашиваю? – от этого голоса у Саши внутри все оборвалось, она растерянно посмотрела на Волина, но тот ничем не мог ей помочь – сам был растерян, похоже, он не ждал налета… то есть, делегации во главе с самим батькой Махно.

– Нестор, сюда, – сказала женщина, и сейчас же дверь в комнату распахнулась. Стремительно вошел Махно в окружении своих клевретов, направился прямо к большому столу, где был разложен, как Саша теперь видела, сохнущий агитационный плакат. Над ним Нестор и склонился с большим интересом, на Сашу не взглянул, удостоил только короткого сухого кивка – на двоих с Волиным.

Она все равно покраснела, закусила до боли нижнюю губу, стараясь не вспоминать, как ночью он ласкал ее языком, вцепилась в края стула, ставшего вдруг ужасно неудобным. Если бы могла, то и дышать бы перестала, чтобы не чувствовать его запах: табак, порох, горячая степь.

Зато женщина, пришедшая вместе с Махно, посмотрела на Сашу очень внимательно, пристально… мол, ну-ка, ну-ка, что тут у нас за цаца!

Сама она была стройная, высокая, темноволосая (коса короной уложена вокруг головы), с крупными чертами лица и властным ртом, одетая по-мужски. Под ее взглядом становилось так же холодно и неуютно, как в гимназические годы, пред очами самой госпожи Куропаткиной.

Сева спас: выступил вперед, дружелюбно улыбнулся, сделал широкий жест:

– Галина Андревна! И вы здесь, как раз к чаю!

«Так вот кто эта Галина Андреевна, что махновские речи пишет… и не к ней ли, так похожей на классную даму, собиралась заглянуть Дуняша?»

– Не до чая мне, товарищ Волин, – сдержанно улыбнулась Галина. – Вот, видите, пришли с инспекцией… а то узнать, не нужна ли товарищеская помощь? У нас ведь съезд, концерт для вновь прибывших, и с наглядной агитацией беда – ничего не готово.

– Обижаете, матушка Галина Андревна! Как это не готово? Давайте, я вам все покажу… Рук, конечно, не хватает – надо бы сто, а у меня всего две, – ну да ничего, в редакции «Набата» бывало и хуже, справимся… вот, спасибо Нестору Ивановичу, прислал мне толковую помощницу, позвольте отрекомендовать.

– Да я уж вижу… – голос Галины оставался сдержанным, но улыбка стала откровенно неприятной. – Товарищ Владимирская, Александра Николаевна, из Москвы… между прочим, из дворян…

Она смотрела на «помощницу» в упор и, верно, ждала испуга, смущения, каких-то жалких слов, но Александру, дочь полковника царской армии Николая Владимирского, служившего под началом Скобелева, героя Плевны и Шипки, смутить было куда труднее, чем курсистку Сашу.

Александра ничего не сказала -собственно, ее ни о чем и не спрашивали, обсуждали поверх головы, как вещь, полезную в хозяйстве – и тем самым демонстрировали отсутствие воспитания и манер… – но взгляда не отвела, и на высокомерную улыбку Галины ответила улыбкой самой приветливой… и презрительной. Этот трюк они с подружками по пансиону нарочно придумали, чтобы злить классных дам, не давая формального повода к наказанию, и довели до совершенства.

– Галина! – не оборачиваясь, позвал Махно. – Подь сюда. Не разберу, це Бакунина або Кропоткина слова?

Галина тотчас пошла к нему, словно только и ждала приглашения, и они склонились над плакатом уже вместе… другие товарищи тоже лезли смотреть, толкались у стола. Саше почему-то очень захотелось запустить в них подстаканником, но она строго осадила внутри себя распоясавшуюся гимназистку, и тихо спросила у Севы:

– Кто эта женщина?..

– Ууууу, голубушка моя, это же сама Галина Андреевна Кузьменко⁹! Учительница в местной школе… бывшая, теперь же секретарь и, поговаривают, морганатическая¹⁰ супруга Нестора Ивановича… настоящий анархистский союз!

«Вот как!.. Что же ты мне вчера об этом не сказал!» – едва не вскрикнула Саша, но сразу же признала несостоятельность своей претензии. Ну, сказал бы ей товарищ Волин про «морганатическую» жинку батьки, и что?.. Разве это поменяло бы что-то в намерениях Махно, и разве она в самом деле имела свободу выбора?..

Уложил под себя, использовал, после отдарился платьем и чулками, и вернулся к своей анархистке-классной даме… Она-то совсем не выглядит кроткой цыпочкой, и рука у нее, наверное, тяжелая… может, прикладывает его полотенцем по шее, как заведено у ревнивых жен на Украине… Нет – скорее лупит указкой по пальцам… или ставит коленями на горох…

Представив эту картину, Саша, не успев прикрыть рот рукой, прыснула так громко, что ее услышали у стола.

Нестор обернулся. Брови у него хмурились, синие глаза сверкали все той же свирепостью… и вдруг свирепость исчезла, сменилась искорками юмора, и на губы поползла усмешка – совсем мальчишеская…

– Нестор Иванович! – требовательно окликнула Галина. – Подивися ось сюди.

Он послушался:

– Ну, дивлюся, що там? – но лицо отвернул с неохотой, и с неохотой снова склонился над плакатами.

Саша тоже отвернулась к окну, сделала вид, что интересуется спиртовкой и закипающим чайником, конфетами, что припас Сева – но сердце стучало больно и так громко, что Нестор наверняка его слышал.

***

Пить чай Махно не остался. На радушное приглашение Волина буркнул:

– Часу нема. – и ушел, увел за собой свою банду «вольных анархистов», исчез так же внезапно, как появился. Вместе с ним исчезла и «морганатическая супруга» – на прощание одарив Сашу таким взглядом, что хоть сейчас завещание пиши… но Саша лишь усмехнулась, подумала зло и весело:

«Эх, Галина Андреевна, не учились вы в пансионе Куропаткиной, и с маменькой моей знакомы не были, а то знали бы, что женскими штучками меня не пронять… Может, вы здесь кого и загнали под каблук – вон как Всеволод Яковлевич лебезит перед вами! – но я не боюсь… Вас -не боюсь».

Бес за левым плечом сейчас же усмехнулся ехидно, постарался сбить спесь:

«Вот как, не боишься? А если она шепнет своим „подкаблучникам“ – может, даже самому главному – и выведут тебя в степь, в ковыли, там и прикончат, перед тем как следует потешившись?..»

Бес, наверное, был прав, Галина – опасна, как спящая в траве ядовитая змея, что лишь с виду невзрачная да безобидная, но попробуй-ка, потревожь ее в жаркий летний полдень… Думать в эту сторону не хотелось.

Отпивая чай из предложенного Севой стакана – на удивление вкусный – Саша вдруг поняла, что и Галина считает ее опасной. Настолько опасной, что понадобилось сразу же показывать свои зубы, поддевать, угрожать, что дворянское происхождение может очень даже выйти боком, здесь, в вольной анархической республике… Но почему? Ответ на этот вопрос был очевиден, хоть и казался невероятным. Саша знала силу своей красоты, знала со школьных лет, с первого ученического бала, но не была настолько самовлюбленной или самонадеянной, чтобы поверить, что интерес к ней со стороны такого человека, каким виделся ей атаман Нестор Махно, настолько силен и… заметен, что вызвал ревность боевой подруги.

Против воли она вспомнила его недавний взгляд -пристальный, жгучий, магнетический – и улыбку, по-мальчишески задорную… и нежную, если это слово вообще было применимо к нему.

…Сева все трещал над ухом, вовлекал в разговор, о чем-то расспрашивал, предложил после чая «прогуляться по Гуляйполю, чтобы вы, голубушка, все посмотрели, прониклись революционным духом – так понятнее будет, с чем придется работать…»

– Всеволод Яковлевич… – Саша решила не кривить душой: Волин, хоть к нему все и обращались «товарищ», очевидно тоже был «из панов», или, по крайней мере, из разночинцев, и точно городской – не селянин, значит, способен ее понять:

– Всеволод Яковлевич, ну это же безумие. Неужели вы и впрямь думаете, что я здесь задержусь надолго?..

Сева посмотрел на нее очень внимательно, с сочувствием… и тихо сказал:

– А это уж как Нестор Иванович решит, голубушка… мда… но как он решит – зависит от вас. От вас!

Глава 5. Нестор

Кохання-кохання

З вечоpа до рання.

Як сонечко зiйде,

Як сонечко зiйде,

Кохання вiдійде.

Украинская народная песня

– Саша, давай-ка, поиж! Давай, не манкируй, панночка! Для кого я намагалася-то, с ног сбивалася? – Дуняша притворно нахмурилась, подтолкнула по столу огромную миску с варениками и крынку со сметаной, такой густой, что ложка в ней стояла по стойке «смирно». – Ешь, а то силком в рот запихаю!

– Не надо, я сама… – Саша неумело нацепила на длинную деревянную спицу вареник, под строгим взглядом самозванной няньки обмакнула в сметану, отправила в рот. – Очень вкусно, спасибо.

– «Вкусно»! – передразнила баба. – А то сама не знаю, шо смачно! Потому и слежу, шоб ты ела, а не вздыхала так, шо свички гаснуть! Думаешь, он тебя бильше полюбить, якшо ти як бледна немочь ходить будешь? Це, мож, у вас на Москве так прийнято, а тут не так!

– В Москве сейчас с едой совсем плохо, нет там ни сметаны, ни вареников… – вздохнула Саша, в глубине души надеясь, что Дуняша переключится на обсуждение трудных времен и оставит щекотливую тему, перестанет к месту и не к месту упоминать «его». Но не тут-то было.

– Так и я про шо – выходит, свезло тебе, шо наши хлопцы паровоз-то остановили! Здеся, в Гуляйполе, хоть подкормишься… Ты када в непритомности плюхнулась, як трусиха, глазами-то закатилась, тоби ж сперва хотели к Федосу везти вместе с другими, я насилу отбила – казала, шо ты анархыстка, учителка, нарочно с Москвы своей до батька Махна идешь…

– Спасибо тебе. – Дуня, сама того не зная, ответила на давно мучивший Сашу вопрос – почему она вообще оказалась не просто в Гуляйполе, а в доме самого Махно?

– Та уж есть за шо! Федос – он, конечно, красунчик, спору нет, но без башки совсем, а как выпьет, то и вовсе дурной становится!

– А… а… Нестор? – спросила и покраснела, обнаружив столь явный интерес, но не спросить было выше сил.

– Шо Нестор?

– Он… тоже дурной?..

– Та ни! Он, почитай, и не пьет почти, в поравнении с иншими хлопцами! Тай Галя не одобряет, не любит вона, когда атаман в подпитии.

Опять эта Галя… вероятно, Махно сейчас с ней – время позднее, анархистский праздник давно затих, все разбрелись кто куда – ну так и где же быть мужу, как не возле жены?.. Наверное, минувшей ночью он тоже пошел к своей Гале, пошел прямо от нее, случайной любовницы, а с ней даже не переспал – поимел, как съел миску вареников в придорожной корчме.

Вареники вдруг показались тошнотворными, как и вся остальная снедь на столе, чересчур богатом для двух женщин, Саша положила спичку и отодвинула миску.

– Ты шо это? – насторожилась Дуня.

– Ничего.

– Та я уж бачу, шо «ничого»! Ой, а чого глаза-то у нас на мокром месте?.. Дааа, присушил тебя наш батька атаман, как есть присушил!

Присушил. Это было точное слово, до сердечной боли точное. Присушил… именно так она себя и чувствовала. Вспомнился вдруг колдун из «Страшной мести»¹¹, которого она боялась в детстве, и несчастная Катерина, чья жизнь закончилась так плохо; Саша воспротивилась – в который уже раз – и словам Дуняши, и собственному сердцу, и телу, что бесстыдно томилось в сладкой тоске:

– Это не из-за него!.. Отстань ты уже со своим атаманом, Бога ради, на вашем Несторе Ивановиче свет клином не сошелся!

– Чегось-чегось гутарите, Ляксандра Николаевна? – бухнул вдруг с порога веселый и громкий, хмельной голос. – На кому це свит клином не сошевся?

В хату без приглашения завалился Щусь, неизвестно откуда взявшийся – подкрался, как вороватый кот на мягких лапах, да и прянул на зазевавшихся мышей. Вместо папахи на нем была бескозырка с надписью «Иоанн Златоуст», гусарский мундир распахнут на груди, из-под него торчала тельняшка, в руках Федос держал гитару и белую коробочку, перевязанную розовой лентой.

Дуняша встала ему навстречу, вроде как недовольная, но Саша-то видела, что насмешливая болтушка мигом преобразилась в ласковую кошку, только что не замурлыкала:

– Аййй, Федос, вот тоби только и не хватало на мою голову! Нешто звалы тебя?..

– А то не? Товарищ Щусь как вольный анархыст везде у себя дома, и везде ему рады! – оскалился «красунчик» и метнул взглядом на затаившуюся Сашу. Сразу захотелось поглубже закутаться в шаль, прикрыть шею и грудь, отвернуться, чтобы не пялился…

– Чой-то у тя там? – Дуня потянулась к перевязанной коробочке, он сразу не отдал, поднял над головой:

– Та ось гостинчика принес, цукерки французские, а мож, немецкие, пес их разберет!.. Товарищи анархысты, прибывшие с Катеринославу, презентовали на вечерю…

Услышав про Екатеринослав, Саша встрепенулась, в душе воскресла надежда – как знать, вдруг она сумеет вытянуть у Щуся какие-нибудь полезные сведения, может, он назовет ей «товарищей из Екатеринослава», и получится через них передать весточку сестре?

Федос по-прежнему казался ей опасным – Дуня справедливо назвала его «дурным» – но все же не таким опасным, как трезвенница Галина Андреевна; к этому парню, шумному, развязному, скорому на все поступки, можно и нужно было поискать подход. Да и положение Щусь занимал видное, командовал собственным отрядом, а значит, распоряжался лошадьми, и мог дать людей в сопровождение. Не зря же Сева рекомендовал его как «правую руку Махно», и нетонко намекал, что с Федосом нужно считаться, и лучше даже – дружить… Ох, только бы не перехитрить саму себя, не получить от такой «дружбы» куда больше, чем нужно.

Дуня тем временем отняла у Щуся коробку – сменяла на смачный поцелуй, и, вырвавшись из объятий, с красными щеками, хихикая, побежала за самоваром:

– А ось мы зараз чайку изопьем, да с цукерками хранцузскими!..

Федос плюхнулся на лавку напротив Саши, вроде бы не глядя на нее, начал настраивать гитару, что-то мурлыкал себе под нос, а потом резко ударил по струнам и запел:

– Анархыя-мама сынов своих любит,

Анархыя-мама не продаст!

Свинцовым огнем врага приголубит,

Анархыя-мама -за нас! – и дальше в таком духе, куплетов пять-шесть. Голос у него был прекрасный, приятного тембра, но очень уж громкий, так что и не пел товарищ Щусь, а, как сказал бы Сашин учитель музыки – горланил…

Она вежливо терпела, не морщила нос, даже пару раз одобрительно улыбнулась, словно ей нравился бравурный военный марш в таком необычном исполнении. Федос умолк, переводя дыхание, ухватил из миски вареник, макнул в сметану, засунул в рот, прижмурился от удовольствия:

– Уххх, смачно! – облизал пальцы, и снова взялся за гитару.

На сей раз из-под его пальцев полилось что-то более мелодичное и печальное, мгновенно отозвавшееся в сердце Саши острой тоской… и воспоминанием… ночь, темнота, табак и горячая степь, свирепые синие глаза, ласковые руки… а уж когда Федос затянул:

– Ой, чей-то кинь стоит,

Що сива гривонька.

Сподобалась менi,

Сподобалась менi

Тая дiвчинонька… – узнала и песню, что звучала вчера под окном горницы.

«Присушил…»

Дуня принесла чай, разлила, присела рядом с Щусем, подперев голову рукой и вроде даже пригорюнившись, слушала про коня, дивчину и доброго молодца.

Когда он допел и длинно, нежно, со значением взглянул на Сашу, та смогла только похлопать ладонью о ладонь, изображая аплодисменты… Он фыркнул недовольно, потряс головой, как жеребец:

– Та вы чегой, Ляксандра Николавна, думати, я тут пред вами как в тиятре або в кабаке выступаю?.. Куплетист, да? Промежду прочим, я людына вильна, и спиваю токмо для щастя и радости, как птица поет! Уразумела, панночка?..

– Простите меня, товарищ Щусь, я вовсе не хотела вас обидеть. У вас прекрасный голос… и… репертуар.

– Чегось? – Федос повеселел, когда она похвалила его голос, но слово «репертуар» было незнакомым, и он снова насупил брови.

– Вы поете хорошие песни.

– Для тебя, миж иншим, и спиваю, панночка! А ты сидишь, эвона, точно жабу проглотила!

Дуня ткнула его в бок:

– Оставь ты барышню, Федос, ей-Богу! Вишь, она и так сама не своя… – и что-то прошептала на ухо, хихикнула, Щусь же глупо и сально ухмыльнулся:

– Эвона как… чого ж видразу не сказала про таку справу? Я б тады краще частивки заспивав! – и снова ударил по струнам:

– Эх, яблочко

Да ты моченое-

Едет батька Махно,

Знамя черное!

Ох, яблочко

Да на тарелочке,

Не ухлопали б меня

В перестрелочке!

Анархыст молодой,

Зачем женишься?

Придет батька Махно-

Куда денешься?

Щеки Саши запылали, как маков цвет, она уткнулась в свой стакан с чаем, как еврей в Тору, Щусь же, перемигнувшись с Дуняшей, продолжал, как ни в чем не бывало:

– Эх, яблочко,

Сбоку зелено,

Мне таким как ты

Давать не велено!

Оборвал сам себя, шумно глотнул чаю, бросил в рот «цукерку», сжевал и подмигнул:

– Не велено, так ведь, панночка?.. Або сама не хошь?..

До Саши наконец-то дошло, что все эти гастроли в ее честь затеяны неспроста, и Дуня с Щусем, отлично спевшиеся и понимавшие друг друга с полуслова, просто издеваются над ней… то ли со скуки, то ли просто выживают ее из комнаты, чтобы остаться наедине. Недоумевая, почему Дуня не сказала сразу, что у нее просто-напросто любовное свидание – она и сама была рада-радешенька убраться подальше от «вольного анархыста» – Саша встала из-за стола, поблагодарила «за ужин и прекрасно проведенное время», и пожелала обоим спокойной ночи. Пожелала от души.

Сна у нее не было ни в одном глазу, но темная тишина и мягкая подушка вчерашней спальни казались сейчас куда более желанным пристанищем, чем импровизированная «гостиная» и музыкальный салон с романсами и частушками…

Первый день в Гуляй Поле дался ей нелегко, и нужно было обо всем подумать… что-то придумать, решить… и, может быть, тогда получится заснуть, и не прислушиваться отчаянно к каждому шороху за окном, гадая – он или не он? – и не чувствовать тупой горячей иглы, застрявшей в сердце, и сладкой ноющей боли внизу живота.

***

…Войдя в горницу, Саша затворила за собой дверь и заложила засов – к счастью, он был. В полной темноте (ставни на окнах были закрыты снаружи) повернулась, чтобы ощупью пробраться к столу и зажечь лампу, и тут же почуяла, что не одна. Смешанный запах табака, пороха, горячей степи и острого мужского желания – она уже не могла его спутать ни с каким другим.

«Нестор!..»

Он налетел сзади, бесшумно, неистово, как хищная степная птица на беспечную добычу, схватил в объятия, слегка подтолкнул, опрокинул на кровать, и не на спину – на четвереньки… Придвинулся вплотную, обхватил еще крепче, руки сжимают грудь, на ухо – шепот, жаркий, безумный:

– Любушка, пусти до себя… Целый день только про то и думал, только тебя и ждал…

Саша потеряла голос и дыхание, сама прижалась к нему, как смогла, подставилась течной кошкой, пошире развела бедра… ни о чем не думала, ничего не стыдилась, оглушенная страстью и счастьем. Задрожала, когда он смял и поднял на ней юбки, нетерпеливо спустил белье, просунул руку в тесную щель – и пальцами утонул в женском соке, зарычал:

– Чую, кохана, ждала меня!

– Да… да!.. – выдохнула, признаваясь, приняла в себя глубже, сжалась: не было сил терпеть, но тут он убрал пальцы. – Нестор!..

– Тихише, любушка… вот он я!

Вошел сразу, на всю длину, до самого корня, да еще и обнял крепко-накрепко, одной рукой за грудь, другой – под самым животом. Не сдержался, застонал:

– Ааааа… тесная ты!.. Саша, любушка моя…

В ней он был горячий, твердый как камень и такой большой, что, казалось, не должен поместиться – но помещался, и она уже не боялась, принимала снова, и снова, и наслаждение нарастало с каждым его яростным толчком. А рука Нестора у нее под животом скользила вверх-вниз, в одном ритме с членом, и заставляла истекать сладостной, ненасытной болью…

Он дышал рвано, хрипло, захлебывался короткими стонами, целовал Сашу все жарче, ласкал бесстыдно, и она, насаживаясь на него, забывшись, потерявшись в безумном удовольствии, неизведанном ранее, снова и снова шептала его странное, колдовское имя -до слез, до полуобморока…

…Очнулась не зная когда, уткнувшись лицом в подушку, по-прежнему в его объятиях; он лежал на ней, прижавшись всем телом, гладил плечи, целовал шею… она чувствовала, как по бедрам стекают теплые капли его семени, и запоздало подумала, что глупо и неосторожно отдается ему вся – словно он муж, венчанный с ней перед Богом. Но венчали их только месяц, ясный, холодный, что смотрел в окно, да гитара, нахально бренчавшая за стеной…

Нестор задышал спокойнее, глубже, сердце приглушило барабанный бой, застучало размеренно, ровно. Атаман задремал, и Сашу саму повело в нежную истому. Хотелось закрыть глаза, провалиться поглубже в уютный сон, в стальном кольце Несторовых рук, под защитой его тела – худого, но крепкого, точно кнутовище из сыромятной кожи.

Кости точно истаяли, превратились в желе, но едва она слабо пошевелилась, чтобы перелечь, он сразу вскинулся:

– Куда, голубка? Ще ночь. Поспи со мною трохи.

Рассудок нашептывал, что пора бы протрезветь, очнуться от наваждения, и если уж не прогнать Махно прочь (он здесь был хозяином, а она лишь пленницей), то хотя бы встать, раздеться, помыться… и отыскать свои вещи, с утра отобранные Дуняшей. Но как встанешь, пока он так держит?.. Попроситься по нужде?.. Наверное, тогда отпустит, но у нее язык не повернулся, несмотря на то, что любые игры в женскую стыдливость теперь выглядели глупейшим жеманством.

Нестор точно мысли ее прочитал, хмыкнул, ослабил хватку, скатился с нее, перелег на спину, вытянулся:

– Тебе, може, треба куда? Так иди, якщо треба…

Саша неопределенно покачала головой – полученное дозволение могло еще и пригодиться – и решилась спросить:

– А… вам… вам, Нестор Иванович, уходить не пора? Поздно ведь…

Рука с жилистым запястьем, прикрывавшая зевок, замерла, опустилась… по губам Махно скользнула не то усмешка, не то гримаса:

– Вот те на… Гонишь меня, любушка, або що?

– Я не гоню… – на всякий случай пояснила Саша, и тут же не стерпела, вспыхнула от обиды, накопившейся за день, и – как снежок в лицо метнула:

– Вас, наверное, супруга ждет-не дождется… ищет повсюду, переживает, а вы здесь.

Она ждала, что он рявкнет в ответ, и хорошо, если за косу не схватит, за то, что посмела всуе помянуть «морганатическую», но Махно только проворчал:

– Яка ще «супруга», не разумею? – с таким удивлением, словно и вправду «не разумел».

– Галина Андреевна… Разве она не твоя жена? – Саша решила, что пойдет до конца, раз уж затеяла этот опасный – и совершенно лишний – разговор.

Несторовы свирепые глаза закатились под веки, руки сложились на груди, как у покойника… она на секунду обмерла, и вдруг поняла, что ему весело.

Не ошиблась – он уже нахально скалил зубы в самодовольной усмешке:

– Эвона что… Она за ним сохнет, а он и не охнет!

– Ты не ответил!

– Кошка ты дика…

Саша разозлилась, как, бывало, злилась на мужа, когда подходила к нему с чем-то важным, трудным, волнующим до слез, а он все сводил на шутку. Еще больше разозлилась на собственную глупость, на попытку затеять светский разговор с этим диким зверем, самцом, окруженным гаремом самок, податливых и подобострастных с ним – но готовых сожрать друг друга за случку вне очереди… Отвратительная картина.

«А тон?… Боже, я взяла такой тон, словно и впрямь обижаюсь, ревную, словно имею на него права! Какая пошлость…»

Наверное, Нестора Махно это и позабавило, как сцена из водевиля в провинциальном театрике.

– Любушка моя… – он потянулся обнять, Саша инстинктивно уперлась ладонями ему в грудь, отталкивая соблазн, но Нестор не уступил, атаковал снова, смял сопротивление, опрокинул, навис сверху, снова засмеялся – с торжеством, хотел поцеловать в губы.

– Нет! – она отвернулась, его губы скользнули по щеке… Махно фыркнул сердито, прижал сильнее, но к поцелую принуждать не стал. Тело атамана под расстегнутой гимнастеркой было горячим, пахло табаком и порохом, горьким медом, ночными сладкими травами и острым мускусом – это сочетание сводило с ума, пробуждало стыдные желания, за секунды превращало благовоспитанную, сдержанную женщину в дикую кошку… в самку…

Она снова была в жару…

Надо бороться, оттолкнуть, прекратить это все, закончить раз и навсегда – но Саша, точно околдованная, обняла, прильнула, обвилась вьюнком: хотела ощутить его силу.

А ему словно мало казалось ее бесстыдства, хотел усмирить, подчинить полностью, чтобы знала, кто тут хозяин. Могучая, страшная сила таилась в нем, густо замешанная на пролитой крови… Страсть в нем горела жарко, как пожар в степи, и Саша с веселым ужасом понимала, что пропадет в этом пожаре.

Нестор начал раздевать ее, целуя, она взялась стаскивать с него гимнастерку, коснулась ладонями голого живота, впалого, твердого, как железо, и он дрогнул со стоном, точно схватил пулю, и вспыхнул как порох… член вздыбился норовистым жеребцом. Влажно, напористо толкнулся в нее, но не вошел глубоко, и Саша – ничего не могла с собой поделать – обхватила его за бедра и громко, по-бабьи, всхлипнула, когда твердый стержень вдруг покинул ее тело, и оставил ноющую, голодную пустоту:

– Не уходи!..

От этого зова он задрожал, взгляд сделался – страшным, и зарычал атаман раненым зверем:

– Оххх, засадить бы тебе до самого серця! Дюже хочу, но не можно… иди до мене, коханка, ближче! Да не бойся!

Она уже не понимала, что делает сама, и что делает он, но вдруг оказалась лежащей у него на коленях, и едва не утыкалась лицом в член, торчащий, как сабля, готовая к бою…

«О Боже, что же теперь?..» – Саша догадывалась – что, но не могла до конца поверить, и хуже всего, она определенно хотела продолжения, и никогда в жизни не была так возбуждена от близости с мужчиной, от его вида и запаха.

Нестор не удерживал ее силой, лишь нежно обнимал, наставлял:

– Дай руку… огладь жеребчика, не бойся… не укусит… отак… а теперь целуй его, поверх…

Она несмело прикоснулась губами там, где он хотел, и была вознаграждена алчущим, хриплым стоном… поняла, что делает все правильно, прижалась губами снова, провела языком… терпковато-соленый вкус, незнакомый, нисколечко не противный… особенный. Вкус Нестора. Саша снова лизнула его, уже уверенней, мягко и длинно, и вдруг вспомнила, как он назвал ее -«кошка дика» – и ощутила себя той самой кошкой, жадно лижущей теплые сливки…

«Ооооо, как же хорошо!.. Не стыдно… хорошо…»

Тут Нестор снова застонал, не сдерживаясь, низко, сладко, положил ладони ей на голову, мягко взял за волосы…

– Саша, Сашенька… – шептал, задыхаясь, словно сам себя не помнил, и то гладил ласково ее косы, то тянул, но больно не делал.

Жар, приливший к низу живота, все разгорался, а мужские стоны над головой были как острая приправа, и Саша не воспротивилась, когда он глубже толкнулся в ее рот, и взмолился – иначе и не сказать:

– Сашенька, бажана… возьми его щильнище… не бойся, в рот не спущу, вытягну…

Она совсем перестала бояться и смущаться – нравилось чувствовать его между губами, горячего и живого, нравилось нежить, гладить, ласкать языком, и угадывать, что он хочет, по движению или стону: сказать Нестор уже ничего не мог. Дыхание сбилось до хрипа… вдруг он резко схватил ее за плечи, хотел оттолкнуть, но она не далась, сама вцепилась ему в бедра, он сдался и, побежденный, зарычал… Саша ощутила, как на язык пролилась густая влага с его резким вкусом, и проглотила ее, не раздумывая, как в детстве глотала лекарство или незнакомое питье.

– Бешкетниця ты… панночка московська… кошка дика! – шептал он после, прижимая ее к себе, и смеялся – будто в смущении. А Саша держалась за него обеими руками и не хотела отпускать.