Читать книгу: «Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе», страница 4

Сущность культуры такова, что прошлое в ней, в отличие от естественного течения времени, не «уходит в прошлое», то есть не исчезает. Фиксируясь в памяти культуры, оно получает постоянное <…> бытие. Память же культуры строится не только как склад текстов, но и как определенный механизм порождения. Культура, соединенная с прошлым памятью, порождает не только свое будущее, но и свое прошлое, в этом смысле представляя механизм противодействия естественному времени⁹⁸.

К этим определениям добавляется различие между «памятью информативной», которая «имеет плоскостной, расположенный в одном временном измерении, характер», и «памятью креативной (творческой)», которая носит «панхронный, континуально-пространственный характер» и потенциально активна во «вс[ей] толще текстов» какой-либо культуры⁹⁹. Что касается механизма сохранения и забывания, для которого каждая культура вырабатывает особый (и в свою очередь изменчивый) механизм, то для творческой памяти характерно негативное сохранение забытого или вытесненного. То есть стирания не происходит, забытое – негативно сохраненное – может повторно активироваться в культуре, проявиться взрывным образом. Действия «Мемориала», направленные против коллективного табуирования, представляют собой попытку использовать это негативное хранилище для того, чтобы заставить людей осознать невозможность стирания. При этом опирались они не на русских семиотиков культуры, а на теорию Хальбвакса. Некоторую близость к упомянутым семиотикам обнаруживает Ян Ассман, который, дистанцируясь от хальбваксовского понятия коллективной памяти, выдвигает концепцию коммуникативной памяти, а память культурную связывает с ней как противоположную и дополняющую инстанцию¹⁰⁰: «память информативная» с одной стороны и «память творческая» – с другой. Коммуникативная память активна, она способствует приобщению к социально значимым знаниям; культурная память – постоянно прирастающий и вместе с тем пребывающий в покое массив знаний. В аргументации историков «Мемориала», однако, ведущей остается концепция коллективной памяти в трактовке Хальбвакса¹⁰¹.

Рейнхарт Козеллек, пишущий в «Культе мертвых»: «Формы памяти остаются ограниченными»¹⁰², – критически дистанцируется от организованной культуры памяти. В своем некрологе (2006) Кристиан Мейер излагает основные мысли Козеллека по этому вопросу: перед лицом бурно распространяющейся мемориальной системы он отстаивал право каждого человека на собственную память, фундаментальное право, не терпящее покровительственного вмешательства. Память о насилии, о страхе смерти «въедается в плоть» и умирает вместе с ней. Тем самым закрывается и доступ к недавней истории. Людям более молодым здесь чего-то недостает¹⁰³. Отношение Козеллека к памяти можно описать как некую приватизацию опыта страдания, которая отказывается от помощи как концепций, так и действий.

Существуют и не столько разработанные с теоретических позиций, сколько возникшие из ситуации непосредственного страдания (идеализированные) представления о памяти; почерпнувший их из лагерных записок польский литературовед Казимеж Выка предлагает понятие «солидарной памяти»¹⁰⁴. Он выступает за такую солидарность, при которой жертвы преступного насилия и те, кого оно не коснулось, должны встретиться в общей памяти. Говорит о солидарности и Семпрун, однако о такой, которая существует между группами жертв двух систем, – в конечном счете речь о попытке нивелировать конкуренцию обеих систем террора в двуединой памяти и узнать свой собственный опыт в описании опыта другой стороны. Аспект коллективности развивает в книге «Текст перед лицом разрушения» (Text in the Face of Destruction) Яцек Леоцяк, правда, с одним решающим сдвигом: автор утверждает, что в случае с текстами о холокосте следует говорить не о коллективной памяти, а о «коллективном письме»¹⁰⁵. Искусство памяти, ars memoriae или memoria artificialis, этот обозначаемый при помощи (грецизированного) термина «мнемотехника» приобретаемый навык, помогает (естественной) памяти, memoria naturalis¹⁰⁶, не допустить забвения прошлого и того, что считается достойным памяти в той или иной культуре. До нас дошла легенда о происхождении искусства памяти, увековеченного – наряду с другими событиями – в виде надписи на Паросском мраморе как особое достижение греков: после катастрофического землетрясения, разрушившего пиршественную залу и до неузнаваемости изувечившего пирующих, зачинатель этого искусства Симонид Кеосский по памяти восстановил картину застолья. Припоминая место, где возлежал каждый участник, он, очевидец, преобразует хаос изуродованных тел и нагромождение оторванных конечностей в прежний порядок, возвращает изувеченным и неопознанным их имена, тем самым снова делая их личностями, которых поверг в забвение несчастный случай, и реинтегрирует их в смысловой контекст культуры. Катастрофа забвения, таким образом, предотвращается. Именно искусство памяти, сопоставимое с этой легендарной мнемотехникой, позволяет выжившим авторам восстанавливать сцены, утраченные вместе с разрушенными лагерями, и, подобно Симониду, вспоминать безвозвратно сгинувших участников этих сцен. Кроме того, легенда о Симониде учит, что для чтения разрозненных (и потому полисемичных) знаков нужен умеющий человек. Мнемотехника в разных своих формах направлена на изгнание хаоса, случайности. Выработка той или иной систематики вносит порядок в данные о прошлом, помещает события, опыт и элементы знания в какой-либо контекст. В этом смысле авторы лагерных текстов опять-таки создают порядок путем припоминания: их память направляет процесс письма как таковой, обеспечивает и диктует последовательность событий, регулирует эмпирические данные. Особенно удивительные мнемонические результаты достигаются в текстах более документального характера. Приводятся точные описания мест, других заключенных, работ, допросов, припоминаются имена, прослеживается, можно сказать реконструируется, ход событий. Реализация мнемотехники заметна в текстах, реконструирующих помещения, где пытали, унижали, умирали.

Вопросом о сущности памяти как человеческой способности, facultas animi, занималась не только риторика, но и античная философия. По Аристотелю, воспринятое оставляет в душе отпечаток, который становится элементом памяти. Память как человеческое умение представляет, отображает нечто воспринятое при помощи чувств (пережитое, выстраданное, испытанное). Всякий раз, когда речь заходит о памяти, воспоминаниях, забвении, эта хранимая со времен Античности традиция теорий и представлений тоже играет свою роль. Помимо современных теоретиков к этой традиции причастны и практики памяти, писатели, размышляющие о роли памяти и о собственных мнемонических способностях¹⁰⁷.

3. Места памяти и находок

Каковы бы ни были вопросы терминологии, задачей «Мемориала» и его сторонников остается установка коммеморативных знаков, то есть создание культуры памяти о жертвах сталинских репрессий (последний официальный термин используется и «Мемориалом»), превращение мест в мемориалы, их топографическое выделение¹⁰⁸.

Ил. 5. Памятник работы Григория Салтупа с надписью «Люди, не убивайте друг друга», Сандармох

30 октября, в день, объявленный днем памяти жертв политических репрессий, люди посещают многие памятные места, делая их по-настоящему публичными. В этот день проходят локальные поминальные мероприятия – так называемые траурные митинги.

Становясь мемориальным участком, пространство обретает смысл; это могут быть уже упомянутые места, но и места символические, где совершаются мемориальные акты: крупные кладбищеподобные комплексы, церкви, школы. Участие приглашенных свидетелей-современников напоминает о местах, где они вместе с погибшими провели страшные годы своей жизни. Их рассказы обнажают временной разрыв, меняющий восприятие пространства-времени. Упоминаемые Флиге в качестве мероприятий, исходящих от небольших групп, экскурсии для молодежи, равно как и проводимые православной церковью панихиды, привязаны к определенным местам.

В своей феноменологии памятников Флиге с особым интересом прослеживает деятельность пострадавших семей, в каком-то смысле видя в ней зачатки инициатив большего размаха. После обнаружения места смерти близкие жертв (нередко участвовавшие в поисках) устанавливали мемориальные таблички, кресты или надгробия с надписями, где помимо имени и дат жизни также указана причина смерти (например, «расстрел» в случае с жертвами Большого террора). Памятники такого типа ставились или непосредственно на месте смерти, «на самих костях», или же в месте предполагаемом. В надписях нередко сообщается, сколько времени прошло с момента смерти оплакиваемого до того, когда наконец удалось установить памятный знак. Поиск захоронения – один из конститутивных элементов семейной памяти. Поколение внуков и правнуков выражает удовлетворение фактом обнаружения могилы, а нередко и посмертной реабилитации убитого. Несмотря на отмечаемую и Эткиндом недостаточную внятность памятных надписей, Флиге интересует их риторика. Она цитирует несколько особенно трогательных по тону:

Ильин Иван / Александрович / родился 26.XI.1905 в деревне Волоярви / Рас[с]трелян 5.V.1938 г. в застенках НКВД Ленинграда / Реабилитирован в ноябре в 1956 г. (посмертно) / Дорогой отец! После 53‑х лет поиска и надежд мы у твоей могилы. / Глубоко скорбим. Безгранично любим. Светлую память о тебе сохраним на всю жизнь. Дети, внуки. / Левашово, июнь 1992 г. (Мемориальное кладбище «Левашовская пустошь», Санкт-Петербург)¹⁰⁹

Флиге интерпретирует также форму и символику мемориальных знаков (валунов или каменных обломков, обтесанных в виде чудовищ – образов зла). Она сообщает об установке памятников не только погибшим соотечественникам, но и представителям многих других народностей, включая немецких военнопленных, которые погибли на принудительных работах¹¹⁰. Речь идет о визуально заметных знаках, мемориальных камнях, каким-либо образом обозначенных братских могилах, которые становятся местами, напоминающими о том, что здесь произошло. Места находок ставят вопрос о подлинных местах событий. Какие из этих мест подлинные: места казни и смерти в лагере или места захоронения трупов? Предметом поисковой деятельности выступают места и тех и других преступлений. Однако памятных знаков удостаиваются именно места обнаружения захоронений. Иногда временной промежуток, прошедший с момента получения информации о смерти до обнаружения места погребения жертвы, отмечается на памятной табличке и отсылает к лагерному пространству-времени, хронотопу. Для многих людей первая спустя долгие десятилетия встреча с местом такой находки становится истинным началом периода памяти и скорби.

Ил. 6. Мемориальные таблички и кресты, к которым скорбящие возлагают венки в память о жертвах

В книге Эткинда описание находок в Сандармохе, месте массовых захоронений близ Беломорканала, обретает особый вес: «Сегодня Сандармох – один из важнейших и наиболее развитых светских мемориалов советским жертвам»¹¹¹. Однако в этом столь выдающемся месте нет ни музея, ни точной информации о случившемся. Таким образом, оно по-прежнему оставляет вопросы без ответов¹¹². Эткинд выделяет человека, прямо-таки одержимого поиском и раскопками массовых захоронений, – Юрия Дмитриева, который на собственные средства исследует братские могилы, сам воздвигает памятник и совместно с двумя другими участниками пишет книгу памяти. Посвященная этому месту мемориальная работа отдельных людей тоже принадлежит к феноменологии памятников.

Одну из глав своей книги Карл Шлёгель посвящает «[Т]опографии Большого террора». С одной стороны, речь об «археологии места захоронения», с другой – о месте казней, Бутовском полигоне. «Более полувека о Бутовском полигоне хранили молчание». Шлёгель прослеживает его историю, приводит хронологически упорядоченную статистику расстрелов 1937–1938 годов, тем самым внося свой вклад в то, чтобы молчание об этом месте было прервано¹¹³. Это в буквальном смысле место на костях, ставшее неузнаваемым из‑за застройки (Шлёгель упоминает общежития, школы, пионерлагерь, санаторий МВД). Шлёгель констатирует:

Бутово было типичным подмосковным дачным поселком, о котором, однако, ходили слухи, что там происходит что-то необычное и постоянно обнаруживаются человеческие останки¹¹⁴.

Несмотря на усилия «Мемориала» по созданию памятников, широкой известности не смогут обрести и другие места находок. Они останутся потаенными traumascapes. Этот термин, которое можно перевести как «пространства раны», «ландшафты боли», ввела в своей одноименной книге Мария Тумаркин¹¹⁵. В этом контексте она рассмотрела места, пострадавшие от терактов, военных действий, стихийных бедствий¹¹⁶, и эксплицитно включила сюда мертвых. Вследствие выпавших им на долю страданий мертвые оказываются отсутствующими, даже чужими¹¹⁷ – и к ним надо найти путь. «Стойких мемориальцев», которые идут по этому пути в попытке преодолеть отчуждение, можно сравнить с упоминаемыми Тумаркин людьми, которые, пережив Хиросиму, требуют сохранения human rights за жертвами хиросимской трагедии¹¹⁸. Сюда входит сохранение контуров области взрыва, а также консервация оставленных погибшими материальных следов. Так и активисты «Мемориала» собирают инструменты принудительного труда, остатки одежды, бытовую лагерную утварь, откапывая все это из-под земли на месте отдельных лагерей и выставляя в качестве экспонатов¹¹⁹. Не только места, где покоятся кости, но и музеи становятся местами соприкосновения, от которых исходит thanatopic impulse¹²⁰. Мертвые олицетворяют прошлое, которое внезапно вторгается в настоящее: в этом проявляется еще один аспект традиции. С точки зрения тех, кто родился позже, отыскиваемые в местах упокоения костей мертвые становятся предками, чьи права надлежит восстановить, а заветы – воспринять всерьез.

Идея продолжающейся традиции подразумевает, что прошлое – исток настоящего. С этой точки зрения мертвые предки выступают (подлинными) агентами действующих исторических сил. Дальнейшая передача прошлого происходит из‑за гроба; свои страдания, виновники которых не понесли наказания, мертвецы передают из братских могил в дар следующему поколению. Они являются в виде призраков в том смысле, в каком об этом пишет Эткинд, как неотмщенные, которые жаждут возмездия. Эткинд также имеет в виду мертвых, чьи тела так и не были найдены, чьи кости рассеяны¹²¹.

Одну из глав книги «Пространства памяти. Формы и превращения культурной памяти» (Erinnerungsräume. Formen und Wandlungen des kulturellen Gedächtnisses) Алейда Ассман посвятила «местам». В главке «Места травмы» она, интерпретируя Освенцим как мемориал с опорой на высказывания Рут Клюгер и Петера Вайса, делает общий вывод о мемориалах:

Превращенные в мемориалы и музеи памятные места подвержены глубокому парадоксу: сохранение этих мест во имя аутентичности неизбежно означает утрату аутентичности. Сохраняя такое место, его тем самым скрывают и подменяют чем-то другим. По-другому не бывает <…>. Тот, кто придает слишком много значения мемориальной силе места, рискует спутать преображенное место памяти, место посетителей, с местом историческим – местом узников¹²².

Мемориалов наподобие Освенцима, чья сохранившаяся невзирая на разрушения территория позволяет оценить архитектуру всего комплекса и, быть может, проследить пути, по которым кандидатов на смерть уводили в газовую камеру, в стране жертв ГУЛАГа нет. От самих мест страданий – лагерей принудительного труда – зачастую ничего не осталось, их поглотила природа; исчезли бараки, колючая проволока, вышки охраны. Лишь фотографии и описания, во многих текстах весьма подробные, подтверждают реальность существования этих лагерей в прошлом¹²³. Даже Сандармоху с его скульптурным памятником¹²⁴ не грозит опасность превратиться в туристическую достопримечательность, что могло бы притупить «силу памяти». Императив расположения «на костях» направлен не столько на аутентичность, сколько на установление связи с мертвыми и на thanatopic impulse, исходящий от самого места.

Процитированное в самом начале высказывание Шлёгеля об историке, который, присваивая прерогативу действовать избирательно, задается вопросом о своем праве потомка на такой выбор, тоже касается этого непростого отношения живых к мертвым. Одно дело отыскивать их останки и могилы, другое – писать о них. Шлёгель использует понятие «топография» в двойном смысле: с одной стороны, его исторический, реконструирующий, вспоминающий текст – это описание реальных мест, с другой – он сам есть место. Тумаркин тоже описывает текст о мертвых как traumascape, как будто через письмо текст приобщается к их судьбе.

Но подлинными местами травмы такие тексты становятся для выживших, которые приняли решение писать. Не важно, смогли ли они взяться за перо непосредственно в месте страданий (это мало кому удавалось) или только после освобождения из лагеря (нередко после длительного срока), – написанное в любом случае проникнуто личным опытом авторов и сопричастностью судьбам других людей. В поисках адекватной изобразительной формы авторы также стремятся сделать свои тексты местами, способными установить связь между погибшими и читателями.

Развертываемые в этих текстах пространственные воспоминания воссоздают «зону» при помощи описаний лагерной местности, окружения, планировки, расположения бараков, изолятора, санчасти. «Зона» – островная территория ужаса, гигантский traumascape, который покидается, когда рабочие бригады гонят в рудники, на строительство канала, на лесоповал, то есть на другую территорию ужаса. Однако «зона» – также и место «возвращения домой» с работы, амбивалентное пространство¹²⁵. В этих текстах отражен опыт лагерной жизни, включая такие происшествия, как внезапное обнаружение ямы с захороненными трупами во время выходов за пределы зоны или встреча с грудами лежащих вповалку обнаженных трупов в одном из Соловецких лагерей. О последнем сообщает Лихачев. Кульминация рассказа Шаламова «По лендлизу» – явление братской могилы, не удержавшей своих мертвецов, из вечной мерзлоты.

4. Забвение как выбор?

На возможное окончание memorial turn намекают вышедшие в 2010–2011 годах работы Кристиана Мейера «Заповедь забвения и неотвратимость памятования. О публичном обращении с неприглядным прошлым» (Das Gebot zu vergessen und die Unabweisbarkeit des Erinnerns. Vom öffentlichen Umgang mit schlimmer Vergangenheit), «О будущем памяти» Фолькхарда Книгге (Zur Zukunft der Erinnerung) и «Жертвы по ощущению. Иллюзии преодоления прошлого» (Gefühlte Opfer. Illusionen der Vergangenheitsbewältigung) Ульрики Юрейт и Кристиана Шнейдера¹²⁶. Последние два автора ведут речь о «работе верховных жрецов нравственно безупречного памятования», критикуя «нескончаемое пережевывание», а также сетуя на «лакировку истории пафосом и сентиментальностью» и «переизбыток смысла и морали» (Schwelling. S. 132). Выдвигая в 1990‑е годы свои тезисы о забвении в противовес общепринятому дискурсу памяти, Мейер подкрепил их, в частности, одним примером из античной истории (Афин около 403 года до н. э.), из которого явствует терапевтическая функция забывания. Уже в 1997 году вышла посвященная забвению книга Харальда Вейнриха «Лета. Искусство и критика забвения» (Lethe. Kunst und Kritik des Vergessens). Вейнрих, с одной стороны, подчеркивает широкий простор действия ars oblivionalis, рассматривая случаи не только конструктивности, но и абсолютной необходимости забвения, с другой – в главе «Освенцим и никакого забвения» предоставляет слово тем, кто помнит. Акцент при этом делается не столько на вспоминании, сколько на «незабывании». Глава начинается с заклинания невозможности забыть, которое, называя все ужасы своими именами, семикратно повторяет Эли Визель:

Jamais je n’oublierai cette nuit, la première nuit de camp qui a fait de ma vie une nuit longue et sept fois verrouillée.

Jamais je n’oublierai cette fumée.

Jamais je n’oublierai les petits visages des enfants dont j’avais vu les corps se transformer en volutes sous un azur muet.

Jamais je n’oublierai ces flammes qui consumèrent pour toujours ma foi.

Jamais je n’oublierai ce silence nocturne qui m’a privé pour l’éternité du désir de vivre.

Jamais je n’oublierai ces instants qui assassinèrent mon Dieu et mon âme, et mes rêves qui prirent le visage du désert.

Jamais je n’oublierai cela, même si j’étais condamné à vivre aussi longtemps que Dieu lui-même.

Jamais¹²⁷.

У незабывания есть заклинательная функция. Безусловно, вспоминание/незабывание не составляют оппозиции, однако предполагают некую градацию насущности, интенсивности. Незабывание напрямую касается неугасимости жгучего опыта, который вспоминание сначала должно реконструировать.

В «Формах забвения» Алейда Ассман предложила типологию форм забвения в ответ на проблематизацию парадигмы мемориальной культуры – парадигмы, в развитие которой она внесла вклад многочисленными работами¹²⁸. Среди упоминаемых ею терапевтических форм забвения – заявление Семпруна о том, что письму он предпочел бы фактическое забвение. Подобно страдающему гипермнезией пациенту Шерешевскому, описанному Александром Лурией в «Маленькой книжке о большой памяти», и пораженному гипертрофией памяти протагонисту рассказа Борхеса «Фунес памятливый», Семпрун хочет стирания. Это стирание, которое могло бы принести некое избавление от образов мира, знаний о мире (которые вследствие несчастного случая как бы вселились в голову Фунеса), не удается ни ему, ни луриевскому мнемопату, ни борхесовскому вымышленному герою. У Лурии и Борхеса речь не о мучительных воспоминаниях, а о борьбе с переполненной памятью, мешающей упорядоченному восприятию мира¹²⁹. Блокировать свою память, набросить на лагерные картины «непрозрачное полотно», при помощи которого жаждет спастись от переизбытка образов Шерешевский, не удается не только Семпруну, но и другим взявшимся за перо бывшим заключенным.

Память/забвение – сквозная тема лагерных текстов. Запоминание воспринимается как задача (требование), выполнение которой необходимо ради возможности свидетельствовать. Шаламов сетует на вызванную лагерными условиями прогрессирующую забывчивость, констатируя, что голод, холод, изнеможение лишают способности запоминать. Невозможность удерживать вещи в памяти равносильна возникновению ложных воспоминаний.

Что это означает для оценки правдивости рассказов современников-свидетелей? Как читать эти тексты? Как объективное документирование лагерной реальности, как составленный по памяти протокол – или как субъективный отчет и художественную литературу? Конечно, не следует полагать, будто при чтении лагерных текстов мы имеем дело с чистым авторским вымыслом (мистификациями, фальсификациями); вместе с тем надо учитывать, что передача лагерного опыта в мемуарном тексте – это процесс придания формы. Тексты различаются по способу повествования, описанию событий и предлагаемой перспективе, акцентированию тех или иных происшествий. Однако для всех авторов характерна вера в надежность собственной памяти, а читателям, соответственно, помимо прочего предлагается читать эти тексты именно как документы.

Евгению Гинзбург, после того как обе ее книги о колымском опыте получили известность, спросили, как ей удалось запомнить все эти имена, факты, топонимы. На этот вопрос о возможностях своей памяти она отвечала так: «Очень просто: потому что именно это – запомнить, чтобы потом написать! – было основной целью моей жизни в течение всех восемнадцати лет» (Г 823). Работа ее памяти началась с перелома, разделившего ее жизнь на «до» и «после». Всех, кто впоследствии брался за перо, эта цезура превращала в тех, кто вспоминает.

Бытование в нашей стране дискурса, в котором культура памяти предстает устаревшей парадигмой, кажется чем-то высокомерным на фоне предпринимаемых «Мемориалом» попыток «преодоления прошлого» (Vergangenheitsbewältigung) или «осмысления [„обработки, проработки“] прошлого» (Aufarbeitung der Vergangenheit; в русском языке нет эквивалентных понятий). Об усталости от преувеличенной культуры памяти с ее утрированной апеллятивностью не может быть и речи до тех пор, пока молчание, сокрытие и запрет на mnesikakein, «припоминание зла» (о котором пишет Мейер) остаются составляющими обращения с прошлым¹³⁰.

Активисты «Мемориала» продолжают бороться с любыми разновидностями забвения, любыми функциями замалчивания – официального, повседневного, частного. Подчеркивание позитивных следствий забвения их изумляет. Забвение не предстает парадигмой, которая могла бы сменить парадигму памятования: оно вообще еще не парадигма, могущая предложить собственный дискурс. «Мемориальцев» интересуют не дискурсы, а действия, движимые мотивом обнаружения, обретения утраченного.

Ил. 7. Соловецкие острова

Ил. 8. Вид на внутренний двор и надвратный Благовещенский храм со стороны Соловецкого кремля (© Сузи К. Франк)

Ил. 9. Часовня во имя святого благоверного князя Александра Невского (© Сузи К. Франк)

Ил. 10. Вид на Соловецкий кремль со стороны бухты Благополучия (© Сузи К. Франк)

Ил. 11. Прибытие колонны заключенных на Соловки (кадр из фильма А. А. Черкасова «Соловки», снятого там же в 1928 году, оператор С. Г. Савенко)

Ил. 12. Ворота Кемского пересыльно-распределительного пункта – Кемперпункта (кадр из фильма «Соловки»)

Ил. 13. Дорога к Соловецкому кремлю

Ил. 14. Соловецкий монастырь, 1920‑е годы