Читать книгу: «Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн», страница 2

Танго все звучало с нарастающей страстью. Стучали кастаньеты, как лихорадочный пульс, гитара мрачно отсчитывала кадансы⁴, трубы подпевали скрипкам, и если закрыть глаза – можно было представить, что прошлое слилось с настоящим, и она в голубом шелковом платье, отделанном кремовым валансьенским кружевом, танцует с мужем на летнем городском балу в саду Тюильри.

Сильные руки держали ее крепко, надежно, вели, поворачивали, обнимали… а тихий голос нашептывал комплименты, мурлыкал, чаровал – точно кот Баюн.

Каблучки постукивали по полу, развевалась вишневая ситцевая юбка и порою открывала нескромным взорам ноги, не обтянутые чулками: собственные Сашины чулки были стянуты и куда-то заброшены Махно, а чужого белья она так и не надела… Хотела потихоньку отыскать свои вещи, ведь был же у нее с собой чемоданчик, да не успела, Задов поторопил со сборами, вытолкал к общему столу, в чем была. Ну и пусть смотрят, поздно теперь стыдиться… она и водку выпила – впервые в жизни, и…

Ладонь Севы как-то уж очень чувственно обхватила ее спину, бедро Саши оказалось зажато между бедрами партнера; он навис над ней, вынуждая наклониться, прогнуться назад, как это делали танцовщицы во французских кабаре – Бог знает, где насмотрелся, откуда знал, неужели тоже бывал в Париже?..⁵

– Ах ты, кралечка моя… – хрипло пробормотал он, вжимаясь в нее, – Давай, покажи себя! Покажи, какая ты свободная… вольная как птица…

Вдруг пластинка жалобно взвизгнула и замолчала – кто-то сдернул ее с граммофона. Грохнул стул, отброшенный ногой и перевернувшийся, и голос Махно, перекрывший все остальные голоса и звуки, бешено закричал:

– Прочь! Прочь от нее, сукин сын! Застрелю!!!

Сева отпустил Сашу, отпрыгнул в сторону, но, видимо, привыкший к подобным сценам и вспышкам гнева у атамана, не ринулся бежать вон из комнаты, а, подняв ладони вверх, пошел прямо на Махно, грозившего ему маузером:

– Нестор… Что ты?.. Что ты?.. Я же ничего! Просто показывал даме… пируэт!

– Кобель ты херов! Здесь тебе что, бардак?!

Прочие шарахнулись кто куда, давая мужчинам место, чтобы разобраться между собой. Саша стояла посреди комнаты -дура дурой – и не знала, куда ей деться: все от нее сразу отвернулись, даже Лёвка смотрел сквозь, пустыми глазами, словно она стала невидимкой.

Махно продолжал наступать на Севу, бросая ему в лицо резкие, колкие фразы, пересыпанные отчаянной божбой, кричал:

– Пачкаешь! Все пачкаешь, скотина! – а Сева отступал, но не назад, а вбок, по кругу, и казалось, что интеллигент с атаманом танцуют какой-то дикий ритуальный танец…

Дуня все-таки решилась, подобралась к барышне со спины, схватила, оттащила подальше:

– Оххх, горе мое, догадал же меня бог с тобой возиться! Стой, замри, не дрыгайся, на глаза ему не лезь, не то ишшо искровенит Всеволда Яклича!

Саша и рада была убраться с глаз долой, да недолго пришлось подпирать стенку и слушать Дуняшины попреки и поучения, что «здеся тебе не Москва!».

«Поединок» Махно с Севой закончился так же внезапно, как начался: вот только что они пепелили друг друга глазами, бранясь – и вдруг смеются, хлопают по плечам, расходятся… Маузер вернулся в кобуру на поясе батьки.

Махно огляделся, заметил Сашу, пошел в ее сторону – она бы попятилась, но за спиною была стена, некуда отступать – и он, понимая это, усмехнулся… Ничего не сделал, не стал хватать за руку, но показал глазами на дверь… и сам вышел, не оглядываясь, точно зная, что она последует за ним. И не волоком, а свободно… будто бы по своей воле.

Глава 3. Любушка

Саша снова была в той же горнице, где очнулась сколько-то времени назад – она понятия не имела, сколько… Время просто исчезло, стрелки на единственных часах, что попались ей на глаза, прилипли к циферблату, маятник висел безжизненно. Можно было считать вздохи или удары сердца, или аккорды, когда играла музыка, но Саша считала шаги, пока шла след в след за атаманом. За тем, кто, как пели под окнами веселые пьяницы с гармошкой, был здесь и царь, и бог, и конечно, вовсю пользовался и своей атаманской властью, и страхом, что внушал…

В горнице Махно остановил ее неожиданно, не обернувшись – просто вытянул руку в сторону, и она натолкнулась на эту живую преграду, как птица на прутья клетки. Не удержалась, вскрикнула, и вот тогда он обернулся. Обнял, притянул к себе, спросил негромко, ласково:

– Чего боишься? Нешто я обижаю?

Саша, трясясь, как осиновый лист, замотала головой, и кажется, насмешила его. Снова фыркнул по-кошачьи:

– Врешь, боишься. Все боятся, а ты больше других.

Ростом он был невысок – едва ли ей по плечо – но до того казался силен, что, верно, мог бы переломить ее пополам, как тонкое деревце. Страшные глаза смотрели в упор, прожигали насквозь, и ладони жгли, жгли огнем сквозь одежду. Снова становилось жарко и душно, больно в груди, словно ее живьем засунули в печь, и внизу живота пекло больно, сладко и стыдно…

«Должно быть, от водки… Пьяный делает много такого, от чего, протрезвев, краснеет…»

Матерь Божья, ну зачем, для чего, ей вспомнился сейчас Сенека, чьи мудрые изречения на латыни были развешаны в аудитории на Высших женских курсах?⁶…

Махно разжал руки, отступил на шаг, указал на кровать:

– Сядь, барышня. Побалакаем.

– Спа… спасибо, – ответила едва слышно, но осталась стоять, как вкопанная – ноги от ступней до коленей точно свинцом налились.

Атаман засопел, видно, начинал сердиться – и было на что; ничего больше не сказал, снял портупею, положил на вычурное кресло с изогнутой спинкой, обтянутое атласом, совершенно неуместное в этом разбойничьем логове – как и она, Саша, была неуместна, чужда всему здесь…

«Неужели он сам не чувствует?.. Не место мне здесь…»

Сердце заныло от непонятной тоски, болезненно толкнулось о ребра. На место усталой покорности пришла отчаянная злость… Все он чувствует, все понимает, все видит, недаром же у него взгляд – что рентгеновский луч, но она для него просто забава, игрушка на одну ночь. Потешится и выбросит, как съеденный подсолнух, как пустую бутылку, и Саша не хотела гадать, что за «работу» ей предложат в этой странной коммуне, где, вероятно, жили все со всеми, совершенно свободно, как и положено анархистам.

Махно, не обращая на нее внимания, как будто был один, расстегнул поясной ремень и пуговицы на гимнастерке, прошагал к лежанке, сел, подвинулся, чтобы опереться спиной о стену, похлопал ладонью по тюфяку:

– Саша, подойди.

Голос его как будто стал ниже, даже чуть хриплым, но он, хоть и подзывал ее точно кошку, не понукал, не злился, спокойно ждал… Знал, что никуда она не денется.

Саша медленно стащила с плеч турецкую шаль, бросила ее на кресло, прямо на атаманскую портупею, сама присела на край, машинально стащила черные ботики – натереть мозоли не успела, но разгоряченные ступни ныли, просили отдыха. Ах, сейчас бы теплую ванну, да чашечку ароматного чая со смородиновым листом и мятой, да с кусочком Агашиного пирога, воздушного, из антоновки – и спать, спаать…

Это все ей снится. Гуляйполе, хмель, гармошка, запах сена, резеды и подсолнухов, резкий, жгучий водочный вкус, и атаман со свирепыми синими глазами. Она в жару – в этом все дело, и сладкая, тянущая боль внизу живота – просто от лихорадки.

Махно сглотнул, громко перевел дыхание, ладонью уперся в пах… Ждал.

Она подняла руки, распустила «прическу» из кос, наспех собранных в пучок на затылке. Шпильки посыпались дождем на пол, темная волна расплетенных волос укрыла ее ниже пояса, как шелковый плащ. Встала, расстегнула тугие жемчужные пуговки на вороте платья… вот и обнажилась шея, ткань поползла вниз, открывая плечи.

Он не выдержал, позвал снова:

– Иди сюда! Не бойся, не съем…

Саша – босиком, с распущенными волосами, в открытом платье, сползающем с плеч – подошла. Думала, Махно схватит грубо, повалит, но он лишь за руку взял, усадил рядом, сам повернулся к ней:

– Сашенька… ну що ж ты за дикушка? Нешто на Москве все барышни такие?

Ладонь у него была жесткая, шершавая, пальцы – как железо, а касался он нежно, пальцев не сжимал, словно поймал птенчика и повредить боялся. Саше вдруг отчаянно захотелось, чтобы обнял, стиснул покрепче, как в танго, и накрыл собой, спрятал. Она надрывно всхлипнула и сама обняла его, уткнулась лицом в грудь. Он задышал жарко, хрипло – видно, легкое повреждено пулей или болезнью – но сердце билось сильно, громко, ровно: как молот стучал по наковальне.

Усмехнулся ей в волосы:

– Любушка моя… Ты мужа-то знала – али наврала?

– Знала… – Саша, не понимая, откуда в ней взялось такое бесстыдство, подхваченная горячей волной, стала целовать его шею, пахнущую табаком и горячей степью, и еще чем-то незнакомым, приятным, до того волнующим, что она застонала в голос – и тут же почувствовала его ладони на своей груди.

«О Боже мой, пропала я…»

Муж, бывало, трогал ее за грудь, даже соски облизывал, но ей становилось смешно или щекотно, вот и все… но никогда Сашу не стискивали так жадно и… так умело… да – умело, иначе и не сказать. Атамановы руки ласкали ее сверху, а влажной она становилась внизу, между бедрами, и еще глубже чувствовала себя – пустой.

Нестор резко выдохнул, придержал ее, отодвинул… она уставилась на него, не понимая, и тогда он снова схватил ее за руку, потянул к своему паху, прижал к горячему и твердому стволу.

– Ты жеребца на дыбы подняла – тебе и усмирять его, любушка…

– Да… да… – шепнула она, окончательно потеряв стыд. – Но не знаю, как… чтобы тебе было хорошо…

И снова атаман усмехнулся, а в глазах точно звезды вспыхнули:

– Ничего, коханка, я пособлю… Иди-ка сперва поближе.

Долго возились с пуговицами его галифе, в нетерпении мешая друг другу, наконец, Махно отстранил Сашину руку:

– Подожди трошки. – справился сам, расстегнул все что надо, выпростал член, стоящий навытяжку, как солдат в почетном карауле… она ахнула, увидев размер, и еще больше испугалась, что все это мужское богатство сейчас войдет в нее до самого корня. За всю жизнь она знала лишь одного мужчину – покойного супруга, но Роман Андреевич, хоть и гордился своей статью, был оснащен куда скромнее атамана Нестора Махно.

Он, верно, принял ее вздох за комплимент, потому что усмехнулся самодовольно, пошутил:

– А ты шо ж думала – если росту два аршина, так и между ногами полвершка? Близорукий взгляд, барышня. Буржуазный. – и тут же без улыбки, напряженно, пылко:

– Вишь, заждался тебя жеребчик. Оседлай его, любушка.

От этих слов Саша вспыхнула не стыдом – страстью, неизведанной ранее, потянулась к нему, плавно, текуче, он ее приподнял, направил… обхватил ладонями пониже спины, охнул, когда уперся в тесный вход:

– Ухх, жаркая ты!.. Тихише, кохана, не стискайся, не то спущу…

Она едва ли понимала умом, что он ей говорит, просто слушалась его рук, опускалась медленно, вскрикивая при каждом толчке, и сама себе не могла поверить, когда все-таки приняла его полностью и не порвалась пополам. Атаман придвинул ее вплотную, прижал животом к животу, засмеялся жадно, скаля зубы – моя, моя! – и Саша ощутила, как он властно движется внутри, ощутила вместе с жаркой волной, проходящей через все тело. Она отвечала, двигалась на нем, настойчиво, в сладкой, горячей ярости, словно и в самом деле укрощала сильного и непокорного зверя… Он оставил ее груди, обхватил за шею, притянул губами к губам, и Саша снова в страхе зажмурилась, прежде чем получить первый поцелуй. Так ее еще никогда не целовали…

В глубине тела вдруг возник сильный спазм, она задохнулась – сердце чуть не выскочило из груди, спазм отпустил, и появился снова, и снова, вместе с горячей и страстной негой… со стонами, которых она не могла сдержать…

Нестор вдруг хрипло зарычал, приподнял ее, столкнул с себя – и словно выстрелил длинной жаркой струей ей на живот. Она в полубеспамятстве схватилась за него, он обнял, прижал к себе, откинулся на подушки.

– Любушка моя… Ну що, дюже страшно было?

Саша и слова сказать не могла, она и шевелилась с трудом, только уткнулась ему в плечо.

Глава 4. Культпросвет батьки Махно

Ночью Саше снилась степь, поросшая густым ковылем. Она сидела верхом на коне, и конь шел широким галопом, уносил ее все дальше и дальше, медвяный ветер бил в лицо, трепал волосы, и на сердце было жутко и сладко. Солнце, огромное, красное, с пылающими золотыми краями, медленно уходило за горизонт, лучи растекались по земле, точно кровь… Потом она увидела, почуяла, что это и в самом деле кровь – целый поток крови, река… и поднималась все выше и выше, вот дошла коню до груди, вот захлестнула по шею. Конь зафыркал, попытался плыть, и Саша изо всех сил вцепилась в длинную гриву, боясь, что не удержится, соскользнет в кровяную реку, и неведомая страшная сила утянет ее на дно.

Вдруг чья-то тень мелькнула, свирепые синие глаза заслонили свет… все исчезло.

Заиграла гармошка, высокий баритон протяжно запел:

– Подай же, дивчина,

подай же, гарная,

На коня рученьку…

От печальной песни навернулись слезы, защемило сердце. Саша очнулась на тюфяке, под лоскутным одеялом, на подушке, что еще хранила запах табака, кострового дыма и горьких степных трав – запах Нестора. Его не было рядом – конечно же, не было, с чего бы ему тут оставаться?.. – и не во сне, а наяву перед ней стояла Дуня, в щегольском платье, свежая как роза, словно накануне вечером и не пила наравне с мужчинами…

– Ляксандра, вставай, вставай, голуба!. Неча разлеживаться.

– Да, да, сейчас… – Саша, прикрываясь одеялом, села. Она надеялась, что Дуня уйдет и даст ей возможность спокойно одеться, но разбитная баба уходить не собиралась, пялилась с веселым и жадным любопытством, и, кажется, с трудом удерживала на губах вопрос:

«Ну и как оно?»

Нужно было что-то сказать, но Саша не знала – что, и улыбаться через силу ей не хотелось.

К счастью, Дуня не стала играть в молчанку и снова заторопила ее:

– Подымайся, швидче, швидче! Ну ты що обомлела-то опять?.. Боишься, що ноги не сойдутся, али у тебя за ночь хвост русалочий отрос? – хихикнула и слегка подтолкнула Сашу:

– Сорочку твою и прочую одежонку замыть надоть, а другое платьишко я тебе зараз принесу после баньки. Чайку попьем, и велено тебя в кульпросвет сопроводить, голуба.

– Куда-куда сопроводить?.. – Саша предпочла не уточнять, кем это «велено».

– В кульпросвет, к Всеволду Якличу. Он тебе за работу объяснит…

После бани (Саша впервые в жизни мылась в кухонном закутке за печью, с наклонным полом, и поливала себя холодной водой из бочки и теплой – из корыта, но была несказанно рада и такому мытью) и чая (одетые в одни сорочки, они пили его в той же комнате, где вчера был накрыт ужин) Дуня куда-то сбегала и принесла «выходной наряд». На сей раз это было не скромное ситцевое платье и поношенные ботики, а полный дамский гардероб, точно целиком снятый с вешалок и полок французского модного магазина…

Шелковые чулки и атласные панталоны, отделанные кружевом, узенькие сапожки, шнурующиеся крест-накрест, из мягчайшей кожи, юбка и жакет из английского сукна, тонкая белоснежная блузка с треугольным воротом из голландского полотна. Все новое, никем не ношенное, ни разу не надеванное, это Саша увидела сразу. Поняла, покраснела и попыталась протестовать:

– Нет, нет, не нужно! Я не могу такое надеть…

– Чаво те «не нужно»? – рассердилась Дуня и даже ногой притопнула: – Оооох, барышня, и права ж Феня насчет тебя!.. Давай, одевайся зараз, неча мне личики делать – або ты гола по вулице пойдешь?..

– А… а где Нестор… Нестор Иванович? – Саша задала вопрос, не думая, сама себя чуть не ударила по губам, но было поздно – глаза бабы хищно сверкнули, точно лиса кровь почуяла:

– Нестор Иваныч! А я-то откель знаю, где Нестор Иваныч?.. Где ему надоть, там и ходить, мне не докладывается! Люди добре, вы гляньте на нее… вишь, сам батька ей занадобился посередь дня!

– Ты не так поняла…

– Та усе я уразумела!.. И вот шо скажу те, барышня: твое дело – бабье, сидеть да ждать, пока позовут.

Как ни мерзко было на душе, но Саша усмехнулась. «Сидеть да ждать» -это не очень-то согласовывалось с революционной идеей женского равенства, и совсем плохо – с анархией свободной любви, однако нельзя было не признать, что Дуняша права. Именно такое место ей и определил атаман Нестор Махно – той, что сидит да ждет, а в отсутствие «царя и бога» утешается шелковыми чулочками… и «работой» в непонятном кульпросвете.

Не став больше спорить, она молча оделась – все пришлось впору, на фигуру село идеально, как будто Саша сама выбирала себе наряд – и под руку с Дуней, тоже принарядившейся, вышла на улицу…

Не удержавшись, оглянулась.

Дом, где она провела такую странную и жутко-сладкую ночь, был с виду самый обыкновенный крестьянский дом – длинный, белый, с голубыми наличниками, треугольной крышей и низким крыльцом. Снаружи он был окружен небольшим садом, с вишневыми и яблоневыми деревьями, и высоким плетнем. За плетнем лежала длинная и довольно широкая улица, немощеная, пыльная, однако расчищенная для прохода или проезда. По ней в обе стороны деловито сновали бабы и мужики, одетые по-крестьянски, и какие-то непонятные личности, наряженные кто во что – от военной формы до потрепанных городских сюртуков и пестрых цыганских лохмотьев. Порою проезжали подводы, груженые разнообразным скарбом, мешками, корзинами, из-под колес летела желтая пыль.

Саша с непривычки закашлялась, прикрыла лицо шалью, спросила:

– Далеко этот ваш культпросвет?

– Та ни… на Соборной, зараз дойдем, – отмахнулась Дуня. – Думаешь, у меня час есть с тобой возиться? Мне еще до школы надоть… Галю повидать.

– Так я что, одна там останусь? – успокоившееся было сердце снова забилось в тревоге, Саша покрепче ухватилась за локоть своей невольной компаньонки. – Зачем?..

– Ой, да шо ты за трусиха такая! Кто тебя тронет теперь-то?.. И не одна ты будешь, а со Всеволдом Якличем, он тебе и обскажет все, шо надо… и домой опосля проводит…

– А с тобой мне нельзя? В школу, или куда ты собиралась… – сидеть в загадочном «культпросвете» в компании обходительного, слишком обходительного Севы, когда она еще не остыла от ночи с атаманом, из-за нее едва не всадившего Севе пулю между глаз, Саше вовсе не улыбалось.

– Да ты не проспалась, чи шо? – Дуня неодобрительно покачала головой. – В школу ее возьми, або еще куды… Языка не разумеешь? Куды велено, туды и пойдешь.

– А как же человеческая свобода и отрицание принудительного управления и власти человека над человеком?..

– Шо?

– Ничего, пойдем. – пересказывать этой хваткой бабе анархические идеи, что звучали во вчерашних мужских речах за ужином, смысла не было. Как и не было смысла снова пытать Дуню насчет Нестора – он и в самом деле мог быть где угодно, может, вообще уехал из Гуляй Поля, в разъезд или на смотр позиций, или куда еще может ездить батька атаман во время войны и осадного положения… Голова его наверняка занята чем-то поважнее удобств и душевных терзаний «любушки», взятой на одну ночь.

Да ведь и об удобстве подумал, любезный кавалер: не оставил без платья, без белья – преподнес и чулки, и атласные панталоны, и все, что даме потребно, было бы на что жаловаться…

Гнев закипал в душе; чтобы не поддаться ему, Саша опустила голову, посмотрела на подол юбки из дорогого добротного сукна – он успел перепачкаться пылью, запылились и новенькие сапожки. Таким бы ступать по булыжной мостовой, по гранитной набережной в Петербурге или в Париже, а не по малороссийскому проселку, ведущему неведомо куда…

***

По улице скакал верховой – прямо им навстречу, не сворачивая, как будто нарочно хотел напугать, заставить метнуться в сторону, под защиту плетней, или еще пуще закашляться от пыли. Так и надо было бы поступить, убежать скорее с дороги, но Саша замешкалась, засмотрелась на всадника: уж очень колоритным он ей показался, прямо как с картины Васнецова или Билибина… На голове – овчинная шапка, похожая на кавказскую папаху, из-под нее вьются роскошные, до плеч, темные кудри; сам одет в гусарский мундир с позументами, на шее висит кинжал, по боку бьет огромная сабля времен войны с турками, и даже конь под ним, породистый рыжий рысак, весь разукрашен лентами и цветами, и еще какими-то побрякушками.

Бдительная Дуня оказалась тут как тут, зашипела на ухо:

– Шо остолбенела опять? Рот-то закрой, як бы ворона не залетела!

– Да, да, пойдем…

Всадник, гордо подбоченясь, уж было проехал мимо, но вероятно, то был просто маневр, военная хитрость: стоило женщинам сойти на обочину, как он развернул коня и направил к ним, да так, чтобы отрезать путь к бегству.

– Доброго утречка, товарищи женщины! – он оскалился, свесился с седла в аффектированном, театральном поклоне, снова выпрямился, покрутил головой, давая полюбоваться собой: дескать, вы только гляньте, мадамочки, как я хорош. – Куда путь тримайте? Чи немае часа прогуляться с товарищем Щусем, командиром Революционной повстанческой армии⁷?

– Бох с тобой, Федос, шо ты озорничаешь! Какие ишшо прогулки посередь дня! – Дуня как видно, отлично знала этого командира, и посматривала на него хоть и с опаской, но задорно, с лукавинкой. – По делу мы йдемо, по делу. В культпросвет.

– Эвона как! – Федос хмыкнул, качнул красивой головой, снова наклонился, вглядываясь в Сашу. – И что же в культпросвете буде робить така распрекрасна кралечка? Кого просвещать? И об чём?

Тут он залихватски подмигнул, и у Саши душа в пятки ушла. Глаза у него были красивые, но пустые – точно стеклянные, улыбка злая. Как назло, вдруг пришел на ум классический «Курс психиатрии» профессора Корсакова⁸, по которому она занималась на Высших женских курсах, и что такое вот вычурное поведение свойственно истероидному типу личности…

«Ох, и зачем только вспомнила… Не поможет мне сейчас моя наука, только хуже сделает…»

– Да ты немая, чи шо? – соболиные брови Федоса сдвинулись, и он надменно проговорил: – Мне надобно отвечать.

«Мне надобно отвечать…» – эту же фразу ей вчера сказал Махно, но иначе, совсем иначе – так, что не подчиниться не просто было нельзя, но даже и хотелось… А этот Щусь был какой-то пародией, шутом гороховым… но страшным, злым шутом.

Сашины щеки предательски заалели, когда она вспомнила о Несторе, и его имя, произнесенное про себя, сразу придало сил. Она подняла голову, посмотрела Щусю в глаза и сказала:

– Нет. Я не немая.

– Ох ты ж, и впрямь разговаривает, куколка! – картинно восхитился Федос, конь заплясал под ним, Дуняша прянула, закрыла собой Сашу:

– Буде тебе, товарищ Щусь! Буде! Это ж… Всеволда Яклича помичниця новая. Ляксандра Николаевна… С Москвы.

– Та ну? А мне ужо насвистели, що то Нестора Иваныча забава новая! – загоготал Щусь, запрокинул голову, так что с кудрявой головы чуть не свалилась папаха.

Дуня опять вскинулась потревоженной квочкой, замахала руками:

– Да шо ты мелешь, айййй, Федос!.. – хотела еще что-то сказать, но тут Саша решила, что терпела достаточно, и – будь что будет – проговорила громко и четко, как на занятиях риторикой:

– Стыдитесь, товарищ Щусь! Грязными словами вы не меня оскорбляете – вы позорите себя, командира Революционной повстанческой армии, и самого атамана, Нестора Ивановича Махно…

Она сама удивилась, до чего легко с ее губ соскользнуло это грозное имя – и не без злорадства увидела, как Щусь вытаращил на нее блестящие глаза, как приоткрыл рот, и его красивое лицо разом поглупело и сделалось виноватым…

– Да чегось… ладноть… я ж того… пошутил. Помичниця, значит, помичниця. – поднес руку к своей папахе, точно козырнул, и по-свойски предложил:

– А давайте, Ляксандра Николаевна, я вас верхами в культпросвет доставлю! На конике-то моем швидче буде, ниж на своих двоих.

– Нет, спасибо, товарищ Щусь. Я пойду сама.

Конь у него и в самом деле был добрый, на удивление холеный, на таком бы Саша охотно прокатилась, но без Щуся, а как полагается – сидя в седле, ногами в стремени, держа в руках поводья…

– Та горазд, чаво ты ломаешься, як панночка! – он, словно эквилибрист в цирке, резко наклонился, выбросил вперед длинные цепкие руки, ухватил Сашу, как орел -ягненка и втащил к себе на коня – она и охнуть не успела.

Щусь утвердил ее в седле, усадил поудобнее, приобнял одной рукой, вроде поддерживал, и церемонно кивнул Дуне:

– Товарищ Евдокия, Всеволодову помичницу я доставлю куда надобно, а ты вже як-нибудь сама.

Федос пустил коня некрупной рысью. Саше было неловко и тряско. Она отменно ездила верхом – спасибо отцу-кавалеристу и его урокам, что давал дочке сызмальства, едва ходить научилась – но никогда еще не случалось ей сидеть в седле безвольной пленницей… тряпичным чучелом, кулем с мукой.

Хуже всего было чувствовать, как нагловатый красавчик, вообразивший себя рождественским подарком, прижимается к ней, трется, делая вид, что поддерживает на скаку, и слушать его нашептывания, густо пропитанные табаком и водочным перегаром, вместе с неожиданными нотами какого-то резкого одеколона:

– Слышь, панночка, ты не серчай… я хоть от бабской красы дурею, но и нутро ваше бабское насквозь бачу. Знаю я, що ты за така «помичниця», мне товарищ Волин ужо сказывал про вчорашнее-то…

– Что сказывал?

– Известно, що: и як плясала ты з ним, и як батька Махна на нього маузер наставлял… так я про що кажу-то, панночка… мы тут все живем вольно, никто никому не хозяин, и кажна жинка – вона теж людина! Так що, як з Нестором Иванычем нагуляешься, приходь до мене, разумеешь?

– Товарищ Щусь, я ни с кем не гуляю, и я здесь только временно, по ошибке. – Саша решила не отмалчиваться, поддержать разговор, а заодно кое-что сразу объяснить гуляйпольским донжуанам, что оказались сплетниками похуже, чем девчонки в пансионе Куропаткиной.

Она не могла бы сказать, да и не думала вовсе, что Махно ее изнасиловал – этого и близко не было, скорее, она побоялась отказать… но то, что случилось между ней и атаманом, не важно, по согласию или без, не означало, что воля Александры Владимирской окончательно сломлена. Она не собиралась вести себя так, словно готова лечь с любым, у кого при виде нее закапала слюна; предстояло найти тонкую грань между жертвенной податливостью и опасным высокомерием… и удержаться на этом острие, пока Бог или судьба не пошлют возможность сбежать.

Щусь за спиной хмыкнул -видно, сразу не смог сообразить, что ответить «панночке» – а Саше только того и надо было: выиграть время.

Улица неожиданно закончилась, уперлась в площадь, где возвышался собор, а вокруг – каменные дома, в основном в два этажа, на вид довольно приличные, не разграбленные. Повсюду развевались знамена, черные, вперемешку с красными, сама площадь была запружена людьми, пешими и конными, и какими-то странными бричками – Саша таких никогда не видела. Ей даже показалось, что на них установлены артиллерийские орудия, но, должно быть, все-таки показалось…

Люди шумели, кони храпели, ржали, а порой начинала играть гармошка или трубить труба.

– Вот мы и на месте, Ляксандра Николаевна! – важно сообщил Федос. – Здесь у нас, подивись, и штаб – реввоенсовет, и волостной совет, и кульпросвет…

– Спасибо… – она хотела соскользнуть с седла, но он не пустил:

– Куды? Почекай, довезу тебя прямо до входу, а то ще затопчут – бачиш, митинг! Молодые анархысты к нам прибыли, вишь, сколько!

Нужный им дом тоже был двухэтажным, каменным, даже с палисадником, но одно окно внизу было выбито и заколочено наспех досками, а другие такие грязные, что рассмотреть сквозь них ничего было нельзя.

У входа, справа и слева от кривой вывески с надписью «Культпросвет революционной армии батьки Махно», висели два флага – чёрный и красный. На черном было написано: «Власть рождает паразитов. Да здравствует анархия!», а на красном – «Вся власть советам на местах!».

Федос вдруг молодецки присвистнул, вытянул руку с нагайкой, указал налево:

– О, глянь-ко, сам Нестор Иваныч выступает! Ну а чо ж, и правильно, нехай молодняк на батьку видразу и подивится, и послухает!

– Где?.. – пробормотала Саша.

– Да вона. Вишь, на рессорке стоит?

Она взглянула, узнала… Конечно, это был Нестор: в гимнастерке и портупее, с саблей на боку, в бараньей шапке, изрядно придававшей ему росту… Он что-то говорил – горячо, даже зло, толпа преданно слушала, то и дело взрываясь одобрительными криками или гулом.

Саша поспешно отвела глаза, чувствуя, что при одном только упоминании о Махно, не то что от взгляда на него, ее снова как будто сунули в раскаленную печь, и внизу живота предательски разлилась сладкая, влажная боль. Да что же это за наваждение?.. Еще позавчера она его знать не знала, а сегодня тоскует по нему, как по любовнику…

«Ах, так он же и есть – полюбовник!»

Наверное, у нее на лице все было написано крупными буквами, потому что Федос, с любопытством ее разглядывавший, оскалился:

– Ще, екнуло сердечко?.. Вправду? Могем ближче подобраться, тож послухать. Тебе треба, ты ж помооощница по культпросвету!

– Нет! Нет… – Саша улучила момент, спрыгнула с седла, подбежала к нужной двери, дернула на себя – слава Богу, открыто! – и проскользнула внутрь, в длинный коридор, пахнущий мышами, канцелярским клеем и жжеными спичками.

Пробежала до конца, инстинктивно повернула налево, толкнулась в дверь – изнутри важно сказали:

– Да-да, товарищ, входите! – вошла, и оказалась в большой комнате с низким потолком, но с тремя окнами, разделенной пополам ширмой, похожей на театральную. За ширмой было что-то навалено и наставлено в беспорядке, может, мебель, может, сценический реквизит, а на видимой половине стоял громадный канцелярский стол и несколько стульев. Был еще шкаф, несколько полок и столик поменьше, где примостились чайник, спиртовка и стаканы в подстаканниках.

Над спиртовкой колдовал Сева – Всеволод Яковлевич Волин, глава махновского «агитпропа», как успела запомнить Саша из путаных пояснений Дуняши и откровений Щуся. Должно быть, собирался пить чай, но, увидев вчерашнюю партнершу по танцу, оставил свое занятие, принял галантный вид и пошел ей навстречу:

– Александра Николаевна! Очень, очень рад, что вы все-таки решились заглянуть… прошу, прошу, садитесь, располагайтесь!

Он смахнул со стула какие-то газеты и папки, пододвинул его поближе к столу, усадил Сашу и сейчас же вовлек в разговор, вежливо, по-деловому, принялся «вводить в курс дела». Объяснять, что у них в Гуляй Поле прямо сейчас творится история – формируется особая, народно-революционная армия под командованием Нестора Ивановича Махно, полководца от Бога… что крестьянская молодежь, после нескольких громких побед батьки на германскими оккупантами, валом валит под черные знамена, со всех окрестных сел и хуторов.

– Так вот, голубушка моя, Александра Николаевна, извольте видеть – всех их надо не только вооружать, но и обучать, и развивать, приобщать к революционной культуре! Объяснять принципы, по каким существует новое, безвластное общество…