Читать книгу: «Фобология», страница 3
Юлия Беанна
Москва
Осколки (2)
Слышат ли нас те, кто ушёл? Я размышляю об этом каждый раз, когда вспоминаю о Майке. И очень хочу верить, что да.
Сегодня я ездила в церковь. В последние несколько лет я посещаю её каждое воскресенье. По дороге домой я, как обычно, видела реку. Ту самую реку. Мы с младшим братом часто проводили летние часы на её высоком берегу. Он обожал наблюдать за утками и кормить их крошками хлеба. Утром мы покупали свежую булку, а затем отправлялись к птицам с угощением. Они быстро привыкли к нам и стали воспринимать словно родных, дружно подплывая к берегу, лишь только мы приближались. Мы тоже относились к ним как к старым друзьям и даже стали отличать их друг от друга по мордочкам. Майк заливисто смеялся, когда крошил булку, и любил подражать кряканью, воображая, что изучил утиный язык и может запросто общаться с ними. Это были незабываемые дни, полные беззаботности. Сейчас я понимаю, что не стоило радоваться этому времяпровождению, ведь оно послужило началом тому, что в конце концов погубило моего братика. В этой жизни никогда не знаешь, чему надо радоваться, а чему печалиться, поскольку самое хорошее может внезапно обернуться горем, равно как и наоборот.
Однажды Майк кормил уток и подошёл совсем близко к краю реки. Я сказала ему, чтобы он вёл себя поосторожнее, так как почва у берега бывает вязкой и можно легко поскользнуться. Однако брат был настолько увлечён кормлением, что не обратил внимания на мои слова. Внезапно он пошатнулся, и мне показалось, что он оступился и сейчас свалится вниз. Я стремглав подскочила к нему и схватила за плечи, но Майк улыбнулся мне. Я испуганно спросила, не споткнулся ли он, на что Майк, не переставая улыбаться, ответил, что с ним всё в порядке, он просто засмотрелся на отражение. Я взглянула вниз – водная гладь колыхалась, будто бы река недовольно морщила свой лоб. Тут я заметила, что брат сжимает в руке нераскрошенный кусок булки, не думая скармливать его птицам, которые выжидающе смотрели и тянули шейки вверх. Мальчик словно прочёл мои мысли и добавил, что утки уже наелись, и лучше он покормит своё отражение. Я засмеялась и сказала, что отражению не нужна еда, так как оно ненастоящее. Но Майк не дал мне договорить, а довольно резко оборвал, серьёзно заявив, что мальчик в речке выглядит голодным и просит есть. Я посмотрела на отражение Майка и быстро отвела взгляд. Мне почудилось, что мальчик в воде – не мой брат, а другой ребёнок, живущий собственной жизнью. Я взяла Майка за руку и увела подальше от берега. Он попытался сопротивляться, но я твёрдо сказала ему, что не надо смотреть на отражение, а лучше наблюдать за утками и изучать цветы, растущие в парке. Майк нехотя кивнул, хотя в его глазах я прочла отчуждение и нежелание прислушиваться к моим словам. Я положила руки ему на плечи и легонько встряхнула его, но отсутствующее выражение лица мальчика не изменилось – казалось, что он спит и не может проснуться.
В тот же вечер я, как обычно, собиралась купать Майка. Наши родители работали в другом городе, поэтому воспитание и уход за братом лежали на моих плечах. Я включила душ и позвала его мыться, но вдруг он заявил, чтобы я набрала полную ванну. Я искренне удивилась, так как до этого дня Майк не проявлял особой любви к водным процедурам и предпочитал, чтобы я быстренько вымыла его, поставив в душ. Я послушно наполнила ванну водой и налила в неё ароматной пены. Майк с явным удовольствием прыгнул в воду, но первым делом принялся разгребать пену и смотреть вниз. Я спросила, что он ищет в воде, и брат ответил, что пытается найти мальчика из речки. Я попыталась перевести разговор на другую тему, но Майк никак не мог забыть об отражении. Я поинтересовалась, неужели он ни разу не видел этого мальчика раньше, на что он сказал, что видел, но обратил на него внимание только сегодня утром. Опять же я не придала этому особого значения, так как дети часто проникаются к чему-то интересом внезапно: то же самое было с игрушечными пластмассовыми динозаврами. До пяти лет Майк равнодушно проходил мимо витрины с ними, зато в один прекрасный день вдруг застыл возле неё как вкопанный, после чего стал рисовать огромных ящеров в альбоме и настойчиво просить меня купить книгу о них. Тем не менее я поспешила домыть его и вытащить из ванны. Когда я обтирала Майка полотенцем, он замахал руками и заплакал, повторяя, что не нашёл в ванне своего друга, и, наверное, тот ждёт его в речке. Я успокоила братика, сказав ему, что завтра мы снова пойдём на берег и вместе поищем мальчика. Майк продолжал плакать и говорить, что друг соскучился по нему и сейчас в одиночестве стоит посреди реки. С этими словами он вырвался у меня из рук и убежал в детскую. Я подошла к двери его комнаты и прислушалась: поначалу я разобрала всхлипывания Майка, но вскоре они прекратились и наступила тишина.
Я подумала, что он заснул, и приоткрыла дверь. Брат не спал, а стоял перед зеркалом и смеялся. Услышав мои шаги, он обернулся и радостно сообщил, что мальчик из реки перебрался в зеркало, и теперь они смогут быть вместе столько времени, сколько захотят. Я ответила, что мальчик в зеркале был в нём и вчера, и позавчера, просто Майк не воображал, будто он его друг. Майк же снова заявил, что если его друг и был тут раньше, то он просто не обращал на него внимания, и удивился, как это он мог его не замечать. Я шутливо заметила, что пора прекращать фантазировать, а лучше пойти пить чай с яблочным пирогом. Майк нахмурился, но не осмелился спорить и поплёлся на кухню. Когда мы выходили из комнаты, я бросила на зеркало мимолётный взгляд и заметила, что мальчик из отражения остался в нём, несмотря на то что Майк уже вышел. Впрочем, на тот момент я приписала это видение своей не в меру бурной фантазии.
С того дня Майк почти всё свободное время стал проводить у зеркала. Я думала, что его увлечение отражением быстро пройдёт и он переключится на что-то другое. Но время шло, а Майк, наоборот, всё больше и больше тянулся к нему и даже напрочь забыл об утках, живших в реке. А когда я вытаскивала его гулять, он не говорил о том, что надо купить свежую булку, а только сидел на берегу реки и разглядывал своё отражение, не обращая внимания на подплывающих птиц. Когда я начинала кормить их хлебом, Майк недовольно говорил, будто бы крошки, падающие в воду, разрушают очертания отражения. Я вспомнила, как он говорил, якобы двойник в воде выглядит голодным, и пошутила, что кормлю не только уток, но и его. Майк махнул рукой и довольным тоном сказал, что зеркальный мальчик объяснил, что нет нужды кормить его, так как ему очень удобно питаться через зеркало. Мне стало страшно, хотя я не сразу поняла, что значат эти слова. Я ударила ладонью по водной глади, вызвав на её поверхности фонтан холодных брызг. Они вспыхнули в душном воздухе, как пламя, и вонзились в мою руку сотней ледяных иголок. Я выдернула руку из воды и обтёрла её о траву. У меня возникло ощущение, будто мальчик из отражения впился в неё мелкими острыми клыками, наказав таким образом за то, что я прогнала его прочь. Майк захныкал и толкнул меня в бок, беспрестанно повторяя, что я причинила боль его другу. Я всячески пыталась успокоить брата, но мальчик забился в истерике. По приходе домой я позвонила знакомому родителей, который работал психиатром, и рассказала ему о том, что брат возомнил, будто в отражении живёт его друг, с которым он общается. Психиатр объяснил мне, что так часто ведут себя дети, которые ещё не пошли в школу и не проводят достаточное количество времени, общаясь со сверстниками. Я облегчённо вздохнула, подумав о том, что брат начнёт посещать школу уже через год и забудет о своём двойнике.
Положив трубку, я пошла к Майку, желая предложить ему съездить в город и пойти, к примеру, в цирк. Он категорически отказался, сказав, что ему куда интереснее общаться с другом в отражении, нежели смотреть какие-то там представления. Несмотря на увещевания психиатра, моё ненадолго задремавшее чувство тревоги ожило с новой силой, ко всему прочему, я заметила, что брат выглядит бледным, даже больным. Я спросила, хорошо ли он себя чувствует, на что Майк ответил утвердительно. Решив, что мальчик побледнел из-за того, что в последнее время реже выходил на улицу, и опять посчитав себя не в меру впечатлительной, я оставила его в комнате одного. Через какое-то время я услышала раздавшийся оттуда грохот и, вбежав в детскую, увидела брата лежащим на полу без сознания. Ребёнок тяжело дышал и был бледен, словно мертвец. Я помчалась в ванную, набрала холодной воды в стакан и стала брызгать на его лицо. Майк приоткрыл глаза, начал стонать и размахивать руками, будто бы пытался отогнать от себя пригрезившееся чудовище. Я в панике схватила брата на руки и положила на кровать. Посмотрев перед собой, в отражении полированной дверцы шкафа я совершенно ясно увидела силуэт маленького мальчика из зеркала. Обернувшись к зеркалу, я чуть не закричала – копия Майка смотрела на меня и ухмылялась. Зазеркальный Майк был румян и полон жизни, как будто напился крови моего брата. Мне вспомнились суеверия, связанные с зеркалами, которые я слышала ещё давным-давно в детстве, – о том, что нельзя подолгу смотреть в них, иначе ты быстро постареешь. О том, что в отражении можно увидеть злобных сущностей из потустороннего мира. О том, что если кто-то в доме умер, нужно незамедлительно завесить тканью все зеркала в доме, не то душа умершего попадёт в зазеркалье и вовек оттуда не выберется. К тому же в моей памяти всплыл миф о Нарциссе, которого вид собственного отражения одурманил настолько, что он перестал есть и умер от голода. Мысли вихрем проносились в моей голове, и отвлёк меня крик брата. Он осматривался по сторонам испуганными глазами. Впервые за последние дни я увидела в них жизнь, а не холодную отчуждённость. Я взглянула в зеркало – в отражении никого не было, словно румяный и кровожадно улыбающийся мальчик мне просто почудился. Я изо всех сил обняла братика и принялась заклинать его больше не подходить к зеркалу. Но как только я произнесла слово «зеркало», Майк вскочил с кровати и подбежал к нему. Я снова спросила Майка, как он себя чувствует. Мальчик на секунду задумался, после чего сказал, что всё нормально, просто у него резко закружилась голова. Я строго заметила, что это произошло из-за нехватки воздуха, и повела Майка гулять, не обращая внимания на его протесты. Мы неспешно шли по городской аллее, не приближаясь к берегу реки. Странно говорить, но мне и самой стало казаться, будто в речке живёт его друг. Но только это не друг, а враг или даже… убийца. Я крепко держала брата за руку, периодами стискивая её, потому что он порывался убежать к воде и удостовериться, что с его другом всё в порядке. В конце концов он начал рыдать на всю улицу, да так громко, что прохожие оборачивались в нашу сторону.
По приходе домой я пригрозила Майку, что если он будет продолжать вести себя так и дальше, то я сообщу обо всём родителям, и мы положим его в больницу. Он запротестовал с новой силой. Вдруг мне стало жаль его: несмотря на капризное и нахальное выражение лица, он выглядел несчастным. Словно что-то тянуло его к отражению помимо воли, а он был не в состоянии противиться этой неведомой силе. Отчуждённый взор брата беспомощно метался по сторонам в поисках друга-двойника. Я проскочила в детскую, сняла со стены зеркало и положила его на тумбу в углу комнаты. После чего заварила Майку валерьянки, напоила ею и уложила спать в надежде, что он успокоится. Брат быстро заснул и расслабленно развалился на кровати. Я прилегла рядом, не решаясь оставить его одного. Мне было страшно закрыть глаза, и мой взгляд, помимо воли, устремлялся в сторону тумбы, на которой лежало зеркало. И я решила, что лучше убрать его в другую комнату, как можно дальше. Я тихонько сняла зеркало с тумбы и вынесла из детской. Держа его в руках, я побрела в гостиную, где водрузила зеркало на одну из верхних полок шкафа. Я вернулась в комнату, но обнаружила, что Майка нет в кровати. Я помчалась на кухню, но не нашла его и там. Затем я увидела, что свет горит в столовой. Мне вспомнилось, что там висит внушительных размеров зеркало, и в голову начали закрадываться самые мрачные опасения. Открыв дверь, я заметила брата, который, словно загипнотизированный, смотрел на отражение. Его двойник буквально лопался от жизненных сил и румянца, заливавшего щёки. Он задорно подмигнул мне и помахал рукой, в то время как настоящий Майк стоял, не шелохнувшись. Затем ноги мальчика подкосились, и он рухнул на кафельный пол. Подбежав к Майку и склонившись над ним, я с ужасом заметила, что его лицо было испещрено морщинами, будто он был древним стариком. Я закричала и стала пытаться откачать малыша, но безуспешно. Я вызвала врача, и он бесстрастно констатировал смерть. Майка увезли в морг.
Я ворвалась в гостиную и одним взмахом руки смахнула с полки ненавистное зеркало. Оно грохнулось на пол и разбилось на множество осколков. Звеня и трепыхаясь, они подскочили вверх и вонзились в мою руку. Мне показалось, что невидимая и мрачная сущность впивается в кожу бесчисленным количеством длинных зубов. Не обращая внимания на боль и льющуюся потоками кровь, я остервенело продолжала крушить зеркальную гладь, желая стереть в стеклянную пыль каждый осколок. Куски стекла резали мои руки, а я лупила и лупила по ним – и в каждом осколке мне виделась издевательская ухмылка зазеркального демона. От звона бьющегося стекла у меня заложило уши. Тут я увидела, что моя кровь впитывается в осколки, будто они всасывают её в себя до последней капли. Я завопила и потеряла сознание, а последнее, что запомнила, – это груда стеклянной крошки на полу и оглушительный звон, заполнивший комнату.
Я провела в больнице две недели. Доктора зашили порезы и вернули меня к жизни. Мы с вернувшимися родителями переехали в другой дом, и я уговорила их выкинуть все зеркала. Они покорно выполнили мою просьбу. С тех пор я почувствовала себя спокойней, однако и по сей день не могу заставить себя подойти к берегу реки или взглянуть на зеркальную витрину магазина. Портрет погибшего братика стоит у меня на прикроватной тумбочке. Каждое утро и вечер я молюсь за него. Родители безуспешно гадают, что же произошло. А я знаю это наверняка, но молчу и буду продолжать молчать, потому что не хочу вновь быть отправленной в психиатрическую клинику. Когда я закрываю глаза, то передо мной встаёт образ мёртвого Майка. И думаю, что никакой отрезок времени не способен будет изгладить это зрелище из памяти. Я стараюсь не оставаться в одиночестве и всегда включаю себе телевизор или радио. И не потому, что боюсь увидеть призрак Майка: наоборот, я была бы рада лицезреть его, пусть даже в образе туманного силуэта. Возможно, он рассказал бы мне о том, как живёт теперь, и порадовал тем, что по-прежнему помнит меня и не считает виноватой в том, что вовремя не оградила его от стеклянных монстров. Вовсе нет, я боюсь одиночества по иной причине: когда я остаюсь в кромешной тишине, меня начинает преследовать звук, заставляющий до боли дрожать барабанные перепонки. А именно, грохот бесчисленных зеркальных осколков, разбивающихся о пол со звоном, напоминающим дьявольский хохот.
Павел Беляев
Томск
Отец
Дорога через лес была из рук вон плоха. Карету сильно шатало и подбрасывало на ухабах. У Мэри начиналась морская болезнь, девушка старалась глубже дышать, чтобы не укачало ещё сильнее, и обмахивалась веером.
Маменьке и папеньке всё было нипочём. Они крепко спали, привалившись друг к другу, напротив Мэри. Вадим Никифорович слегка похрапывал, Вера Аникеевна сидела тихо, как мышка.
От дробного стука копыт и непрерывной качки разыгралась мигрень. Мэри сложила веер и кончиком отодвинула занавеску. Снаружи царила кромешная тьма, кое-как освещаемая одним из двух керосиновых фонарей, что болтались у козел. Временами тусклый свет выхватывал из этой тьмы голые уродливые ветви мёртвых деревьев.
Мэри вернула занавеску назад и вздохнула.
Дорога круто забирала вправо, поэтому девушка сильно наклонилась в противоположную сторону и едва не упала. Как там родители, Мэри не видела.
Внезапно что-то хрустнуло, карета замедлилась и постепенно остановилась. Мэри услышала, как снаружи матерится извозчик. Карета качнулась, раздались шаги. Вдруг стало не по себе. Остаться в лесу одним, среди ночи – словно очутиться в одной из страшных историй, что кузины так любили рассказывать друг другу перед сном.
Папенька перестал храпеть, завозилась мама.
– Мы уже приехали? – спросила Вера.
– Хм, – задумался Вадим. – Проверим. Будьте покойны, я тотчас.
С этими словами он открыл дверцу и до половины свесился из кареты. Огляделся.
– Остап! Почто встали?
Шаги.
– Дык, вашблаародие, ось треснула! Мать её в душу. Как бы не развалилась по дороге, собака.
– И как быть?
– Дык, вашблаародие, оно б заменить не худо. Да куда там? Во-на, лес кругом.
Вдалеке протяжно завыл волк.
– Свят, свят, свят, – сказал извозчик.
– Ты бросай мне божиться и думай, как до места дотянуть. Да пошибче, не то враз кнутом вдоль хребта протяну!
– Да, вашблаародие, эт вы завсегда горазды.
– Чего?
– Тише ехать надо, грю. Авось какой постоялый двор по дороге сыщется, там, глядишь…
– Нет тут никаких постоялых дворов. Вези так, чтобы до Покровска в аккурат хватило.
Мэри нашарила в темноте руки матери, а после и вовсе пересела к ней, прижавшись плечом. Маменька погладила по голове, и стало легче.
– Дык я ж не господь бох, вашблаародие, из ни черта новую ось сладить!
– И лукавого не поминай. Не место здесь.
Где-то завыли ещё волки. Над каретой пролетело что-то большое, громко ухукнуло и скрылось.
Вадим Никифорович пригрозил извозчику кулаком и захлопнул дверь. Снова воцарилась темень. Карета покачнулась – это Остап взобрался на козлы. После недолгой паузы щёлкнули вожжи, колёса загрохотали по каменистому грунту. На сей раз ямщик правил очень медленно, чтобы, насколько возможно, уменьшить нагрузку на заднюю ось кареты.
Монотонный скрип колёс действовал на нервы.
Мэри сидела между папенькой и маменькой, положив голову отцу на плечо. При этом девушка не выпускала из рук ладонь матери. Тонкие, затянутые в белые накрахмаленные перчатки руки оставались холодными.
Лес полнился воем. Волки будто бы шли по пятам, не отставая от кареты. Лошади тревожно ржали и всё норовили пуститься галопом. Остап то и дело их осаживал, отчего карета дёргалась сильнее прежнего.
Постепенно Мэри забылась тревожным сном, а проснулась спустя некоторое время от того, что экипаж снова остановился.
Мать постучала Вадима Никифоровича по руке. Тот перестал храпеть и встрепенулся. Застонав, Вадим выкатился из кареты на ночной холод.
– Ты куда нас завёз?
– Постоялый двор, вашблаародие. А вы давеча говорили, что нет.
– Не было, – удивлённо произнёс Вадим, во все глаза рассматривая добротный двухэтажный сруб с четырёхскатной черепичной крышей.
Несмотря на позднюю ночь, в нескольких окнах ещё горел свет. Две печные трубы по разные стороны крыши изрядно дымили. Около сруба стояла длинная коновязь, а на заднем дворе угадывались конюшни, хлев и ещё какие-то хозяйственные постройки. Постоялый двор был обнесён высоким забором. Над воротами нависла массивная крыша, покрытая затейливой резьбой.
Из кареты выглянула Вера Аникеевна.
– Ну что тут у вас?
– Постоялый двор, – тупо ответил ей Вадим.
Он подал руку жене и помог ей спуститься.
Тем временем открылась дверь сруба, и на крыльце показался полный лысеющий господин. На нём был чистенький передник и нарукавники. Вид незнакомец имел весьма отталкивающий: маленькие глазки, на одном из них бельмо, слащавая улыбка на губах. Он оглядел пришельцев и поспешил к ним.
– Вечер добрый, почтенные гости! Это постоялый двор «У Шпака». Я Шпак. Рад приветствовать! Чем могу служить?
– Доброй ночи! – приветствовал его Вадим. – Нам бы карету поправить.
– Вот как? А что с ней?
– Дык, я же ж и говорю – ось треснула! – пустился в разъяснения Остап. – Того и гляди развалится к хренам.
Шпак с задумчивым видом обошёл экипаж. Потёр подбородок, попинал колесо.
– Которая?
– Задняя.
Шпак обошёл карету с другой стороны. Попинал заднее колесо. Хмыкнул и задумчиво почесал бороду.
– Очень жаль, господа… И дамы. Мои работники намедни упились вдрызг. Друга поминали, сорок дней сегодня. Остались только прислужницы, но от них, как вы понимаете, толку здесь не будет. Оставайтесь до утра, с таким колесом ехать нельзя.
– Никак нельзя! – торопливо закивал извозчик.
– У нас самая лучшая комната как раз свободна сегодня, не иначе вас дожидалась! А наутро работнички проспятся, изладим всё в лучшем виде! Лучше, чем у нас, вам на сто вёрст вокруг никто не сделает.
– Время позднее, – произнёс Вадим. – Но нам нужна горячая ванна и добрый ужин. Это возможно?
– Всенепременно, господин! И ванна, и ужин, и чего только не пожелаете – всё будет. Клянусь вам! Уезжать не захотите.
– Хм, – задумался Вадим Никифорович.
– Слава богу, что мы встретили вас, господин Шпак! – выпалила Мэри, без посторонней помощи выбираясь из кареты.
Сам Шпак почему-то едва заметно поморщился.
От холода руки и плечи мигом покрылись гусиной кожей. Девушка набросила на плечи пелерину и, подобрав юбки, решительно двинула к постоялому двору. Вера Аникеевна бросила на мужа короткий взгляд и поспешила за дочерью.
Кони тревожно ржали, как белены объелись: не иначе всё ещё чуяли волков.
– Хорошо, – кивнул Вадим. – Мы остаёмся. Остап, распрягай лошадей и накорми как следует. Господин Шпак…
– Сей же час всё покажу! У нас корыта полны и просом, и овсом – только выбирай. Водицы тоже вдосталь. Правильно решили остаться, господин…
– Шубин. Вадим Никифорович.
– Исключительно верно, Вадим Никифорович!
Шпак усадил Шубиных за квадратный стол у очага, чтобы промёрзшие гости могли отогреться с дороги. Всего в помещении находилось около двух дюжин столов разного размера. Каждый был накрыт белоснежной скатертью. За двумя столами подальше ужинало несколько постояльцев. Горели свечи.
Пол на постоялом дворе был соломенный, и в нём постоянно кто-то копошился.
– У вас мыши, господин Шпак? – строго спросил Вадим, и Мэри поёжилась.
Дворник уставился на него с видом оскорблённой невинности.
– Простите?
– Я говорю, что у вас в соломе шуршит? Мыши?
Глаза Шпака полезли на лоб, а сам хозяин заведения густо покраснел. Он обернулся к компании за другим столом и громко спросил:
– Господа, не замечали ли вы, чтобы у меня кто-то копошился в соломе?
Ему ответил нестройный гул голосов, дескать, нет, ничего подобного.
– Вы что же, – рассердился Вадим, – за дурака меня держите?
– Вы устали, Вадим Никифорович. С дороги всякое может послышаться.
Шубин закипел ещё сильнее и, если бы не его жена, высказал бы много всего интересного этому заносчивому типу, но Вера Аникеевна ласково накрыла ладонь мужа своей и что-то прошептала ему на ухо.
– Ноги моей больше не будет в этом богом забытом месте, – прохрипел он и отвернулся от хозяина.
Мэри впервые оказалась на постоялом дворе и теперь удивлённо осматривалась. На первый взгляд заведение с непритязательным названием «У Шпака» казалось вполне уютным: тёплое освещение от свечей и очага, улыбчивые служанки в чистых передничках, белоснежные скатерти, тепло… Но чем пристальнее девушка смотрела, тем сильнее тревожилась.
Там, в тёмном углу, из соломы как будто бы торчала кость крупного животного. Но стоило только приглядеться – и она исчезла. На широкой трактирной стойке жирная багровая клякса, больше всего похожая на кровь. Однако Мэри лишь успела её заметить, как Шпак проворно стёр пятно белоснежной тряпкой и ослепительно улыбнулся. На шее одной из служанок Мэри увидела отвратительные язвы, но девка быстренько набросила платок и скрылась в кухне. Несколько раз девушка ловила боковым зрением, как кто-то слоняется туда-сюда в темноте, но, обернувшись, Шубина никого не видела.
– Мэри, душенька, ты ничего не ешь! – заметила маменька.
– Я не голодна, – ответила дочь, и тут же у неё заурчало в животе. Мэри покраснела и выдавила: – Аппетит пропал.
– Что ж, – кивнула мать, – откушай хотя бы киселя. Право слово, он выдался на удивление хорош. Для эдакой глуши.
Мэри кивнула и автоматически отправила в рот несколько ложек белёсой мутной жижи. Со стороны она здорово смахивала на сопли и совершенно не имела вкуса.
– Не угодно ли взглянуть, до чего довёл дитя? – фыркнула мать.
Отец побагровел, но ничего не ответил.
Ужин был испорчен окончательно.
Высокая складная служанка проводила Шубиных в комнату. Прислужница шла, освещая путь единственной свечой, отчего вокруг сгустились плотные тени. Они кружились и переползали с места на место, как живые. Девка провела постояльцев на второй этаж по скрипучим ступенькам, а затем вдоль узкого коридора почти до самого конца. Всю дорогу Мэри казалось, что кто-то пристально смотрит ей вслед. Девушка трижды оглядывалась, но никого не замечала.
Лучшая комната постоялого двора оказалась широким будуаром с кремовыми обоями. Будуар делился на две неравные части плотной шторой. В первой стояла небольшая лежанка в классическом стиле с накрахмаленным постельным бельём, стол с графином и туалетный столик. В большей части находилась широкая двуспальная кровать с балдахином, комод в стиле ампир, а также два мягких кресла и монферрановская кушетка. На стенах висели картины в массивных ореховых рамах.
Служанка засветила четыре свечи в комнате и с поклоном ушла.
Мэри взяла одну из них и приблизилась к картине. С облупленного почерневшего холста на неё уставился отвратительный господин с усами-щёткой, до омерзения похожий на Шпака. Мэри поморщилась и отошла от полотна. У следующего портрета состояние было не лучше: краски выцвели так, что создавалось впечатление, будто здесь изображён некто, совсем не имеющий лица. На третьей была семья из пяти человек. Жена и три дочери мелкопомещичьего вида обступили кругом главу семьи. Отец сидел на деревянном стуле и держал на коленях собственную голову. Голова посмотрела на Мэри.
Девушка вскрикнула и выронила свечу. Капли горячего воска брызнули на испачканный подол дорожного платья. С другой стороны комнаты появились обеспокоенные родители. Папенька бросился подбирать свечку, пока не случилось пожара. Мама схватила Мэри за тонкие запястья и развернула лицом к себе.
– Что случилось, душа моя?
– Там. – Дрожащей рукой Мэри указала на портрет.
Вадим Никифорович пристально посмотрел на него. Отсечённая голова слепо таращилась куда-то вниз.
– Зрелище и впрямь неподобающее для юной леди. Эдак, чего доброго, кошмары замучают. Вот мы её… Подержи.
Вадим сунул свечу жене, а сам схватился за раму и рванул вверх. Картина не поддалась. Тогда Вадим Никифорович дёрнул ещё раз, сильнее, но проклятый портрет оказался прибитым намертво.
– Мы справимся о ванной, – тихо, но уверенно произнесла Вера. – Если готова, то примем её вместе. А ты, батенька, пока разберись с этим.
Отец кивнул.
Вера Аникеевна за руку увела дочь за собой. Выходя из комнаты, Мэри бросила тревожный взгляд на портрет.
Голова торжествующе улыбалась.
Мэри поёжилась и больше не поднимала взгляд, пока мать не привела её в жарко натопленную комнату, где стояли две медные ванны – сидячая и лежачая. По правую руку стоял клозет. Окна прятались за вышитыми занавесками. Девушка с удивлением уставилась на это зрелище и даже на мгновение забыла о странном портрете. В доме Шубиных не было отдельной комнаты для ванн. Ванну приносили в спальню, после чего прислуга вёдрами натаскивала туда воду.
– Это был трудный день, – устало произнесла маменька. – Мы заслужили немного отдыха. Не поможешь?
Вера повернулась к дочери спиной. Мэри принялась распутывать корсет. Глазами девушка стреляла из стороны в сторону. Всё было спокойно, они оставались в ванной вдвоём, но скрипы половиц, как будто кто-то ходит, чьи-то вздохи заставляли беспокойно оглядываться.
Сбросив одежду, Вера Аникеевна забралась в ванну. С блаженным вздохом Шубина опустилась в тёплую воду и на миг зажмурилась от удовольствия.
– Восхитительно, – прошептала она. Потом открыла глаза и потянулась к дочери. – Дорогая, повернись, теперь твоя очередь.
Мэри стояла, не двигаясь, и с ужасом таращилась на мать.
– В чём дело? – спросила Настасья.
Мэри проглотила ком в горле и выдавила:
– Кровь.
Поначалу Вера Аникеевна не поняла и минуту удивлённо смотрела на дочь, пока не сообразила опустить взгляд ниже. И завопила.
Вода превратилась в кровь.
Вера забилась в ванной. Она хваталась скользкими руками за края и тотчас срывалась обратно, разбрызгивая вязкую багровую жижу по комнате. Несколько капель попало на платье Мэри.
Девушка отпрыгнула, будто её окатили кислотой. Пару минут Мэри приходила в себя, потом бросилась к матери и помогла ей выбраться. Уже почти перебравшись через край, Вера Аникеевна снова поскользнулась и, упав, рассадила подбородок. Но, по крайней мере, она оказалась снаружи.
Мать и дочь обнялись и некоторое время глядели в ванну, не в силах поверить собственным глазам. Потом матушка быстро натянула платье и, позабыв о шнуровке на корсете, возмущённо вылетела в коридор. Она всё ещё с ног до головы была покрыта кровью. Платье тоже изрядно выпачкалось. Теперь Вера Аникеевна больше походила на мертвеца, чем на живую женщину.
– Неслыханно! – в сердцах воскликнула она. – Я этого так не оставлю! Где этот прохиндей Шпак?
На крики никто не реагировал. Мать и дочь оставались единственными живыми душами на этаже. Они направлялись быстрым шагом к крутой деревянной лестнице, по которой попали сюда. Вера продолжала от души костерить господина Шпака.
Мэри заметила краем глаза какое-то безотчётное движение. Девушка присмотрелась и долго не могла понять, что же её насторожило. Мэри искала взглядом грызунов в соломенном полу или каких-нибудь насекомых на потолке. Лишь присмотревшись к стенам, она осознала, в чём тут дело.
Зелёные узорчатые обои, которыми были обклеены стены, там и здесь стремительно желтели, а потом истлевали, обращаясь в труху, словно их пожирал невидимый огонь. Под обоями открывались голые стены из гнилого бруса, в которых кишмя кишело насекомыми.
Пол тоже гнил прямо на глазах.
В какой-то момент половица хрустнула под Верой, и маменька провалилась по колено. Шубина взвыла от боли. Женщина попыталась вытащить ногу, но только закричала снова – ещё сильнее. Приняв неловкую позу, она посмотрела на дочь.
– Мэри, милая, разыщи папеньку. Скорее!
Девушка кивнула и со всех ног припустила по скрипучей лестнице вниз. Ступени одна за другой визжали под маленькими каблуками её туфелек. Спустившись, Мэри оказалась в просторном коридоре со множеством дверей. Кляня себя, что не запомнила дорогу, она принялась искать свой будуар.
