Читать книгу: «Страшная граница 2000. Вторая часть», страница 5
Леха вскрыл цинк и сноровисто, как бывалый фронтовик, заправил магазин ППШ патронами.
Попросив Оксанку заткнуть уши, чтоб не испугалась выстрелов, мы подошли к самому краю обрыва.
Очередь, еще очередь!
Грохот выстрелов хлестнул по ушам и зазвенел по всему блиндажу. Оксанка, несмотря на законопаченные ушки, испуганно присела. Но быстро очухалась:
– Пацаны! Дайте стрельнуть!
Досталась ей, правда, всего пара патронов.
– Найдешь цинки, все твои будут! – успокоил её Лёха.
И нашла она, нашла! Правда, всего один цинк, но нашла.
Однако пострелять ей не пришлось.
Опытный Лёха отыскал хоть и ржавый, но вполне пригодный для боя пулемёт. Подтащив его к огню, он важно сказал:
– Ручной пулемёт Дегтярева пехотный! Почти новый! Разберем, смажем, постреляем!
Видя наш восторг, Лёха не удержался от своих обычных обучалок:
– Пацаны! А знаете, что наш ТТ – это немецкий Вальтер?
– Не! Не может быть. Не похож! – отозвался Кот.
Лёха презрительно оглянулся:
– Ну-ну! Много ты знаешь! Немцы ещё в 1930 году сделали специальный Вальтер, укороченный. Для полиции. Если найдём, посмотришь. Копия нашего ТТ! Спёрли наши!
Гранаты, найденные нами, мы не применяли. Только вскрыли цинковые ящики, достали взрыватели и осторожно ввинтили в рубашки гранат.
Позже испытаем! В принципе, мы бойцы бывалые, уже бросали гранаты.
А чего там сложного? Разжал усики, дёрнул за кольцо. И бросай! Очень просто!
Мы не заметили, как на Волгу упала звёздная ночь. Луна делала робкие попытки выползти из-за мрачной тучки.
Пришлось нашей шайке ночевать в блиндаже.
Благо, спички были с собой. А костёр из орудийных ящиков горит хорошо. Так и грелись.
Лёха, имея на курево удивительное чутьё, нашёл в блиндаже солдатскую махорку. Свернув из фронтовой газеты «козьи ножки», он щедро угостил нас самокрутками.
Махра оказалась забористой!
Пуча глаза от крепкой махры, пацаны крякали и надсадно кашляли. И поминали недобрым словом советскую «Приму», окурки которой были у нас в ходу. Мол, совсем жидкая «Прима», не то что эта, фронтовая.
В густом махорочном дыму, смешанном с копотью фитиля снарядной гильзы, особо чётко виделся мне страшный бой моего деда в 1942 году.
Тогда в Астрахани спешно сформировали 28 Армию и бросили к Ростову-на-Дону, занятому фашистами.
Тяжёлый, очень тяжёлый был переход по безводным степям Калмыкии. Шли только ночами, чтобы разведка Люфтваффе не обнаружила передвижение батальонов. А днём отсиживались в окопах. Ждали нового ночного марша.
Солдаты, совсем молодые пацаны, были так измотаны ночными маршами, что падали от усталости. Чуть выкопав окопчики, они падали в них и мертвецки засыпали. Не было сил долбать сухую железобетонную глину!
Командиры сначала матерились и пытались поднять солдат, но потом плюнули. Действительно, зачем окопы полного профиля, ежли рано утром – опять в поход?
А рано утром пришла смерть.
Немецкие танки и мотопехота, рыскавшая в поисках русских, засекла батальон моего деда, залегший в мелких окопчиках. И с ходу начала давить тяжёлыми гусеницами.
А стрелять нашим солдатам было нечем, потому как патронов им выдали всего-то по обойме.
Так и погибли пятьсот молодых здоровых ребят. Но не отступили, не побежали! Мой дед, лейтенант, сжимал в руке пистолет ТТ и готовился к смерти.
Спасло их только чудо. Вызванные штурмовики «Ил-2» на бреющем пронеслись над полем битвы и пугнули немцев парой пулемётных очередей.
«Ильюшины» возвращались с боевого задания, и боезапас их был на нуле. Но фашисты поняли, что обнаружены, и спешно отступили.
Я, внук фронтовика, сидел в разбитом блиндаже на высоком волжском берегу, и задумчиво крутил в руке пистолет ТТ:
«Точно такой же был у моего деда! Надо привезти ему подарок. Вот обрадуется! На месяц, как всегда, поеду к деду в станицу Березовскую, на Дон. Там и постреляем!»
Оксанка, слушая историю моего деда, испуганно круглила глаза:
– Ужас какой! Пятьсот пацанов раздавили! Считай, три детдома погибло!
Кстати, о детдоме! Там сейчас поужинали и легли спать.
А мы тут голодные!
Лёха раскрыл свой волшебный мешок и вытащил буханку хлеба и три луковицы:
– Ужин! Соль щас достану. А воды мало. Всего одна бутылка минералки.
Подкрепившись, мы начали выискивать место для сна.
Как настоящие мужчины, разбитые нары мы уступили нашей даме. И даже предложили шинель, висевшую на крючке. Я нащупал три ромба на петлицах:
«Старший лейтенант!»
Мы, пацаны, сели на пол и прислонились в брёвнам блиндажа. И сразу провалились в пучину тяжёлого сна.
Грозно рыча и лязгая гусеницами, на меня наползал немецкий танк. Я громко матерился и судорожно нащупывал противотанковую гранату. Гранаты не было! Всё, пиз..ц!
Танк неожиданно развернулся и с грохотом исчез.
Шатаясь, я встал из мелкого окопчика и побрёл в степь.
Повсюду – окровавленные останки раздавленных бойцов. Их много, очень много. Жуть!
На самом краю обрыва я остановился и посмотрел вниз.
Далеко внизу ревела Волга, оплакивая погибших солдат. Я упал на землю и тоже начал рыдать.
– Петро! Ты чё?! – услышал я взволнованный голос Оксанки. – Чё случилось?
С трудом разлепив глаза, я недоуменно спросил:
– А где танки?
Оксанка понимающе улыбнулась:
– Петенька! Мы в блиндаже. В детдом пора. Ты забыл?
Когда я совсем пришёл в себя, она спросила:
– Ты помнишь, что делал ночью?
– Как что? Спал!
– Понятно! Ты – лунатик! – со вздохом сообщила она. – Ночью ходил по самому краю обрыва! И не свалился, потому что лунатик. Лунатики ходят по крышам и не падают. Так что поздравляю!
Замаскировав найденное оружие и боеприпасы, мы побежали к недалекой автотрассе. И первым автобусом были в детдоме.
Нас никто не хватился. Привыкли к такой самодеятельности.
Ну и ладно! Через неделю опять пойдём, постреляем. Если, конечно, взрослые «чёрные копатели» не обнаружат наш блиндаж.
– Не, не найдут! – убеждал нас Лёха. – Лаз мы надёжно замаскировали. И глиной, и травой.
Но беда пришла с другой стороны.
Детдомовские болтуны, как стрекочущие сороки, разнесли весть о нашей находке по всему городу.
А самое главное, у Кота исчез спрятанный им «Вальтер».
Прятал вроде бы надёжно, в стене кирпичного детдомовского сарая. Да поди ж ты, исчез пистолет!
Сначала мы грешили на ментов.
Но местный участковый, который приходил в детдом с расспросами, о «Вальтере» даже не упоминал. Всё вокруг да около. Мол, лазите по берегу, чего-то ищете. И всё! Никакой конкретики, никакого блиндажа!
Но мы начали мучиться вопросами:
«А хорошо ли замаскировали блиндаж? А не видел ли кто-нибудь нас? Хм! Никто вроде не видел. Ну, допустим, найдут блиндаж. Но оружие не найдут! Тайник очень надёжный».
Промучившись всю неделю, в субботу мы примчались к блиндажу. Но подходить не стали. Заметили сзади «хвост».
Ага, понятно!
Не спеша мы пошли к обрыву Волги. Мол, погулять как будто вышли.
Однако этот хитрый манёвр не помог.
Нас окружили кривозубые злобные дядьки. Вылив ушат грязного мата, они потащили нас к блиндажу. Лаз зиял чернотой.
– Где оружие? – ударил меня главарь.
– Тут ничего не было! – вступился за меня Лёха.
И тут же упал, отброшенный сильным ударом:
– Сука! Где пулемёт? Токарев где?
Мы держались стойко, как партизаны на допросе. Ничего не сказали фашистам.
Они долго били нас, матюкались. Но сами ничего не нашли!
А ещё через неделю нас ждал неприятный сюрприз.
«Хвост» мы не обнаружили. А потому смело юркнули в лаз нашего блиндажа. Зажгли фитиль лампы-гильзы.
На столе, сооруженном из снарядного ящика, лежала полевая офицерская сумка. Странно! Не было здесь такого!
– Пацаны! Назад! Засада! – шепотом крикнул я, пятясь от стола.
Пацаны бросились к тайнику. Я – за ними.
Уф-ф! Тайник цел и невредим! ППШ на месте!
Пока мы рылись в тайнике, Славик не удержался и щёлкнул застежкой полевой сумки.
Яркая вспышка огня озарила блиндаж. Взрыв!
Славика мгновенно отбросило к брёвнам стены. Окровавленный, он тихо стонал.
– Перевязочный пакет! – заорал я. – Оксанка! Перевязку! Быстро!
В тусклом свете лампы мы разглядели раны Славки.
Они были страшные. Ему оторвало кисть руки и выбило глаз. В беспамятстве он тихо стонал.
– Суки! Попались, бл..дь, крысы! – раздался сверху злобный прокуренный бас. – Понравился наш подарок?!
– Бл..дь! Попались! – прошипел я, разрывая перевязочный пакет и быстро перематывая руку Славика. – Оксанка! Туго бинтуй! Кровь надо остановить!
– Ща вас поодиночке убивать будем! Суки! – злорадно пообещал всё тот же мерзкий голос. – Пока, бл..дь, трофеи не сдадите! Где, бл..дь, Токарь?!
– Пулемёт, бл..дь? Щас вам будет пулемёт! – прошипел я, мотая бинт. – Оксанка! Туго перевязывай!
Я схватил ППШ. Снял с предохранителя, передёрнул затвор.
Выставив дуло над лазом, нажал на спусковой крючок. И дико заорал:
– Пики к бою! Шашки – вон!
Очередь, ещё очередь!
Топот ног наверху показал логичность моих действий.
Высунувшись из лаза, я увидел бегущих людей. Их было немного, человек шесть. Но слишком много для нашего маленького гарнизона.
Мужики залегли и открыли ответный огонь.
Ого, пистолеты – у всех!
Бл..дь! Пули засвистели прямо над моей непутёвой головой.
– Кот! Гранаты давай! – крикнул я вниз.
И тут же мне в ладонь легла граната. Хорошо, что мы заранее снарядили её взрывателем!
Отложив ППШ, я разжал усики гранаты и дёрнул кольцо.
Метнул я, конечно, недалеко. Размах не удалось сделать.
Но взрыв прозвучал так, что выстрелы сразу прекратились.
Воодушевившись, я метнул ещё две гранаты.
Ага! Враг бежит!
Неожиданно и хлестко прозвучал выстрел. Ещё один.
– Всем стоять! – послышалась вдали резкая команда.
Странно! Метров за пятьдесят это.
Что это? Явно команда нас не касалась!
Послышались выстрелы. Затем – злобный мат и ругань.
Через минуту раздался голос директора нашего детдома:
– Ребята! Не стреляйте!
Выглянув из лаза, я увидел директора.
Рядом стоял офицер с погонами майора.
Чуть сзади – зелёный грузовик с красной надписью «Разминирование».
– Славик ранен! – закричал я, выскакивая из блиндажа.
Майор повернулся к машине:
– Санинструктор! Ко мне!
Выпрыгнувшим из кузова солдатам он скомандовал:
– Носилки сюда! Быстро!
Когда мы вытащили тяжко стонущего Славика из блиндажа, майор обернулся ко мне:
– С боевым крещением! Быть тебе военным!
Директору детдома бы прислушаться к словам майора, да отправить меня в суворовское училище.
Ан нет! Он отправил меня подальше от Сталинграда, куда-то ближе к Урюпинску.
И пятый класс я проходил в детдоме станицы Филоновской, на берегу речки по фамилии Бузулук.
Означает ли сие чудо, что Урюпинская губерния – моя любимая Батькивщина и Фатерланд?
Детдом + кором = восстание
Чтобы понимать, что представлял из себя советский детдом, надо рассказать о «короме».
Что это такое?
«Кором» – такую загадочную надпись я увидел много позже, путешествуя по туркменской огнедышащей пустыне. Надпись была нарисована на большом ящике, в который совали головы бараны.
– А! понятно! – рассмеялся я. – Корм!
Смех мой сильно обидел туркмен. Они ведь старались!
Но именно это слово – «кором», корм для баранов – точно и ёмко характеризует жратву, которую подавали нам, детдомовцам советского благословенного времени.
Очень хорошо помню 1978 год. Город-герой Волгоград.
Завтрак в детдоме потрясающий: густой осклизлый ком старательно изображал диетическую манную кашу, а подкрашенная чуть сладковатая вода – «индийский» чай.
Обед – тоже потрясающе питателен. Мутная жижа по какому-то недоразумению обзывалась «щами».
Мы, детдомовцы, голодными волками накидывались на эту жидкую жижу. Зачем? Запивали жижей серый хлеб, который по недоразумению нам выдавали.
Жадно пожирали мы эту бурду, да нахваливали:
– Щи – хоть х..й полощи!
Много позже, проходя офицерскую службу в пограничных войсках, я раскрыл секрет детдомовских щей.
Выдала его наша соседка по гнилой общаге в Ставрополе, повариха Натаха Гуденко. В 2000 году она кашеварила в пограничном полку связи.
– Накормили мы солдат, и успокоились. – рассказала она. – И вдруг ужаснулись! Сейчас придёт вторая смена. А щей у нас – на дне кастрюли! Что делать?! Караул! Скандал!
Что делать? Да очень просто! Поварихи плеснули в остаток щей пару ведер воды. И всё, щи готовы!
Питательные вкуснейшие щи. Хоть х..й полощи!
В своём первом детдоме, города Волжского, я таких щец не припомню. Не потому, что не было таковых. Просто в четыре годика малыши таких мелочей не запоминают.
Но очень хорошо помню, как мы бродили среди больших яблонь, высматривая листья пожирнее. Найдя таковые, хищнически обрывали. С важным видом доставали из карманов соль и щедро сыпали на аппетитные зелёные листочки и с большим аппетитом поедали этот редчайший и вкуснейший деликатес.
Комиссия, нагрянувшая как-то в детдом, с удивлением взирала на обглоданные ветви яблонь:
– Козы объели? Где ваши козы?
Комиссии, похоже, было наплевать, какие щи-полощи подают детдомовцам. И подают ли вообще.
Старые яблоньки хотели бы пожалиться на голодную детвору, но не могли.
На прожорливых детишек могло бы пожалиться и поле рядом с детдомом. Там наши пирушки начинались раньше, с апреля месяца. Первыми жертвами нашего невиданного обжорства пали желтенькие цветы мать-и-мачехи, неразумно вылезавшие раньше всех. Вкуснятина!
Затем наступал черед одуванчиков. С большим аппетитом пожирали мы ярко-желтые цветы, отгоняя прочь конкурентов – пчёл да шмелей.
Вкуснятина!
Ну а лето кормило нас буквально от пуза!
Заползали мы на поле клевера, и охапками поедали вкусные душистые цветочки, красные и белые.
Ну а клумбы возле корпусов детдома всегда были начисто обглоданы, потому как цветы там росли очень вкусные и сладкие – петуньи, лилейники, мальвы. Ах, какой нежный ароматный нектар у этих райских цветов!
Пчёлы, которым мы составляли конкуренцию, совсем не дуры! Знают, где сладкий нектар спрятан!
А знаете, какой сладкий тяжёлый дурманящий аромат плывет от цветущего дерева по имени лох?
В конце лета этот самый лох окутывается гроздьями вкуснейших удлинённых плодов, по форме и вкусу напоминающих арабские сладкие вяленые финики.
Вкуснятина!
Кстати, в Туркмении на базаре плоды лоха продают именно под этим названием – «Феники». Мои доводы, что это – лох, ботаническое название, и «феники» лежат на соседнем прилавке, никто не слушал.
– Это «хурма»! – указывал на соседские финики продавец. И презрительно морщил лоб. Мол, чего с таким неучем говорить.
В других детдомах, куда меня заносила судьба, наш рацион был уже побогаче. Практика, понимаете ли!
Так, лесной детдом села Отрадное, что под Михайловкой, открыл нам вкуснейшие сочные деликатесы. Росли они на берегах речки Медведицы. Купырь мы выдергивали и поедали сырым. А вот корни лопуха и рогоза приходилось варить.
Как оказалось, страшный колючий чертополох имеет вкусный корень. Если, конечно, запечь его в костре.
Пригодилась нам и уворованная где-то сковорода. На ней мы жарили листья подорожника, лебеды и сурепки. А сверху посыпали душистым едким полевым чесноком, дикой горчицей, чесночником. Добавляли и пастушью сумку, амарант.
Потом, насытившись, жевали кислющую кислицу, щавель и ароматные сладкие желтые цветы коровяка.
А ещё любили уподобляться медведям и ворошить муравейники. Брали палочку, слюнявили её и ворошили муравейник.
Бойцы-муравьи, отражая атаку, поднимали свои жопки и стреляли кислой муравьиной кислотой. И через минуту вся палочка была лимонно-кислой.
Очень вкусная кислая вкуснятина!
Потом шли по улицам станицы и обдирали многочисленные сухие коробочки мака, полные вкуснейших семян.
Особая вкуснятина!
Но особая обжираловка радовала нас в православные праздники – на Пасху, Красную горку и прочая.
В эти благословенные солнечные яркие деньки мы бежали на кладбище, где добропорядочные бабули оставляли всякую вкуснятину. Особо добропорядочные оставляли и деньги.
Ну а вскоре наступал черед грибочков – и березовиков, и лисичек, и сыроежек, и боровиков.
Мухоморы мы, понятное дело, обходили стороной.
Был у нас ещё один деликатес. Правда, весьма сомнительный.
Когда мы стали пионерами, то обгладывали свои красные галстуки. Особенно радостно жевать галстук было в филоновском детдоме. Почему?
Представьте себе мороз в 30 градусов. И комнату в детдоме, которую не может согреть кусок жести, названный по глупости «печью». Печь эта была угловая, и топилась углём.
Топка была неизвестно где. А нам доставалось тепло, источаемое лишь маленькой поверхностью жести.
Вот это была жесть!
При морозе под тридцать комната наша имела всего лишь ноль градусов. Чтобы не превратиться в ледышку, приходилось залезать в постель к товарищу.
Рано утром нас будила громоподобная зловещая музыка.
Очень мерзопакостная музыка!
Называлась она Гимном Советского Союза.
Если бы звучала она в тёплой уютной комнате, то вызывала бы приятные патриотические чувства. Но тут, в ледяной комнате, где иней покрывает углы!
Какой, нах..й, бл..дь патриотизм?!
В ушах звучала лишь одна музыка, пронзительно-печальная, из кинофильма «Генералы песчаных карьеров»:
И добрых слов я не слыхал.
Когда ласкали вы детей своих
Я есть просил, я замерзал.
Эх! Мерзость! Тут же вспоминались все прежние обиды. Например, как первый день в сельской школе закончился дракой с местными. А я был психологически не готов к бою, потому что ощущал жутчайшее одиночество и тоску:
«Никому я не нужен в целом мире! Некому меня, маленького и беззащитного, защитить и просто пожалеть! Ни дома родного нет, ни родителей!»
И такое жуткое состояние было у меня каждый год, в каждом новом детдоме. А новый детдом был почти каждый год.
Стоишь на переменке, смотришь в окно и тоскуешь.
Стоит кому-нибудь шутя хлопнуть портфелем по голове, как солёные горькие слезы одиночества и заброшенности заливают лицо.
И никакие извинения, что это шутка, не помогают.
Не в портфеле ведь дело! Дело – в жутком ледяном одиночестве:
«Я никому не нужен! Никому на свете не нужен!»
Сразу вспоминался маленький мальчик из рассказа Александра Куприна:
«…Таким несчастным, заброшенным мальчиком, что Буланин, прижавшись крепко ртом к подушке, заплакал жгучими, отчаянными слезами, от которых вздрагивала его узкая железная кровать, а в горле стоял какой-то сухой колючий клубок».
Точно так же плакал и я, маленький советский заброшенный мальчик в филоновском, насквозь промерзшем детдоме.
Плакал и ронял слезы на гладильную доску и шипящий утюг.
Утюг был обязателен. После подъема нас заставляли гладить школьную форму. Гладить допотопными чугунными утюгами, в которых сторож закладывал раскалённые угли.
Особенно гладким должен быть пионерский галстук.
Как же, пятиклассники всё же!
Как там гласит завет?
Ага! «Пионер – всем ребятам пример»!
Но в процессе глажки этот галстук источал такой вкусный аппетитный запах, напоминающий жареную вкуснятину, что мы невзначай начинали обгладывать этот главный атрибут нашего патриотизма. И в сельской школе нас видели завсегда в обгрызенных донельзя галстуках.
Кстати, здесь же, в детдоме Филоновской, мы впервые поучаствовали в добровольно-принудительном труде по сбору помидоров. Позже, в других детдомах, такой «почётный» труд был обязателен каждую божью осень.
Работали мы, как папа Карло, на какого-то чужого дядю-жулика. За бесплатно! Собирали в основном томаты на плантациях.
В Филоновской эти помидоры вышли нам боком.
Точнее, не боком, а как бы сказать помягче, задом. Или ещё точнее, из зада. То бишь на радостях все пацаны с голодухи обожрались дармовыми огромными мясистыми помидорами.
Ну а ночью у всех случился залповый ужасный понос.
И что делать, ежли заперли нас на втором этаже особняка, а туалет – на первом? И сторож ушёл!
Прыгали мы со второго этажа, как оглашенные!
А ещё Филоновская надоумила нас на хороший приварок. Именно здесь мы перешли на разную мелкую живность наподобие рыб и лягушек.
Рыба в речке Бузулук ловилась замечательно! Хватало и на жарёху, и на уху, и на засолку. Кормили мы всех, кто приходил на огонёк нашего походного жаркого костра.
А вечером, у яркого костра, я жадно читал книги, взятые в сельской библиотеке. Даже не читал, а жадно глотал. Особенно жадно глотал, а затем перечитывал тогдашнюю новинку – «Водителей фрегатов».
И долго не мог уснуть. Яркие звезды и молочный Млечный путь вели меня куда-то в ревущие огромные океаны, к вечнозелёным островам и папуасам с копьями и луками.
Мешали спать и разные философские мысли, рожденные книгами. Вглядываясь в чернильную воду тихой речушки, я повторял и повторял строки купринских «Листригонов»:
«Вода так густа, так тяжела и так спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и не мигая. Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной. И этот одинокий, мелодичный звук еще больше углубляет, еще больше настораживает тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах».
И вдруг я чувствовал, как размеренными толчками шумит кровь у меня в ушах. Очень странно! Куприн жил ещё до революции, в далекие-далекие времена, а ощущал всё точно так же, как и я!
Как это понять?! Невероятно! И мысли, и чувства – абсолютно одинаковы! Мистика!
Пораженный этим открытием, я долго глядел в огонь костра и не мог уснуть. И снова повторял:
«Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах».
А утром нас ждала работа.
Всех детдомовцев, постоянно голодных и прожорливых, мы кормили солёной и вяленой рыбкой собственного производства. Производство наше базировалось на чердаке двухэтажного краснокирпичного особняка, принадлежавшего до революции купцам. Купцов расстреляли, а домину отдали детскому дому.
На чердаке у нас было всё – и бочки с рассолом, и всякие нехитрые рыбацкие приспособы.
Рыбу мы тащили станичникам. Обменивать на разный необходимый товар, в основном продовольственный.
Как без растительного масла пожарить грибочки? Как без хлеба?
Кроме рыбы, была у нас ещё одна подработка. Честная.
Обходя дома, я предлагал помощь в починке заборов, рытье огородов и грядок, посадке картошки и тому подобное.
Помощь одиноким старушкам требовалась всегда. Взамен нас кормили «от пуза», и ещё давали копеечку на чай.
Честно и благородно!
Денег мы принципиально не брали. Понимали, что судьба этих сгорбленных сухоньких женщин трагична и тяжела. Сначала их уничтожал страшный жестокий голод Поволжья, затем добивала Отечественная война.
Итог всей жизни – одинокая горестная старость, в нищете и запустении. А кто им, вечным труженицам, поможет, если на фронт уходило сто мужчин, а вернулось всего трое?!
Горе горькое!
В одной избе мы сидели и прямо-таки кожей ощущали уходящее время. Время уходило вместе с тоскливым тиканьем часов-ходиков. Ходики грустно и тяжело отсчитывали убегающее жизненное время:
– Тик-так, тик-так!
Мы слушали жуткий рассказ старушки.
Рассказ был вроде простой, но какой-то жуткий. О том, что к этой сгорбленной женщине по ночам приходит призрак её мужа. В том самом чёрном флотском бушлате, который был на красивом сильном парне в 1941 году.
Старушка плакала, а часы всё отсчитывали и отсчитывали время одиночества этой многострадальной женщины, обещая встречу с её ненаглядным.
Мне тут же вспоминалась одна из моих бабушек, живущая в Михайловке, баба Саня.
В 1941 году она проводила на фронт троих. Мужа и сыновей.
В день, когда погибли сыновья, баба Саня видела страшный вещий сон – как они гибнут в огне.
С фронта вернулся только муж. Весь перебитый и перепаханный в сырых мёрзлых окопах огромными бомбами.
Жил он недолго. Успел только осуществить фронтовую мечту и посадить яблоневый сад.
И таких фронтовиков вернулось только трое из ста!
Вдовы их молча тянули свою вдовью скорбную лямку всю жизнь, в нищете и полном одиночестве.
Как требовать денег с таких бабушек?!
Мы и не брали.
Такой странной честностью мы, детдомовцы, нажили себе лютых врагов. Враги эти были старше нас, сильнее и наглее. Эту местную подворотную шпану возглавлял десятиклассник по кличке Серый.
Длинный, худой, с прилипшей к углу рта папироске, он вечно торчал у дверей сельмага. И не давал нам прохода.
Хищно сплевывая сквозь редкие зубы, он дожидался, когда детдомовцы вознамерятся потратить честно заработанные деньги и зайдут в магазин.
На выходе нас тормозили:
– Эй, клопы! Подь сюды!
У Серого была охрана из четырех «подворотных» торпед.
А мы ходили поодиночке. Так что расклад был понятен.
Итог: отбирались все деньги, хоть и небольшие. Обидно!
Обиднее всего было то, что нас сдавал кто-то свой, детдомовский.
Скорее всего, это был десятиклассник по кличке Путя.
Фамилия такая у него – Путин.
Худосочный и невзрачный, он сидел поблизости от сельмага, когда за нами шла охота. Скромно курил папироску, сплевывая в сторону.
Когда у нас отбирали деньги, Путя удивлённо разводил руками. Мол, надо же, грабят подлюки!
То, что Путя причастен к грабежу, доказать было трудно. Очень уж подлым был этот неприметный, как моль, человечек.
Когда у нас в детдоме пропадали съестные припасы, привезённые родителями, Путя тоже удивлённо разводил руками.
Но все точно знали, что кладовку обчистил именно Путя. Только не самолично, а чужими детскими руками. Были у него, подлеца, помощнички.
Но Путя любил и браваду. Садистскую, жестокую, кровавую.
Как-то мы кормили возле столовой маленького пушистого щенка. Радовались, умилялись маленькому живому комочку.
И вдруг на голову щенка обрушился удар дубины!
Что такое? Кто мог убивать маленького нежного щеночка?
Конечно, это был Путя!
Подкрался и незаметно и ударил. И злобно щерился:
– Ща подохнет!
Мы с ужасом наблюдали, как мутнеют глазки умирающей собачки. А помочь не могли! Силы были слишком неравны!
Пока мы стояли, с ужасом глядя на мертвый пушистый комочек, Путя смеялся. А потом подманил дворнягу, пробегавшую мимо.
С ужасом мы смотрели, как Путя затягивает верёвку на шее бедного животного и вешает на дереве.
Собачка скулила, извивалась, пытаясь выжить. Да где там! Судорожно дёрнувшись, она затихла.
Путя, глядя нам прямо в глаза, расхохотался:
– Это – приказ директора детдома! Убрать собак отсюдова!
Знал он, подлюка, что дворняга нам очень дорога.
Полгода назад мы её подобрали и стали подкармливать. И даже решились на эксперимент по дрессировке.
Очень смешная получилась дрессировка! Кто-то нам сказал, как надо воспитать злобность на чужака. Очень просто. Собака сидит на цепи, а чужак её дразнит и ширяет палкой. Так и воспитывается в собаке злость к любым чужакам.
Еле-еле мы уговорили побыть таким чужаком трусоватого и осторожного одноклассника Валеру. И началось!
Когда увидел Валера, что наш Полкан злится, клацает зубами, а достать его не может, то разошёлся!
Но! Цепь нежданно и резко разорвалась, и злющий пес прыгнул на обидчика. От ужаса Валера остолбенел. Всё, смерь пришла!
Но Полкан не хотел убивать пацана. Он лишь злобно лаял, оглядываясь на нас. Спрашивал – загрызть ли этого мерзавца.
Все эти милые картинки промелькнули перед нами, когда Путя жестоко убивал нашу собачку.
Мы, чувствуя бессилие, лишь плакали.
Несправедливость и жестокость – везде, и внутри детдома, и за его стенами!
Ситуация изменилась, когда в детдом назначили воспитателем молодого выпускника пединститута.
Петр Петрович был невысок, худощав, жилист.
Как оказалось, мастер спорта по боксу. Кроме того, он прекрасно говорил по-немецки, играл на аккордеоне.
Всему этому он решил обучить и нас.
Главным для пацанов, конечно, были не музыка и немецкий, а только бокс. Понимали мы, что противостоять Путину и Серому можно только боевыми приёмами.
Петр Петрович частенько забредал к нашему шалашу, надёжно спрятанному в речных густых камышовых зарослях. Пробовал наши лягушачьи деликатесы и крякал от удовольствия:
– Вы прямо французы! Зря я немецкому вас учу. Ну-ка, спойте «Пусть всегда будет солнце!»
Мы дружно запевали:
– Зонне эр хельт, унзере вельт!
Здесь, у костра, он и преподавал нам азы рукопашного боя.
И не только классику бокса.
Помня о своем главном враге, сильном и коварном, я спросил:
– Петр Петрович! В боксе все примерно равны – и вес, и рост. А что делать, если нападает длинный, как оглобля? Схватит тебя и бить начнет! А ты и не дотянешься!
– И не надо. Дотягиваться не надо! – улыбнулся учитель. – Слышал о самбо? Самый простой приём – бросок через голову с упором стопы в живот. Напирает на тебя такая оглобля, а ты ему – ногой под пузо, и – через себя бросок!
Петр Петрович тут же организовал нам тренировку по самбо. И мы довольно быстро освоили технику броска «с упором в пузо». Благо, прибрежный песок хорошо смягчал удары при падении.
Уроки бокса не прошли даром.
Через две недели усиленных тренировок мы вышли на охоту.
У дверей сельмага меня с другом, Лёхой Переделкиным, окликнул Серый. Тут же нас окружила местная шпана. Самый здоровый, Крол, схватил меня за воротник:
– Чё такое? Забыл? Плати за вход!
Резко отшатнувшись, левой рукой я сбил руку нападавшего. Одновременно правая рука ушла в разворот. Пружина разжалась, и мой кулак влепился в ухо Кролу.
– Хук справа! – выдохнул я, наблюдая, как противник зевает и падает на землю. – Пики – к бою! Шашки – вон!
На выручку Кролу бросились двое. Но мой друг не сробел! Танцуя боксёрский «вальс», он мгновенно уложил одного. Я уложил другого.
И тут в бой ринулся, озлобленный нашим сопротивлением, сам Серый. С диким матом он бросился на меня.
Тут-то и пригодились уроки самбо нашего учителя.
С большим удовольствием я подставил ногу под брюхо летящего на меня Серого, и бросился спиной на землю. Кувыркнувшись черной птицей, враг тяжко брякнулся оземь! И загрустил.
Победа!
Серый лежал недвижим. Его братва в испуге испарилась.
Но было понятно, что Серый не успокоится, пока не отомстит. Надо ждать серьёзного боя.
Но шли тёплые летние дни, а боя все не было.
И мы занялись своими обычными рыбачьими делами.
Сидели как-то на своём купеческом чердаке, раскаленном жарким июльским солнцем.
– Петро! Смотри там чё! – позвал меня Лёха, выглядывая в слуховое окно чердака.
Хм! Через дорогу от детдома собрался какой-то народишко.
К медицинскому «УАЗику – буханке» медленно выводили древнюю старушку в рваном пальто.
Из громкого разговора мы поняли, что бабулю забирают в стардом.
– Петро! Это ж родственница Крола! Дом будет пустой! – радостно сообщил Лёха.
– Ну и чё?
– Как «ну и чё»? Ничейное добро там! Жратва! Надо забрать!
– Там есть кому забрать! – успокоил я друга.
– Ты не понимаешь! – возмутился Лёха. – Мы ж не себе, а пацанам принесём жратвы! А? Ну давай залезем?
Наотрез отказавшись, я всё же выглядывал в окно. Прицеливался к хатке. И раздумывал.
Скорее всего, я бы отказался. Но пришёл наш друг второклашка Игорёк Попов.
Был он круглым сиротой. Поэтому жалели мы его, подкармливали. Ну и брали в наши путешествия по окрестным сосновым просторам, в набеги на колхозные сады.
