Читать книгу: «Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века», страница 2

Проблема перевода повести и греческий «языковой вопрос»

Повесть «Убивица» переведена на многие европейские языки. Переводчики сразу сталкиваются со сложностью перевода греческого заголовка (см. сноску 1). В греческом слове «φόνισσα» звучит патетика древнегреческой трагедии, почти отсылка к «Медее» Еврипида, что сложно передается в переводе на другие языки.

Дальше всего, как кажется, в переводе заголовка отступает от оригинала тонкий исследователь и прекрасный знаток Пападиамандиса Ги Сонье, ср. Les Petites Filles et la Mort «Девочки и смерть» (букв. «Маленькие девочки и смерть»)⁷.

Звучание заголовка сразу погружает нас в зловещую атмосферу женского мира Пападиамандиса.

Сонье отмечает в своих комментариях к переводу о том, что французский язык оказался совершенно не приспособленным к передаче всей мощи регистров того удивительного языка, на котором пишет Пападиамандис. Он сложнейшим образом переплетает высокую кафаревусу, описывая магическую красоту природы Скиафоса, народный говор острова, разговорную кафаревусу, на которой общались представители бедного клира, – при этом он, очевидно, совершенно не задумывается, в отличие от своих современников, о проблеме языкового выбора. Язык его свободно льется, что, в частности, обусловлено спешкой (как и в случае Достоевского).

«Убивица» как социологическая повесть

Некоторыми критиками произведение Пападиамандиса воспринимается прежде всего как социальный роман. В своей повести автор поразительно точно описал ситуацию, царившую в его время на Скиатосе: работать приходилось в основном женщинам, в то время как мужчины стремились эмигрировать (что также отображено в «Убивице», вспомним сыновей Франгоянну).

Пападиамандис был очень хорошо осведомлен о жизни традиционного общества в целом и о положении в нем женщин, а также знал о том, что в 1836 году жители острова Скопелос требовали упразднить приданое, так как вокруг при загадочных обстоятельствах гибли маленькие девочки (видимо, матери, будучи не в состоянии обеспечить своих дочерей приданым, убивали их). Писатель прекрасно знал посвященные этой теме народные песни, где часто встречается утешительная присказка, которой было принято утешать мать, лишившуюся дочери: «Тебе повезло, что ты выдала ее замуж всего с одним куском ткани»⁸.

Ономастика повести

Интересна ономастика повести: имя главной героини символизирует некую раздвоенность. С одной стороны, имя, которое ей было дано при крещении, – Χαδούλα (Хадула). В корне этого имени многие усматривают слово «χάδι»⁹, что намекает на материнскую ласку, которой была обделена в свое время главная героиня и которую она сама была неспособна дать своим детям и внукам. С другой стороны, по мужу она зовется «η Γιαννού η Φράγκισσα» (Янну Франгисса), то есть супруга Γιάννη του Φράγκου (Янниса Франга), и это, по словам Ги Сонье, «вторжение чего-то ненавистного, чужого»¹⁰. Известно, что франкское, чужеземное начало исторически очень отрицательно воспринимается в греческом мире. Это связано с мрачными воспоминаниями о грабежах крестоносцев, в частности о страшном разграблении Константинополя в 1202 году. Во всем образе главной героини отражается это несоответствие, дисгармония, контраст двух противодействующих направлений. Этот мотив явно присутствует в описании ее внешности: «Хадула, которую также звали Франгоянну или просто Янну, была статной женщиной около шестидесяти лет, с суровыми чертами лица и мужским характером. Над верхней губой у нее виднелись маленькие усики».

Подчеркивается жизненная сила Франгоянну, ее стать, та легкость, с которой она справляется с тяготами жизни. Но положительные качества преданной жены, матери и бабушки внезапно приобретают мрачноватый характер, автор подчеркивает мужеподобность Хадулы, унаследованную ее дочерьми, и ее черные усики, становящиеся в романе таким же метонимическим приемом, как и белые плечи Анны Карениной у Толстого.

Жизнь главной героини полна противоречий. Она все время занималась тем, что помогала людям с помощью трав: с одной стороны, лечила от недугов, а с другой – помогала девушкам избавиться от нежелательного плода, вызывая с помощью народной медицины выкидыш. Самое большое противоречие мы наблюдаем в действиях главной героини: она убивает, но как бы действуя по Божьему указанию. Нарочитая нейтральность авторской интонации, нежелание автора судить свою героиню составляет специфику повести Пападиамандиса и очень сильно отличает ее от романа Достоевского.

Интересно, что внучку и первую жертву Франгоянну звали так же, как и ее, – Хадула. Поэтому многими исследователями было отмечено, что все действия главной героини символически можно представить как самоубийство. Также специально подобраны имена родителей маленькой Хадулы, то есть дочери и зятя Франгоянну. Их зовут Констандис Трахилис (Κωνσταντίνος Τραχήλης) и Дельхаро Трахилена (Δελχαρώ Τραχήλαινα)¹¹. В этом, как отмечает Сонье, есть некая предопределенность судьбы их дочери¹².

Одна из форм имени сына Франгоянну – Митрос («Μήτρος»). Сонье усматривает здесь отсылки к Деметре, μητέρα γη, «мать-земля», а также слово «μήτρα», «матка». Это подчеркивает связь Митроса с матерью и напоминает, что он «обладал острым, женским умом, как говорила его мать, “умом, что порождает”»¹³.

Имя матери героини – Дельхаро – составное. Первая часть имени, δελής или ντελής¹⁴, являет ее стремительную, естественную натуру, напористость, символизирует собой сильное природное явление. Вторая часть имени, по мнению Сонье, напоминает излюбленную в народных песнях игру слов «χάρος/χαρά»¹⁵. Значение всего имени «колеблется между насильственной смертью и “дикой радостью”, которую в какой-то момент испытала Франгоянну, пытаясь задушить дочь Янниса Лирингоса»¹⁶.

Связь автора со своей героиней. Диалектика Франгоянну

Многие исследователи подчеркивают, что в «Убивице» голоса автора и главной героини иногда сливаются настолько, что читатель не всегда понимает, кому принадлежат формулируемые мысли. Так происходит в следующем пассаже¹⁷: «Что касается младшенькой, Криньо, пусть и ее Бог научит уму-разуму! Как бы там ни было, мать не собирается – у нее просто больше нет сил – так мучиться, чтобы ее сосватать, как она намучилась со старшей дочерью. Но я вас спрашиваю, и впрямь нужно плодить так много девиц? А если они уже родились, стоит ли их растить?»

Осмелимся предположить, что в данном случае наблюдается именно совпадение некоторых идей героини и автора (отметим, что последнее никогда не имеет место в случае романа Достоевского, где автор имплицитно, но очень последовательно выражает свое несогласие с Раскольниковым). Конечно, это не значит, что Пападиамандис до конца оправдывает преступления главной героини, но до определенной степени он разделяет логику ее рассуждений и в форме утрированно зловещего сюжета пытается внушить читателю мысль о трагической безысходности женской доли.

По мнению М. Пери, героиня не является просто «объектом описания и обсуждения», она – «носитель идеологии, самостоятельный субъект»¹⁸. Это похоже на Достоевского, так как главная особенность русского писателя – идеологичность его персонажей: основу образа составляет идея, а человек является носителем не столько поступков, сколько идеи. Или, точнее, идея становится в нем поступком¹⁹.

В повести «Убивица» автор также всеведущ. В отличие от повествователя в «Преступлении и наказании», он выражает свою позицию менее эксплицитно, реже вмешивается в повествование. Рассмотрим несколько примеров, когда это происходит. Первый – в самом начале, еще до первого убийства, совершенного Франгоянну²⁰: «Франгоянну уже несколько дней жадно поджидала, когда у девочки случится судорога – ведь тогда она точно не выживет, но, к счастью, этого не происходило».

Эта поразительная цитата не случайно находится в фокусе внимания исследователей. Еще до совершения всех преступлений автор, играя словами и опираясь на диссонанс «жадно» и «к счастью», уже вступает во внутренний конфликт с героиней и подготавливает читателя к мрачному развитию событий.

В том же ракурсе очень интересен следующий эпизод с Ксенулой. Когда будто бы благодаря пожеланию Франгоянну девочка падает в колодец, мы читаем следующее²¹: «Неужели Господь (она правда посмела такое подумать?) услышал ее пожелание, и ей даже не пришлось прикладывать рук, всего-то достаточно пожелать – и ее желание будет услышано».

На наш взгляд, очевидно, что в скобках ремарка автора, ужасающегося логике своей героини. Хотя существует другое мнение, что это косвенная речь самой героини и так выражается ее религиозный страх перед тем, что она делает. С точки зрения таких исследователей, которые решительно не хотят признать того, что Пападиамандис отчасти разделяет идеологию своей макабрической героини, это первое проявление совести, которая потом будет мучить старуху кошмарами и галлюцинациями. Подобная позиция кажется нам неоправданной, создается впечатление, что критики боятся объективно оценить диалектику взаимоотношения автора и героини. Интересно, что эту же ремарку использует и Сонье, но для доказательства прямо противоположного тезиса. Основываясь на данной цитате, он строит теорию о том, что для автора в «Убивице» главная героиня является чем-то большим, чем просто героиня романа, она не находится под его властью, а сосуществует с ним²². Последнее утверждение, как уже было сказано, применимо и к Достоевскому.

Мысли, что для Пападиамандиса Франгоянну является особенной героиней, Сонье находит два автобиографических подтверждения в самой повести. Первое – это название сосны, под которой спасалась мать главной героини, известная ведьма, и которая, по мнению Е. Алисидиса, олицетворяя Природу, выстраивает некоторую логическую цепочку воплощения материнского начала (то, что он называет «μητρότητα»). В основании этой цепочки находится сосна семейства Мораитисов («Πεύκος του Μωραΐτη»), а далее идут мать Франгоянну Дельхаро, сама Франгоянну, ее дочери и, возможно, внучки²³. Очень важно, что к роду «Μωραΐτης» принадлежала мать самого Пападиамандиса. По мнению Сонье, тот факт, что в романе в истоках «материнской» генеалогии главной героини находится имя родственника писателя, да еще и по материнской линии, отражает личное отношение автора к Франгоянну.

Второе автобиографическое доказательство того, что Франгоянну чрезвычайно близка писателю, мы находим в словах песенки, которую вспоминает мучимая кошмарами героиня «ωσάν μοιρολόγι» («как причитание»)²⁴.

«Μαννούλα μου, ήθελα να πάω, να φύγω, να μισέψω, τον ριζικού μου από μακριά την πόρτα ν’ αγναντέψω.Στο σκοτεινό βασίλειο της Μοίρας να πατήσω, κ’ κεί να βρω τη μοίρα μου, και να την ερωτήσω…»

«Мамочка, как бы хотела я скрыться и навсегда убежать и за дверью участи своей издалека наблюдать. В темное царство Судьбы ступить и там найти судьбу свою и ее спросить…»

Это отрывок из стихотворения самого Пападиамандиса «К моей матери», в котором прослеживаются проходящие через всю повесть два мотива: связь с матерью и мрак на душе. Конечно, сложно устоять от соблазна отождествить самого писателя с его героиней. Ги Сонье по этому поводу заметил: «Исходя из разных точек зрения, Франгоянну, нравится нам это или нет, ЕСТЬ сам Пападиамандис, возможно, даже больше, чем Флобер – мадам Бовари».

На этом можно было бы поставить точку. Но повесть Пападиамандиса не приемлет окончательных суждений – все в ней открыто. Она продолжает идти к читателю, но окончательно к нему не пришла – неясно, придет ли когда-нибудь. История написания «Убивицы» – это в какой-то степени и история рецепции, история прочтения выдающимся греческим писателем текста Достоевского. И здесь захватывающе интересной становится диалектика взаимоотношения перевода и творчества.

Можно сказать, что гений Достоевского подарил Греции ее самую загадочную и, возможно, лучшую повесть – по крайней мере, явился одним из факторов, приведших в действие спусковой крючок фантазии писателя. Так же, как философские открытия Михаила Бахтина, теория полифонизма и диалогизма стали следствием его прочтения Достоевского. Воистину – неисповедимы пути литературы…

Ф. А. Елоева, А. М. Резникова

Убивица

Глава 1

Сомкнув веки и опустив голову на приступок камина, который в народе называют фугоподаро²⁵, бабка Хадула Франгисса жертвовала своим сном, бодрствуя у колыбели больной внучки. Что до роженицы, матери несчастного младенца, то она недавно заснула на низком топчане.

Подвешенная лампа мерцала у камина. Света от нее не было, она лишь отбрасывала тень на немногочисленную убогую мебель, казавшуюся ночью чище и наряднее. От трех наполовину истлевших головешек и большого бревна камин заполнился пеплом, а пылающие угли да слабо потрескивающий огонь навевали старухе сквозь дремоту образ ее младшей дочери, Криньо. Если бы та сейчас была в комнате, она бы тихо пропела: «Если он друг, да будет он счастлив, если же враг, пусть лопнет…»

Хадула, которую также звали Франгоянну, или просто Янну²⁶, была статной женщиной около шестидесяти лет, с суровыми чертами лица и мужским характером. Над верхней губой у нее виднелись маленькие усики. Размышляя о своей жизни, она приходила к выводу, что не делала ничего иного, как только обслуживала других. Девочкой она обслуживала родителей. Выйдя замуж, стала служанкой собственному мужу, однако благодаря своему характеру и отсутствию оного у супруга она была ему также опекуншей. С рождением детей Хадула превратилась в их рабыню. Когда же дети обзавелись своими детьми, старуха стала заботиться о внуках.

Девочка родилась две недели назад. У ее матери были тяжелые роды. Это она спала на кровати – старшая дочь Франгоянну, Дельхаро Трахилена. Они поторопились крестить ребенка на десятый день, так как девочка тяжело болела: ее мучил кашель, сыпь и периодические судороги. Как только ребенка покрестили, в первый же вечер болезнь как будто отступила, и кашель немного поутих. На протяжении многих ночей Франгоянну не смыкала глаз и, прогоняя дремоту, сидела подле малютки, которая даже не представляла себе, какие страдания она причиняет другим и сколько мучений ее ожидают, если она выживет. И конечно, она не понимала того вопроса, который ее бабка тихо задавала себе: «Господи, зачем и это дитя появилось на свет?»

Старуха убаюкивала девочку и над люлькой бедняжки могла бы сложить песнь о своих страданиях. Прошлой ночью она действительно довела себя до исступления, вспоминая все свои мучения. В виде образов, сцен и видений Хадула представила свою жизнь – напрасную и тяжелую.

Ее отец был бережливым, трудолюбивым и законопослушным. Мать – злобной, богохульной и завистливой. Одной из известных ведьм того времени. Умела колдовать. Пару раз она чуть было не попалась в руки клефтам, молодцам Каратассоса, Гацоса и других предводителей Македонии²⁷. Они хотели отомстить ей, потому что она навела на них порчу и дела их шли из рук вон плохо. Они три месяца ничем не промышляли, и не было у них удачи в разбое ни у турок, ни у христиан. И даже правительство Коринфа не высылало им никакой помощи.

Они гнались за ней от вершины горы Аи-Танасу до равнины Пророка Ильи, с высокими платанами и обильным источником, и оттуда до Меровили²⁸, что располагался у склона горы, сквозь лесные дебри и заросли кустарников. Она попыталась было укрыться в лесной чаще, но ей не удалось провести преследователей. Шорох кустов, сам ее страх, от которого трепетали листья на ветках, выдали девушку. Она услышала свирепый голос:

– Ну что, девка, вот мы тебя и поймали!

Ведьма выскочила из кустов и понеслась, словно вспугнутая горлица, и ее широкие белые рукава напоминали крылья. Не было никакой надежды на спасение. Хотя, когда за ней охотились в первый раз, ей удалось скрыться где-то под Башней, так как в том месте было очень много тропинок. Здесь, в Меровили, совсем не было ни дорожек, ни лабиринтов, только деревья да непроходимые дебри. Молодая, тогда еще новобрачная, Дельхаро, словно косуля, прыгала босая от куста к кусту, ведь незадолго до этого она сбросила тапки (один подобрал в качестве трофея ее преследователь) и колючки впивались ей в пятки и раздирали до крови стопы и лодыжки. И когда она уже почти отчаялась, у нее появилась идея.

Там, за кустами, на склоне горы, находилась единственная ухоженная оливковая роща, называвшаяся сосной Мораитиса. Старик Мораитис, дед владельца рощи, перебрался в эти места из Мистры²⁹ примерно в конце прошлого века – в эпоху Екатерины Великой и Орлова. Знаменитая сосна стояла посреди рощи словно великан среди лилипутов.

Ствол тысячелетнего дерева, который не могли бы объять и пять мужей, был полым внизу, у корней. Пастухи и рыбаки опустошили его: ради лучин они вынули его сердце и выпотрошили внутренности. Однако даже с такой ужасной раной в своем чреве сосна простояла еще три четверти века, до июля 1871 года, когда местные жители на расстоянии многих верст, у моря, почувствовали сильный подземный толчок. В ту же ночь гигант рухнул.

В этом углублении, где спокойно могли разместиться двое людей, и поспешила схорониться Дельхаро. Только отчаявшийся человек решился бы на подобное: спрятаться как будто понарошку, словно ребенок, играющий в прятки. Конечно же, сзади преследователям ее не обнаружить, но спереди-то она была у них на виду! Если бы трое клефтов обошли сосну, то заметили бы, как Дельхаро застыла внутри дерева.

Но трое мужчин пробежали мимо. Двое из них даже не обернулись, думали, что «девка» помчалась вперед. И лишь третий нервно оглянулся в последний момент и посмотрел тут и там, только на ствол сосны не взглянул. Он обвел ее взглядом вместе с другими деревьями, не догадываясь, что внутри ствола есть дупло, где прячется человек. Да даже если б он и знал об этом дупле, в тот момент ему и в голову не пришло заглянуть туда. Он посмотрел, не разверзлась ли где земля, поглотив ведьму, ведь не было видно никакой дыры, где она могла бы спрятаться. Дриады, лесные нимфы, которых Дельхаро обычно призывала во время колдовства, защитили ее, ослепили гонителей, напустив на них зеленую тьму, и они ее не нашли.

Молодая дева выскользнула из их когтей и спаслась. И всю свою жизнь она продолжала наводить порчу на клефтов – так что их работа совсем разладилась и они больше не учиняли разбоев, до тех пор пока с Божьей помощью не наступил мир и султан Махмуд даровал Греции так называемые Чертовы острова³⁰, переставшие быть беспризорными. Грабеж сменился налогообложением, и весь избранный народ стал работать на огромный главный рот-желудок, не имеющий ушей.

Хадула Франгисса родилась в то время и помнила все, что впоследствии рассказывала ей мать. Позже, когда она подросла и ей исполнилось пятнадцать лет, при правлении Каподистрии³¹ наступило мирное время, и родители сосватали ее за Янниса Франга, которого она позже назвала Колпаком и Счетом.

Хадула не случайно дала эти два прозвища своему супругу. Колпаком она его нарекла еще до замужества, подтрунивая над ним с девичьим лукавством и не думая о том, что он станет ее суженым: вместо фески юноша носил что-то наподобие колпака, пепельно-красного цвета, с длинной кисточкой. Счетом она прозвала его позже, после свадьбы, так как он любил повторять фразу «Таков вышел счет», притом что сам был не в состоянии ни сложить небольшую сумму, ни посчитать две поденные оплаты. Если б не Хадула, то его бы обсчитывали каждый день. Ему бы никогда не оплачивали по-честному его труд на кораблях, на верфи или в шлюпочной мастерской, где он работал плотником и конопатчиком.

Яннис долгое время был подмастерьем ее отца, занимаясь тем же ремеслом. Увидев, насколько тот бесхитростен, неприхотлив и скромен, старик начал ценить своего ученика и решил женить его на своей дочери. В качестве приданого молодым достался ветхий заброшенный домик в старой Крепости, где какое-то время до революции 1821 года жили люди, а также участок в местечке под названием Бахча, находившемся за опустевшей Крепостью, на обрывистом берегу, в трех часах езды от нынешнего городка. Также он дал им аршин поля размером с носовой платок и еще одно, поросшее бурьяном поле, на которое также претендовал сосед. Другие соседи говорили, что оба поля, из-за которых ссорятся эти двое, присвоены незаконно, они монастырские, то есть принадлежат закрытому монастырю. Такое приданое дал старик Стафарос за своей дочерью. А ведь она была у него одна. Для себя же, своей жены и сына он придержал два недавно построенных дома в новом городе, два виноградника поблизости, две оливковые рощи, несколько пашен и всю скопленную наличность.

Вот о чем вспоминала Франгоянну в ту ночь. Шел одиннадцатый вечер после родов ее дочери. Девочке вновь стало хуже, и она ужасно мучилась. Больной она появилась на свет. Уже из чрева матери боль начала преследовать ее…

В этот момент послышался судорожный кашель и прервал воспоминания старухи. Она приподнялась с убогого тюфяка, на котором лежала, склонилась над ребенком и попыталась помочь ему. Янну поднесла к лампе маленький пузырек и дала младенцу лекарство. Дитя проглотило жидкость и через мгновение срыгнуло.

Роженица начала ворочаться на своей низкой и узкой кровати. Видимо, ей не спалось, и она с закрытыми веками как будто пребывала в полудреме. Девушка открыла глаза и, приподнявшись, спросила:

– Маменька, как она?

– Ну как она может быть? – ответила строго старуха. – Спи давай! Ей что – уже кашлянуть нельзя?

– Тебе-то как кажется, мама?

– Ну что мне может казаться?.. Она ребеночек, младенец… вот, пожалуйста, еще одна появилась на этот свет! – Старуха произнесла это с горечью в голосе.

Вскоре роженица, немного успокоившись, заснула. Старуха перед заутреней ненадолго сомкнула глаза, после того как петух пропел в третий раз. Она проснулась, услышав голос своей дочери, Амерсы, которая жила в соседнем доме – та пришла рано утром справиться о здоровье роженицы и ребенка и о том, как провела ночь их мать.

Амерса, вторая дочь Франгоянну, осталась незамужней, уже почти старой девой. Домовитая, «хозяюшка», славная ткачиха, она была очень смуглой, высокой, мужеподобной – и все ее приданое, а вместе с ним свадебные вышивки, работа ее рук, уже много лет хранилось в большом грубом сундуке, где поедалось молью и короедами.

– Доброе утро! Как дела? Как прошла ночь?

– Ах, это ты, Амерса… Ну вот еще одна ночь прошла.

Старуха только проснулась и потирала глаза, бормоча что-то себе под нос. Вдруг послышался шум из-за соседней низкой перегородки. Это был Констандис Трахилис, муж роженицы, спавший за тонкой деревянной стеной рядом с другой девчушкой и маленьким мальчиком. Он только проснулся и стал собирать свои инструменты – тесла, пилы, рубанки, чтобы отправиться в шлюпочную мастерскую, где он работал поденщиком.

– Ты только послушай, какой тарарам он тут устроил! – проворчала старуха. – Вот не может он по-тихому собрать свои железяки. Услышь его кто-нибудь, Бог знает, что подумает!

– «Бедному собраться…» – иронично произнесла Амерса и засмеялась.

Шум от инструментов, которые Констандис где-то там за перегородкой бросал к себе в короб – тесла, пилы, сверла и тому подобное, разбудил роженицу, его жену.

– Мама, что это за шум?

– А ты как думаешь? Это Констандис свои инструменты собирает! – вздохнула старуха.

– «…только подпоясаться», – закончила пословицу Амерса.

Тогда из-за перегородки послышался голос Констандиса.

– Проснулись, мамаша? – спросил он. – Как провели ночь?

– Как, как… Как курица на мельнице, пей свою ракию.

Констандис показался в зимовке. Он был широкогрудый, нескладный –«непутевый», как его называла теща, – и почти лысый. Старуха указала Амерсе на бутылек с ракией, что стоял на полке над камином, и кивнула, чтобы та налила стопку Констандису.

– А инжир есть на закуску? – спросил мужчина, взяв стопку из рук свояченицы.

– Да откуда ж ему взяться?! – проворчала старуха. – Нам бы раздобыть сорок лепешек, – добавила она, подразумевая непредвиденные расходы, случавшиеся обычно в бедных домах, когда на них обрушивается какое-нибудь «счастливое событие» – например, рождение девочки.

– Много хочешь – мало получишь, – сказала Амерса, вспомнив еще одну пословицу.

– Мало вы меня цените, и кривой зять – в радость, – нисколько не растерялся Констандис. – Ну, будем! Чтоб дожила до сорокового дня!

И опустошил залпом стопку ракии.

– До вечера!

Констандис взвалил на себя сумку с инструментами и отправился в мастерскую.