Читать книгу: «Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века», страница 4

Глава 4

Вот о чем думала старуха в бессонную ночь. Петух пропел во второй раз. Должно быть, пошел третий час ночи. Месяц – январь. Свищет северный ветер. Огонь в камине потух. У Франгоянну пробежала дрожь по спине и заледенели ноги. Она хотела подняться, принести еще дров из предбанника, чтобы подбросить их в камин и снова разжечь огонь. Но замешкалась и почувствовала легкую дремоту – возможно, первый признак надвигающегося сна.

В этот момент – так некстати, ведь она только закрыла глаза, – послышался странный стук в дверь. Старуха всполошилась. Она не хотела кричать «Кто там?», дабы не разбудить роженицу, но, прогнав дремоту, которую и так уже прервал резкий стук, медленно поднялась и вышла из комнаты. Еще не дойдя до входной двери, она услышала знакомый тихий голос:

– Мама!

Она узнала голос Амерсы. Это была ее вторая дочь.

– Эй, ты чего? Стряслось что?

Хадула открыла дверь.

– Мама, – повторила Амерса, задыхаясь. – Что с ребеночком? Она жива?

– Спит, только успокоилась, – ответила старуха. – Да что на тебя нашло?!

– Мне приснилось, что она умерла. – Амерса говорила все еще дрожащим голосом.

– А кабы и померла, то что? – цинично спросила старуха. – Ты поднялась и пришла поглядеть?

Дом Янну, где она жила с двумя незамужними дочерьми (в те дни, когда она не ночевала подле роженицы), находился чуть поодаль, в нескольких десятках шагов на север. Этот дом был дан за Дельхаро в качестве приданого, тот самый старый дом, построенный на сбереженные Хадулой деньги, которые она когда-то украла у своих родителей. Позже, через несколько лет после брака Дельхаро, ее матери удалось заиметь еще одно гнездышко, поменьше и победнее первого, но зато поблизости. Между этими двумя домами было всего два или три других дома.

Так вот оттуда и пришла Амерса в столь неурочный час. Она не боялась ночных призраков, была смелой и решительной девушкой.

– И ты поднялась и пришла поглядеть?

– Я проснулась в страхе, маменька. Я видела, будто девочка умерла, а на твоей руке – черная метка.

– Черная метка?..

– И ты хотела одеть ее в саван. Но когда ты начала ее одевать, твоя рука почернела… и будто ты сунула руку в огонь, чтобы избавиться от черноты.

– Пф! Вещунья! – фыркнула старуха Хадула. – И ведь принесло тебя сюда в такой час!

– Мама, я все никак не могла успокоиться.

– А Криньо что, не слышала, как ты ушла?

– Нет, она спит.

– А ежели она проснется и увидит, что тебя нет рядом, то что она подумает? Да она ж завопит! С ума спятит от страха!

Две сестры действительно ночевали одни в маленьком домике. Амерса была бесстрашной, от нее так и исходила уверенность, словно она была мужчиной. Ведь их отец давно помер, а братья отбыли на чужбину.

– Ты права, маменька, пойду-ка я обратно домой, – заторопилась Амерса. – Я и правда не подумала, что Криньо может проснуться и испугаться, что меня нет рядом.

– Ты можешь остаться здесь, – предложила ей мать. – Как бы только не проснулась Криньо да не перепугалась бы.

Амерса секунду колебалась.

– Маменька, может, я посижу тут, а ты пойдешь домой отдохнуть?

– Нет, – ответила старуха, немного призадумавшись. – Вот и эта ночь почти прошла. Завтра вечером я вернусь домой, а ты останешься здесь. А сейчас давай, иди отсюда. Хорошего дня!

Этот диалог произошел в маленьком, узком коридорчике, прямо перед комнатой, где на все лады храпел Констандис.

Амерса, пришедшая босиком, вышла легким, бесшумным шагом, и мать заперла за ней дверь. Девушка побежала домой. И что ей бояться призраков, если она не боялась даже своего брата Михалиса, которого также называли Муросом. Этот злодей, третий сын Франгоянну, которого та прозвала «басурманским псом», был на три года старше своей сестры Амерсы: однажды он пырнул ее ножом, но та спасла его, не желая сдавать жандармам. Мурос, без сомнения, пырнул бы ее еще, если бы остался на свободе. К счастью, он проявил в другом месте свою тягу к убийствам, и его вовремя заперли в венецианских казематах в старой башне, в Халкиде³⁶.

Вот как это произошло. Мурос был по своей природе несдержанным и вспыльчивым, хотя и обладал острым, женским умом – как говорила его мать, «умом, что порождает». С раннего возраста он сам научился мастерить разные красивые безделушки: кораблики, маски, статуэтки, куколки и все такое прочее. Он был грозой района, главарем хулиганов и верховодил всеми уличными мальчишками, всеми босяками. Он рано начал пить и гулять, устраивать шумные забавы, сборища, собираться буйной компанией вместе со своими малолетними собутыльниками. Мурос был вечным зачинщиком перебранок на улицах, бросался камнями в проходивших мимо стариков, бедняков и немощных. Он никому не давал проходу.

Подсмотрев, как один бродячий кузнец изготавливает ножи, Мурос сам попытался начать ковать, однако безуспешно. У него во дворе, накрытом большим балконом, стоял огромный точильный круг, а весь подвал практически целиком был превращен в мастерскую, где парень точил ножи и бритвы для всех уличных мальчишек. Когда же у него не оставалось больше работы, то парень точил свой собственный нож. Он попытался сделать его обоюдоострым, хотя изначально нож не был задуман таким. Помимо этого, он пробовал изготовить револьверы, пистолеты, маленькие пушечки и другие орудия убийства. На те деньги, что Мурос выручал от продажи кукол, статуэток и масок, он, если не пропивал их, покупал порох. Он и сам пробовал его изготовить. В дни Пасхи, да и две недели спустя, никто не отваживался проходить мимо района, где царил ужасный Мурос. Стрельба не прекращалась ни на минуту.

В один из воскресных дней парень, сильно напившись, устроил на улице беспорядки. Двое жандармов, наслушавшись жалоб, стали его преследовать, чтобы «посадить» или увести в «казарму». Но проворный Мурос сбежал от них. В какой-то момент он обернулся и издалека показал им язык, а затем снова пустился наутек и скрылся там, где они не могли его достать, – в глубине навеса на судоверфи своего двоюродного брата. Когда жандармы перестали его преследовать, он набрался смелости и снова вышел на улицу.

В тот же день Мурос, все еще не протрезвев, дошел до того, что стал досаждать собственной матери, угрожая порезать ее. Он придумал, что старуха украла из его кармана деньги. Мурос настиг ее во дворе дома, где та хотела скрыться, и протащил пятьдесят шагов за волосы. Мать кричала, и на крик сбежались соседи. Время вечери, дело шло к закату. На шум прибежали и жандармы, те двое, что незадолго до этого преследовали Муроса и, судя по всему, не думали отступать – наоборот, были очень злы на дебошира. Увидав их, Мурос оставил свою мать и бросился наутек. Он был вынужден спрятаться в доме, так как его загнали в угол и у него не осталось другого, более безопасного укрытия.

Старуха, вся избитая и в грязи, поднялась и стала упрашивать жандармов:

– Ребята, оставьте его! Он сумасшедший, только и всего! Молю, не забивайте его до смерти своими хлыстами!

Она сказала это, увидев, что один из разъяренных жандармов держит в руках огромный хлыст. Но те не обратили внимания на мольбы старухи и бросились догонять ее сына. Они ворвались в убежище в подвальном помещении, где у Муроса была мастерская и где он поспешил укрыться, еле-еле успев запереть дверь на засов. Но засов был ветхим и плохо подогнанным, а Мурос, не жаловавший мирные ремесла, не удосужился починить его. Жандармы, сломав непрочный засов, вошли внутрь.

Мурос, словно дикая кошка, взбирался по стене к люку. В этой стене, частично опиравшейся на скалу, были выступы, по которым парень мог быстро забраться наверх. Похоже, он привык к подобному виду гимнастики.

Засов на люке был заперт. Мурос открыл его, толкнув крышку головой и левым плечом. И затем, словно пловец, выныривающий из волны, он выпрыгнул из люка на пол и с шумом захлопнул крышку, поставив сверху что-то тяжелое – возможно, небольшой сундук.

Жандармы, гневно бранясь, стали обыскивать помещение. Они изъяли все найденные ножи и револьверы, а также круг и два других небольших точила и собирались покинуть мастерскую то ли чтобы отправиться восвояси, то ли чтобы подняться наверх в сам дом.

Мурос, будучи все еще пьяным, кипел от гнева. Там, наверху, находилась его сестра, Амерса, тогда девочка пятнадцати лет. Она испугалась, увидев, как он выбирается из люка таким странным способом. Из подвала доносились звуки шагов и ругань жандармов. Она наклонилась над щелью между плохо уложенными половыми досками и увидела блюстителей порядка в свете, идущем из двери подвала, которую те сами приоткрыли.

– Сука! Я убью тебя… и выпью твою кровь! – закричал Мурос, угрожая сестре без причины, так как не знал, на кого еще направить свой гнев.

– Тише!.. Тише!.. – прошептала Амерса. – Ах ты, Боже мой! Там внизу, в подвале, двое сыщиков… Все рыскают… Что им надо-то?

Она видела, как двое жандармов выносили из помещения маленькие неотшлифованные предметы оружия, которые изготовил ее брат, а также точильный круг и точила. Затем они внезапно свернули к углу, где стоял ткацкий станок ее матери, и один из них взял в руки челнок или иглу, подумав, наверное, что это тоже оружие, ведь он отчасти напоминал стрелу. Другой попробовал вытащить из станка навой, большой кусок дерева цилиндрической формы, на который наматывается сотканная ткань. Возможно, он никогда в своей жизни не видел подобного предмета и решил, что и его можно бы было использовать в качестве оружия.

Увидев это, Амерса издала глухой крик. Она хотела закричать, чтобы они оставили в покое челнок и навой, но звук застыл на ее губах.

– Заткнись, сука! – прорычал Мурос. – Что у тебя в башке? Куда ты там пялишься и над чем гогочешь?

Мурос, будучи пьяным, принял этот нечленораздельный крик сестры за смех.

Через несколько минут жандармы, посмотрев еще раз на крышку люка, которая захлопнулась ровно в тот момент, как они вошли, покинули помещение. Амерса вскочила. Девушке показалось, что она услышала скрип нижней ступеньки наружной деревянной лестницы, которая была покрыта большим балконом, словно навесом. Амерса бросилась к двери.

Девочка подумала, что двое сыщиков, как она их назвала, поднимаются по лестнице и, возможно, попытаются взломать входную дверь. Она склонилась над замочной скважиной и, стараясь разглядеть через это маленькое отверстие, что происходит снаружи, так как единственное окно было закрыто ставнями и она не нашла другого способа выглянуть на улицу.

Мурос, увидев, как его сестра бежит к двери, в пьяном бреду решил, что она хочет отпереть ее и сдать его жандармам. Тогда, ослепленный яростью, он вытащил откуда-то сзади, из-за пояса, свой наточенный нож и, бросившись на сестру, ударил ее справа под ребро.

Почувствовав холод стали, Амерса испустила душераздирающий крик.

Жандармы еще не ушли, но стояли подле двери, ведущей в помещение на первом этаже, будто размышляя, что же делать дальше. Услышав этот ужасный крик, они подняли головы и тотчас бросились вверх по лестнице. Достигнув балкона, они с силой постучали в дверь.

– Во имя закона! Откройте!

В этот момент одному из жандармов пришла в голову мысль о том, что злодей может снова проникнуть в подвал через люк. Он обернулся к сослуживцу:

– Эй ты, спустись-ка вниз, а то как бы он не удрал через подвальную дверь! И потом ищи-свищи его!

– О чем ты? – спросил второй, не сразу поняв, что хочет сказать его товарищ.

– О том! Делай, что тебе говорят!

Тогда второй жандарм, хоть он и был несколько неповоротлив, бросился что есть мочи вниз, чтобы запереть дверь мастерской или подкараулить злодея. Но было уже поздно. Мурос успел открыть крышку люка, отодвинув маленький сундук, и спрыгнуть вниз. Высота была примерно в одну сажень, но Мурос, легкий и проворный, приземлился на ноги и не покалечился, так как пол был усыпан щепками и опилками.

Он рванул со скоростью ветра, сбив с ног жандарма, свалившегося около наружной лестницы, и скрылся с быстротой молнии. Он побежал вверх, к Камням, туда, где обитали совы. Это был скалистый холм, возвышающийся за домом, где Мурос знал каждый камушек. Жандармам или кому-либо другому никогда не удавалось поймать его там.

Спрыгнув вниз, он вдруг вспомнил (может, отрезвев от происходящего или же «очнувшись», как он сам говорил), что, ранив свою сестру, он уронил нож на пол. Возможно, это произошло из-за того, что Мурос почувствовал страх и угрызения совести в тот момент – поэтому он неглубоко вонзил лезвие ножа, и рана была поверхностной.

Когда Мурос, задумав бежать, бросился к люку, он услышал, что жандармы поднимаются по лестнице, – у него уже не было времени вернуться и подобрать нож. Тогда, готовый спрыгнуть вниз, Мурос крикнул своей сестре:

– Брошь, сука! Не забудь спрятать брошь!

Он произнес слово «брошь», чтобы жандармы не услышали созвучное ему «нож». В этот ужасный момент злодей Мурос был абсолютно уверен, что сестра его все равно любит и потому спасет, не выдаст. На ноже осталась кровь, и его преследователи точно бы ее заметили. Спрятав орудие, он надеялся спрятать само преступление.

И действительно, Амерса, поняв, что жандармы в конце концов выбьют дверь, так как доски были дряхлые, а затвор заржавелый, наклонилась и, истекая кровью и практически теряя сознание, подняла нож. Затем она доползла до груды вещей – сложенных простыней, подушек и матрасов – и спрятала окровавленный нож под этими тряпками. Сама же она завернулась в старое, заштопанное, но чистое одеяло и уселась на низкой стопке, которая по ее весом стала еще ниже. Амерса приложила левую руку к ране и попыталась остановить кровь. На удивление девочка не испугалась, хотя с ней в первый раз приключилась такая беда. Все происходящее казалось ей сном. Она сжала зубы, недоумевая, почему ей до сих пор не больно, но буквально через несколько секунд Амерса почувствовала острую, пронзающую боль.

В тот же миг дверь поддалась и слетела с петель. Один из жандармов с шумом влетел внутрь.

Амерса, завернутая с ног до головы в одеяло, даже не взглянула на него.

– Где этот разбойник? – закричал он грозным тоном.

Амерса не ответила.

Тогда жандарм, еще не зная о том, что Мурос сбежал, сбив с ног его напарника (это произошло ровно в тот момент, когда он выбил дверь, и этот грохот заглушил всякий другой), стал обыскивать переднюю, где находилась Амерса, затем зимовку, потом маленькую комнатку. Он никого не нашел и обнаружил только открытый люк.

Скоро пришел его товарищ.

– Удрал?

– Спрыгнул через люк, на землю…

– А ты где был? Почему не догнал его?

– Да мне досталось! Вот это скорость!.. Семь верст в час!

– Ох! – вздохнул, покачивая головой, первый жандарм и, согнув указательный палец правой руки, поднес его ко рту, словно хотел прикусить. – Теперь нас точно попрут с работы!

Второй жандарм, пытаясь казаться строгим, обратился к Амерсе:

– Девка, а ну-ка отвечай, куда смылся твой братец?

Та ничего не ответила. Однако, несмотря на страшную боль, которую она испытывала, девушка с иронией подумала: «Сам знаешь».

– Ты чего там сидишь, девочка? – спросил другой. – Он тебе не надавал случаем?

Амерса отрицательно покачала головой.

– Что ему надо было от тебя? Может, он тебя порезал?

– Ты чего так орала-то? – добавил второй.

Амерса ответила на вопрос первого жандарма:

– Нет!

– Нет, правда, может, он порезал тебя? – настаивал тот.

Амерса как можно более естественно произнесла:

– Он же мой брат, как он может меня порезать?!

– Тогда чего ты там сидишь, что с тобой? Ты что, больна?

– У меня жар!

Амерса не подумала, что кровь, должно быть, запачкала пол и солому. Но солнце уже село, и дом окутала темнота. К тому же место, куда упал окровавленный нож, было спрятано за одностворчатой дверью, приоткрытой на две трети и касавшейся стены, поэтому оба жандарма не видели пятен крови.

– Так чего ты орала-то? – настаивал первый жандарм.

– Мне было больно и дурно, – ответила Амерса.

И тут же, как бы подтверждая свои слова, она на самом деле стала терять сознание. Она воскликнула: «Ох!» – и, сжав зубы, нагнулась вперед. Блюстители порядка, испугавшись, переглянулись, и один из них нервно спросил:

– Да где ж ее мать-то носит?!

Как будто услышав этот призыв, в дом вбежала Франгоянну.

– А вот и та старуха, которую собственный сын за волосы по улице таскал! – обрадовался второй жандарм.

Затем добавил:

– Тетя, скажи-ка мне, где твой сыночек?

Франгоянну ничего не ответила и подбежала к Амерсе. Она была искусной знахаркой и могла позаботиться о своей дочери.

Амерса часто вспоминала эту историю. Она думала о ней во время долгих ночей, на закате и на рассвете, когда, лежа рядом со спящей Криньо, не могла уснуть в то время, как их мать находилась подле роженицы. Вернувшись домой после своего ночного похода, который она предприняла, будучи «вещуньей» и испугавшись страшного сна, Амерса увидела в тусклом свете лампадки, зажженной подле старой и почерневшей иконки Богородицы, что Криньо еще спит и, кажется, совсем не просыпалась. Возможно, когда Амерса только вошла, Криньо сквозь сон услышала негромкий шорох, вздохнула и, не просыпаясь, перевернулась на другой бок.

Вещунья! Так оно и есть. Вернувшись домой к сестре после третьего крика петуха, Амерса вновь вспомнила то слово, которым мать нарекла ее. Неужели она в самом деле была вещуньей? Ведь ее сны, видения и звуки, которые она порой слышала, часто что-то да означали, или же хотели что-то показать, оставляя после себя странное ощущение. И та ложь, которую она порой говорила, становилась для нее невольной истиной. Как, например, в тот вечер, когда брат ранил ее, Амерса, отвечая на вопросы дотошных жандармов, сказала: «Мне было больно и дурно». И она действительно начала терять сознание, как только это произнесла, словно какая-то высшая, демоническая сила хотела скрыть ее ложь.

Амерса вновь легла подле сестры, но не могла уснуть. Воспоминания не оставляли ее, но они не были столь мучительными и мрачными, как воспоминания ее матери. И на протяжении долгих часов она не прекращала думать о судьбе своего брата, Муроса, что в настоящий момент находился в темнице Халкиды.

Глава 5

Когда Амерса ушла, Франгоянну, сгорбившись в углу, между камином и люлькой, вновь ударилась в свои горькие и далекие воспоминания, потеряв всякий сон. Итак, когда оба старших сына уплыли в Америку, а Дельхаро подросла, ее мать должна была позаботиться о том, чтобы пристроить дочь, в то время как отец, старик по прозвищу Счет, палец о палец не ударил. Все знают, каково женщине быть одновременно матерью и отцом, притом что она даже не вдова. Она одна должна сосватать дочь и дать за ней приданое, быть одновременно свахой и снарядихой. Как отец, она должна отдать дом, виноградник, поле, оливковую рощу, занять денег, сбегать к нотариусу и договориться о закладе. Как мать, она должна «пошить» и обеспечить дочь «параферной», то есть дополнительным приданым, а именно простынями, вышитыми сорочками, шелковыми платьями с золотым шитьем по подолу. Как сваха, она должна отыскать жениха, охотиться за ним, подцепить его на крючок, заманить в ловушку. И какого жениха!

Такого, как Констандис, что храпел в это время в соседней комнате за перегородкой, – лысого, непутевого. И даже у такого свои капризы, запросы, прихоти. Сегодня он попросит одно, а завтра другое. Сегодня потребует столько-то, а завтра еще больше. И всякие завистники да недоброжелатели науськивают его, строя козни, плетя интриги и возводя напраслину, так что он уже не хочет жениться. А после помолвки поселяется в доме будущей тещи и «заделывает» ребеночка. И каждый день живет себе припеваючи.

И вот такого жениха с невероятными усилиями и неописуемыми мучениями спустя какое-то время все-таки удается затащить под венец. А рядом с ним стоит невеста, облаченная в роскошный свадебный наряд, результат многих дней голодания и экономии, и светится от гордости, а от ее осиной талии, которой она когда-то славилась, не осталось и следа.

И через три месяца после свадьбы она рожает дочь, еще через три года – сына, а потом, спустя два года, – снова дочь, ту самую, что столько ночей не дает уснуть старой бабке.

И из-за всех этих девок их матери предстоит страдать в три раза больше, чем из-за нее страдала собственная мать.

Бедная мужеподобная Амерса так и осталась в девках, ну и хорошо. Она вовремя раскусила всю прелесть брака. И впрямь разумная девка. Что за радость от этих мучений? Она совсем не завидовала замужним. Да чему завидовать? Она смотрела на свою старшую сестру, и ее сердце обливалось кровью, так она ее жалела.

Что касается младшенькой, Криньо, пусть и ее Бог научит уму-разуму! Как бы там ни было, мать не собирается – у нее просто больше нет сил – так мучиться, чтобы ее сосватать, как она намучилась со старшей дочерью. Но я вас спрашиваю: и впрямь нужно плодить так много девиц? А коли они уже родились, стоит ли их растить? «Ах, если бы, соседушка! Ежели Харос хочет забрать их, помоги ему, – говорила Франгоянну. – Не дай Бог им вырасти».

Эта женщина, пережившая столько страданий, испытала огромное и возвышенное облегчение, когда ей как-то довелось вместе с небольшой процессией, возглавляемой несущим крест священником, тащить в своих собственных руках (ведь она была милосердной и сострадательной) маленький гробик в форме люльки. Провожали до могилы дочь соседки, дальней родственницы. Она не могла разобрать, что бормотал сквозь зубы священник. «Ничтоже есть матере сострадательншее, ничтоже есть отца умиленшее… Многажды бо пред гробом сосцы биют и глаголют: о сыне мой и чадо сладчайшее, не слышиши ли матере твоея, что вещает? Се и чрево носившее тя: чесо ради не глаголе-ши, яко глаголал еси нам? Но тако молчиши глаголати с нами: Аллилуиа!» И затем снова: «О чадо, кто не восплачет, зря твое ясное лице увядаемо, еже прежде яко крин красный?»

Но особую радость она испытала, когда маленькая процессия после десяти минут шествия прибыла на погост. Красивая местность, вечная весна, все цветет и благоухает, словно в саду. Вот он, сад мертвых! Еще в этом мире рай распахнул врата, чтобы принять маленькое невинное создание, которому посчастливилось избавить своих родителей от стольких мучений. Возрадуйтесь, ангелочки, парящие вокруг на позолоченных крыльях, и вы, души святых, примите ее!

Придя вечером в дом скорбящей семьи, Хадула не нашла никаких утешительных слов – она не могла скрыть свою радость и все называла счастливым невинное дитя и его родителей. Скорбь была радостью, и смерть была жизнью, и все наоборот.

А! Так вот… Каждая вещь – не то, что кажется, а что угодно другое, возможно даже противоположное.

Поскольку скорбь есть радость, а смерть есть жизнь и воскрешение, то несчастье есть удача, а болезнь – здоровье. И все эти бичи – оспа, скарлатина, дифтерит и тому подобное – они кажутся такими ужасными, они сеют смерть и губят маленьких детей, но разве это не счастье на самом деле? Разве это не ласка, не взмах крыльев маленьких ангелов, что радуются на небесах, принимая к себе души младенцев? И мы, человеки, в своей слепоте считаем это несчастьем, бедой, какой-то напастью.

Бедные родители теряют рассудок, платят кучу денег всяким шарлатанам и покупают втридорога лекарства, чтобы спасти свое дитя. И они даже не подозревают, что на самом деле не спасают его, а лишь теряют. Вот и Христос говорил, по рассказам духовника, что тот, кто хочет сберечь свою душу, потеряет ее, а тот, кто ее ненавидит, обретет ее в вечной жизни.

И впрямь разве не пристало людям, кабы они не были столь слепы, помогать зажатому в ангельских крылах бичу, что их хлещет, а не пытаться заговорить его и спастись? Вот ангелочки, они беспристрастны, они не судят и принимают в рай всех – и мальчиков, и девочек. Чаще, конечно, нынче мрут мальчики – баловни, единственные сыновья. А у девочек поистине семь жизней, – думала старуха. С трудом заболевают и редко умирают. Разве не подобает нам, истинным христианам, помочь делу ангелов? Ах, сколько мальчишек, в том числе из знатных семей, уходят раньше времени. Да даже девочки из знатных семей умирают чаще, чем это несметное количество девиц, порожденных беднотой! Только у этих девчонок семь жизней! Они как будто специально плодятся, чтобы превратить жизнь своих родителей в ад еще на этом свете. Ох, у того, кто только подумает об этом, «ум начинает мешаться»!

В этот момент малютка начала кашлять и захныкала. Старухе, взбудораженной своими мыслями и нахлынувшей на нее волной воспоминаний, вдруг стало дурно от волнений, как будто ее жизнь вызвала у нее приступ тошноты; почувствовав неудержимую сонливость, она стала засыпать.

Малютка кашляла, плакала и шумела «как взрослая». Ее бабка вздрогнула и, повернувшись к ней, вновь потеряла свой сон.

Роженица крепко спала и не слышала ни кашля, ни плача.

Старуха мрачно открыла глаза и сделала угрожающий жест рукой.

– Да когда ты уже заткнешься? – проворчала она.

У Франкоянну в самом деле ум стал мешаться. Она совершенно потеряла рассудок. Этого следовало ожидать, ведь она была так взбудоражена своими размышлениями. Склонившись над колыбелькой, она засунула в рот малышки два длинных огрубелых пальца, чтобы «заткнуть» ее.

Она знала, что маленьких детей сложно «заткнуть». Но старуха словно обезумела. Она плохо осознавала, что делает, да и боялась признаться самой себе, что собирается сделать.

Она долго не вынимала пальцев изо рта девочки. Затем, когда у той остановилось дыхание, пальцы старухи скользнули по шее ребенка, и она сжала ее на несколько секунд.

На этом все закончилось.

В тот момент Франгоянну и не вспомнила сон Амерсы, который та, придя около часа назад перед третьим криком петуха, пересказала своей матери!

Ее ум мешался!