Читать книгу: «Негативно оценочные лексемы языка советской действительности. Обозначение лиц», страница 3

Условные обозначения данного словаря

<производящее слово

> производное от предшествующего слово (слова)

* словообразовательные производные от заглавного слова

Ср.: синонимичные и семантически близко связанные с заглавным слова

≈ цитируемые дефиниции словарей, определяющие заглавное слово

≈/ дефиниции словарей, определяющие словообразовательно близкое к заглавному слово, в случае отсутствия в них последнего

• устойчивые единицы с заглавным словом в своем составе

«» дословные цитаты источников

◦ материалы из словарей, поясняющие определение семантики слова

◊ фразеологический, иллюстрирующий либо комментирующий материал

= тождество значения данного слова с определяемым

|| оттенок лексического значения слова

| заметный сдвиг в значении (символическое, образное ит. п. употребление слова)

[] краткая этимологическая справка либо вставки, имеющие поясняющий смысл – как в цитируемых источниках, так и авторские

∫ особенности употребления слова (в Толковом словаре русского языка конца ХХ в.)

Словари-источники

Большой толковый словарь русского языка. Гл. ред. С. А. Кузнецов. Санкт-Петербург 2000

Словарь русского языка в 4-х томах. Гл. ред. А. П. Евгеньева, 2-е изд. Москва 1981—1984

Толковый словарь русского языка. Под ред. Д. Н. Ушакова (т. I – IV). Москва 1935—1940

Русский семантический словарь. Толковый словарь, систематизированный по классам слов и значений. Под общей ред. Н. Ю. Шведовой. Т. I (III). Москва 1998 (2003)

Ефремова Т. Ф. Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный (т. 1—2). Москва 2000

Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Толковый словарь языка Совдепии. Санкт-Петербург 1998

Толковый словарь русского языка конца ХХ в. Языковые изменения. Гл. ред. Г. Н. Скляревская, Санкт-Петербург 1998

Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу. В двух частях. Изд. 2-е, доп. Москва 1991

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В четырех томах. Москва 2000 (по 2-му изд. 1880—1882 гг.)

Химик В. В. Большой словарь русской разговорной экспрессивной речи. Санкт-Петербург 2004

Елистратов В. С. Словарь русского арго (материалы 1980—1990-х гг.). Москва 2000

Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона (речевой и графический портрет советской тюрьмы). Авторы-составители Д. С. Балдаев, В. К. Белко, И. М. Исупов. Москва 1992

Квеселевич Д. И. Толковый словарь ненормативной лексики русского языка. Москва 2003

Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Большой словарь русского жаргона. Санкт-Петербург 2000

Никитина Т. Г. Молодежный сленг. Толковый словарь. Москва 2003

Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Словарь русской брани. Матизмы, обсценизмы, эвфемизмы. Санкт-Петербург 2004

Ермакова О. П., Земская Е. А., Розина Р. И. Слова, с которыми мы все встречались: Толковый словарь русского общего жаргона. Москва 1999

Флегон А. За пределами русских словарей. 3-d ed. London (1973)

Словарь иностранных слов. Гл. ред. Ф. Н. Петров. 9-е изд. Москва 1982

Словарь современного русского литературного языка. Под ред. В. И. Чернышева. Т. 1—17. Москва-Ленинград 1948—1964

Большая советская энциклопедия. Гл. ред. С. И. Вавилов – Б. А. Введенский. Т. 1—51. Москва 1949—1958

Малая советская энциклопедия. Энциклопедический словарь в трех томах. Гл. ред. Б. А. Введенский. Москва 1955

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1—4: пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. Под ред. и с предисл. Б. А. Ларина. 2-е изд. Москва 1986—1987

Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. 3-е изд. (т. I – II) Москва 1999

Преображенский А. Г. Этимологический словарь русского языка. 2-е изд. (т. I – II) Москва 1959

Срезневский И. И. Материалы словаря древнерусского языка (т. I – III). Москва 1958

Латинско-русский словарь. Сост. И. Х. Дворецкий и Д. Н. Корольков. Под общ. ред. С. И. Соболевского. Москва 1949

Вейсман А. Д. Греческо-русский словарь. Репринт 5-го изд. 1899 г. Москва 1991

Виноградов В. В. История слов. Москва 1999

Большой англо-русский словарь. Под общ. рук. И. Р. Гальперина, 3-е изд. (т. 1—2) Москва 1979

Французско-русский словарь. Сост. К. А. Ганшина. 6-е изд. Москва 1971

Немецко-русский, русско-немецкий словарь. Под ред. И. Бёме и В. Байкова. Санкт-Петербург 2000

Скворцова Н. А., Майзель Б. Н. Итальянско-русский словарь. 3-е изд. Москва 1977

Старославянский словарь (по рукописям X – XI веков). Под ред. Р. М. Цейтлин, Р. Вечерки и Э. Благовой. 2-е изд. Москва 1999

Зализняк А. А. Грамматический словарь русского языка. Словоизменение. Москва 1977

Słownik wyrazów obcych PWN. Oprac. L. Wiśniakowska. Warszawa 2004

Семантика негативно оценочных категорий при обозначении лиц в языке советской действительности

(1)

Изучение всякой функциональной формы национального языка предполагает, по-видимому, началом (и завершением) определение ее специфики, с характеристикой сходств и отличий от того общего, частью которого она является. Язык советской действительности, рассматриваемый в данной статье с точки зрения семантических категорий, сопровождавших оценку в нем человека, может быть интерпретирован как такая форма по отношению к русскому языку.

Не вдаваясь в теоретические подробности и не стремясь его как-то более или менее точно определить – как язык (или только дискурс) политизированный, идеологизированный, тоталитарный, пропагандистский, официальный, партийный, как новояз (nowomowa, newspeek), квази-, псевдоязык [Seriot 1986], [Weiss 1986], [Głowiński 1990], [Купина 1995], [Земская 2000], не возражая в принципе, но и не принимая для себя никакого из этих определений, попробуем подойти к явлению несколько с иной стороны, точнее, двух разных сторон. Во-первых, как к узуальной форме национального, русского в данном случае, языка, поскольку таковым он в известный период времени был¹, а во-вторых, изнутри его самого, на выбранном для анализа материале постаравшись определить, на основе каких смысловых и оценочных механизмов он действовал. А поскольку идеологизованность, во многом сознательно создаваемая и вводимая, политическая и оценочная ангажированность его единиц [Ермакова 2000], несомненно, являлись определяющим и характеризующим свойством данного языка, определение указанных механизмов может дать представление не только о нем самом, но и о возможном действии всякой идеологически, мировоззренчески и когнитивно заряженной узуальной формы национального языка, к каковым относятся языки политики в любом из своих проявлений.

Подходя к языку советской действительности как к узуальной форме русского языка, следует оговориться в том отношении, что интересовавший нас материал интерпретировался, с одной стороны, как материал языка советского времени в целом, не только в его официально-публицистическом представлении, а с другой, как материал языка, заряженного «советским» в языковых своих формах и речевых проявлениях. Степень и виды такого пронизывающего вхождения советского языка в русский язык, пропитанности его советскостью, различны, неоднозначны и далеко не всегда очевидны в своих результатах и оформлениях. Исследователи, обращая внимание в первую очередь и в основном на броские или уродливые внешние признаки языка советской эпохи [Шарифуллин 1990], [Горбаневский 1992], [Зильберт 1994], не замечают, как правило, скрытого, незаметного действия его особым образом ориентированных парадигм языкового сознания, языковой ментальности, воплощаемых далее в формах и способах порождения и восприятия языка. Не стоит, по-видимому, преувеличивать названное явление, неизбежно себя изживающее вместе с меняющимися общественными условиями [Клемперер 1998], но, не преувеличивая и не демонизируя, имеет смысл выявлять и описывать. Для самых разных причин и целей, но хотя бы уже потому, что произведенный, беспрецедентный в своих социальных последствиях и масштабах, эксперимент, в данном случае над языком, следует объективно представить и осознать.

Советский язык (точнее было бы сказать, советизированный) по отношению к русскому языку соответствующего периода в определенном смысле оказался одновременно надстройкой и базисом, если использовать терминологию того времени. Базисом в силу того, что порождал в языке как средстве общения, т. е. в узусе, соответствующие, им вводимые, заряженные, единицы, структуры и механизмы, делая это одновременно авторитарно и натурально. Надстройкой – по отношению к материалу национального языка, используя его, обрабатывая и аранжируя в своих видах и целях, формируясь внутри него, с тем, чтобы, входя в него (а может, и не выходя из него), также естественно и натурально, занять в нем место и нишу, врасти в него, угнездиться, заметно и незаметно, в нем.

Заметность не требует сложного поиска, анализа и глубоких подходов. Обнаруживая себя лексемно, она очевидна: колхоз, октябренок, пионер, комсомолец, дружина, линейка. Проблема может состоять в различении видов и степени советизированной заряженности единицы, в ряде случаев практически не отличаемой от единицы общеязыковой, точнее отличаемой от нее лишь в контексте и узуально (ср.: книжн., возв., возм. устар. пламенная любовь, охваченный пламенной страстью, пламенные признания, клятвы и советское пламенный борец за мир, пламенный революционер, с пламенным приветом или светоч, факел, луч, маяк, костер как нейтральные в идеологическом отношении общеупотребительные слова языка и светоч партии, светоч коммунизма, поднять факел социализма, факел революции, светлый луч, наши маяки, маяки соревнования, пионерский костер как советизмы).

Что же касается незаметности, не обнаруживаемости присутствия, с этим сложнее. Это требует системного рассмотрения, без какового оказывается не точным, поверхностным, приблизительным, а часто и не представимым. Чем отличается, скажем, в оттенках значения и коннотациях, пламенный в сочетании с любовью, страстью, признаниями, клятвами от пламенный в сочетании с революционер, борец и привет? Общие характеризующие определения «пылкий», «страстный» и уточнения типа «В советск. время: употреблялось как эпитет коммуниста» [Толковый словарь 1998], встречаемые по словарям, дают представление, но отличия не объясняют. Равно как и не объясняют их используемые в работах характеристики типа политизированное, идеологизированное, советизм, пропагандистское, публицистическое и т. п. При всем оживлении интереса к проблеме советского языка и явления советизма в его отношении к русскому языку, месту, роли и современному положению в нем, необходимо отметить, что с точки зрения смыслового и коннотативно-оценочного анализа собственно языкового материала проблема эта не только не решена, но еще не поставлена. Не поставлена в силу своей, с одной стороны, казалось бы, очевидности для того, кто пишет, и того, к кому это обращено: достаточно привести всем знакомый (пока или все еще) из недавнего прошлого публицистический советский пример, и все станет ясно без объяснений. И не поставлена в силу, с другой стороны, своей неуловимости, не поддающейся скорому объяснению, поскольку проблема подобного определения требует основательного системного и типологического подхода.

Суть такого подхода, как представляется, заключается в первую очередь в том, чтобы выявить парадигматику советизированных семантических и коннотативных признаков и оснований. На этой основе, с одной стороны, возможным будет определение советизированности как свойства и как когнитивной, оценочной и генеративно-перцептивной системы. С другой же, установление отличий в видах и степени соответствующей заряженности у языковых единиц. И то, и другое – определение советизированности как свойства и характеристика вида и степени у единицы – в значительном ряде случаев может оказаться задачей сложной и неоднозначной. Скажем, такие общеупотребительные слова, как вымпел, награда, премия, значок, поощрение, благодарность, программа, пример, образец и т. п., бывшие активными и заряженными в языке советской действительности, существуя до него и оставаясь после, чем отличаются в этих двух своих проявлениях – как идеологизированные и как нет? Речевой контекст, фразеологизованность как внешние признаки оформления соответствующих употреблений в данном случае не обязательны, достаточна сама отнесенность к действительности, мысль о ней как советской, до– или постсоветской, и изменяется смысл, коннотация и оценочное сопровождение у слова. Возможно пойти еще дальше. Слова, которые трудно представить себе заряженными, т. е. как советизмы, нейтрально общеупотребительные слова языка, бывшие таковыми также в советское время, могут, и не случайно, восприниматься по-разному в зависимости именно от того, о советской или не о советской действительности идет в связи с ними речь. Школа, семья, воспитание, собрание, учителя, педагоги, директор, ученики, юноши, девушки, руководитель, деньги, очередь, магазин, касса, работа, завод, деревня, село, улица, площадь, умственный и физический труд, развитие, путь, судьба, звание, крестьянин, рабочий, работник, интеллигент, пенсия, конституция и т. п., попадая в поле действие советскости, семантизируются и коннотируются совершенно иначе, чем вне его. С другой стороны, возможны слова, появившиеся в советское время и самим этим фактом, казалось бы, долженствующие иметь на себе соответствующий отпечаток, вовсе не обязательно могут его и в дальнейшем иметь, ср.: зарплата, милиция, электричка, заочник, дипломник, вуз, выпускник, аспирант, стажер, физкультура, подсобка, роддом.

Процессы, которые переживают слова с изменением общественно-исторической обстановки и определяемые, в частности, как процессы деидеологизации, деактуализации, деполитизации, разрушения прежней смысловой корреляции и установления новой [Ермакова 2000], как процессы трансформации лексической семантики и сочетаемости [Какорина 2000], можно сравнить с различиями тематического и лингвокультурологического характера, концептуально-типологическими в своей основе. На примере советского языка (впрочем, не только советского) это можно представить довольно наглядно. Одно дело рабочие, школа, семья, образование, наука, пенсия, медицина, деревня, магазины, люди, врачи, учащиеся, рынок, торговля, человек, руководитель, любовь, преданность, патриотизм и пр. у себя и совсем другое где-то и у кого-то еще, для чего потому и использовались необходимые в этом случае определения наш, наши, советский, советские, социалистический, подлинный, настоящий, действительный, неподдельный, высокий, с большой буквы, искренний, полный, широкий, прямой, непосредственный и т. п. Чем отличается, скажем, советский руководитель от просто руководителя, подлинный интерес от такого же интереса, но без уточнения, пристальное внимание от внимания, которое по смыслу предполагает обращение на объект и тем самым пристальность, глубокая озабоченность от озабоченности без этого определения? Или, скажем, такое, может, с другой стороны, как советские магазины, советский рынок, социалистическая торговля, социалистическая любовь, советский патриотизм или подлинный патриотизм? Избыточность либо направленность уточнения имеет смыслом снять нежелательную коннотацию, приписав желательную, поместив значение слова в ряд и систему необходимых для говорящего концептуально-оценочных связей и отношений. Обозначенные отличия можно было бы объяснить по принципу советский руководитель – это такой, который обладает такими-то и такими-то свойствами, а подлинный интерес – интерес неподдельный, не показной, вызванный внутренним побуждением, направляемый потребностью со стороны лица. Но подобные объяснения, оставаясь в пределах порождающих их идеологем, не показывают и не отражают их концептуального смысла. Что означает подлинный патриотизм в данной системе, поскольку в другой он будет чем-то другим, означает ли сочетание советский врач, советская школа, советские юноши и девушки нечто большее, чем отношение к определенной стране и ее политической и социальной системе? Видимо, да, но что кроме идеологических и оценочных коннотаций? Смена смысловой корреляции, таким образом, трансформации семантики и сочетаемости обусловлены тем, что стоит за словом и является частью тех отношений, которые связаны, как представляется, с пресуппозициями и модальной рамкой лексического значения [Fillmore 1969], [Арутюнова, Падучева 1985: 31], [Крысин 1989: 146]. Однако все это требует обстоятельного и всестороннего рассмотрения.

Объектом исследования в настоящей работе были названия лиц в языке советской действительности. Те из них, которые можно определять как оценочные. Выбор был обусловлен несколькими причинами. Советский период развития языка, что отмечают как словари, так и многочисленные исследования, сопровождался значительным и постоянным ростом количества наименований лиц [Протченко 1975: 272—273]. Явление, вызванное, по мнению И. Ф. Протченко, воздействием социальных факторов, порождающим спрос на наименования, отличительной чертой которых является разнообразие, предполагающее «обозначение человека по множеству признаков (по отношению отдельной личности к природе и обществу, по политическим убеждениям и идейно-нравственным показателям, а также по трудовому, профессиональному признаку, по внешним качествам, душевным, моральным свойствам и т. д.)» [Протченко 1975: 272]. Социоцентристская природа советской агитационно-массовой пропаганды предполагала необходимость обращения к человеку, с одной стороны, как к объекту воздействующего влияния, с другой, как к предмету необходимой дескрипции и надлежащей оценки. Контроль и распределение как ведущие механизмы провозглашенного в самом начале социалистического строительства в конечном итоге и в первую очередь касались общественного и человеческого ресурса. Новое общество должно было строиться на основе ясного представления о том, кто есть кто, с кем и как предстоит иметь дело и каким, в связи с этим, должно быть совместное, выработанное и оценочное отношение к нему. Категоризация признаков, определяющих отношение к человеку, по этим причинам, в немалой степени должна была связываться с когнитивным ядром формируемого языка, а системы оценки отображать его внутреннее, воздействующее, направленное на личность и общество, существо.

Как и в любом ином случае, советский язык в данной сфере формируется и создается на базе национального языка, заимствуя из него, используя и перерабатывая в своих интересах и целях средства и механизмы, которые характерны, как экспрессивно-оценочные в рассматриваемом отношении, в целом для русского языка. Отсюда отмеченная ранее проблема неоднозначного разграничения в материале общеязыкового и специфического, не имеющих строгих границ и не располагаемых полярно. Наряду с типично советскими, возможно при этом новыми и (ли) собственными, образованиями, существуют, с одной стороны, единицы русского языка, советскому языку не свойственные, для него не типичные и им избегаемые, а с другой, такие, которые, напротив, ему присущи, используются им, в нем встречаются, в большей или меньшей степени активны и свойственны для него, равно как и в большей или меньшей степени прошедшие в нем обработку. Поскольку трудно при первом подходе к материалу возможные виды, формы и степени подобного адаптивного отношения различить (но что желательно было бы сделать в последующем), обратим в настоящем исследовании внимание на две взаимонаправленных стороны. Во-первых, сам языковой материал, пытаясь понять в нем и выявить прямо не обнаруживаемый критерий советскости. А во-вторых, систему, набор семантических категорий оценки, типичных и характерных для отношения к человеку, проявляющего себя в соответствующих единицах советского языка. Руководящим стремлением на этом этапе анализа было, могло быть, не обобщение, а поиск, желание подобрать ключи к не совсем обычному материалу. Не совсем обычному в тех отношениях, о которых уже говорилось: органической связанности при внутренней чуждости общему языку, создаваемости, формируемости из него, на его материале, с одновременным отторжением и отрицанием его и в нем; малоисследованности, почти неизученности, в известном смысле закрытости, при внешней своей очевидности, узнаваемости и общепонятности², уходе в пассив, но каким-то замедленным, обращаемым, с постоянным присутствием, образом³. Потенциальные эти, растянутые во времени, устаревание и уход, с одной стороны, создавая иллюзию избавления, дают ощущение отсутствия необходимости и право не заниматься, не интересоваться себя неизбежно уже изживающим языковым состоянием не слишком приятного прошлого. С другой, не изжитое до конца, не осознанное, оно незаметно присутствует где-то в глубинах его породившего языка и языкового сознания. А с третьей, все-таки уходя, отдаляясь в своем ощущении и во времени, оно все более теряет возможность остаться замеченным и описанным необходимо должным образом, с надлежащей подробностью, основательностью и глубиной. Таковыми отчасти были предпосылки обращения к интересовавшему материалу.

Теперь о нем уже непосредственно. Объектом исследования были слова типа аллилуйщик, зажимщик, перестраховщик, халтурщик, авральщик, срывщик, фарцовщик, прогульщик, трутень, перебежчик, анекдотчик, антисоветчик, валютчик, попутчик, волокитчик, доносчик, аппаратчик, растратчик, антиобщественник, клеветник, саботажник, единоличник, мешочник, взяточник, отказник, подкулачник, пособник, шабашник, двурушник и т. п., служившие материалом выявления когнитивной системы оценок поведения, позиции, общественной роли и прочего применительно к человеку. Предполагаемым итогом такого подхода может быть, как уже говорилось, внутренний категориальный критерий советскости в отношении языковой единицы и также категориальные основания концепции человека во внутреннем представлении (т. е. не обязательно осознаваемом, явном и очевидном) советского языка. Проблемы идеологизации, идеологизированности, пропагандистской политизированности, публицистичности официоза, унитарности, однопартийности, деперсонализированной мифологичности, этатизма, социоцентризма советского языка, равно как и прочей его направленности, при подобном подходе, как-то с ним, безусловно, связанные, не играют, однако, определяющего значения. Выводом и результатом должны быть семантизированные категории порождения и восприятия вербального выражения, то, что имеет свое непосредственное отношение к когнитивному направлению в лингвистике и изучению языковой картины мира, тех или иных ее сторон и фрагментов, в данном случае не столько национального, сколько советского языка как его узуальной проекции. Окончательным выходом может быть выявление отношения языковой картины национального и советского языка, с определением общего и различного между ними. Однако это задача глубокой и основательной перспективы.

Для начала и ясности представления подразделим интересовавший нас материал на группы, позволяющие представить характер возможных соотношений в нем советски отмеченного и нейтрального. Временной показатель, связанный с периодами активности тех или иных негативно-оценочных советизорованных лексем, с различной степенью их идеологической и политической актуализации и с возможным затем вытеснением на периферию или уходом в пассив, на данном этапе анализа во внимание не принимался. Равно как не брался в расчет критерий происхождения – советское новообразование или используемая единица национального языка, с тем чтобы, отвлекаясь от любых дополнительных, хотя бы и важных, критериев, обратиться в самом начале к представлению вероятных различий советскости⁴.

Первую группу составят слова с очевидной и явной советскостью, почти исключительной и резко направленной, характерные по преимуществу для публицистической речи, с оттенками обличения и острого осуждения: аллилуйщик, зажимщик, прижимщик, перестраховщик, перегибщик, авральщик, штурмовщик, срывщик, загибщик, лакировщик, перевертень, трутень, перебежчик, анекдотчик, антисоветчик, валютчик, антиобщественник, саботажник, единоличник, мешочник, взяточник, переносчик (слухов), аппаратчик, растратчик, комитетчик, отказник, подкулачник, пособник, церковник, частник, лабазник.

Вторую группу – слова разговорные, со «вставляемой» советскостью, фигурирующей в них как оттенок коннотативного замещенного дополнения, при этом сила и острота обличения и осуждения имеют в них регулятивный характер, т. е. могут быть более или менее резкими, в зависимости от условий употребления и политического периода: фарцовщик, прогульщик, халтурщик, порубщик, жалобщик, потаковщик, подтасовщик, анонимщик, погромщик, самогонщик, перекупщик, половинщик, волынщик, поклепщик, подговорщик, притворщик, потворщик, алиментщик, комплиментщик, приживальщик, неплательщик, самовольщик, прихвостень, оборотень, фальшивомонетчик, начетчик, попутчик, волокитчик, бюрократ, потатчик, мошенник, законник, низкопоклонник, склочник, сутяжник, законник, кляузник, клеветник, наемник, собственник, шкурник, изменник, матерщинник, карманник, рвач, наушник.

Третью группу – слова с укрытой, неявной советскостью, точнее было бы определить ее термином «смазанной», нередко намеренно двойственной и (ли) затемненной, и таким же характером негативной оценки: глубинщик, гуталинщик, керосинщик, сыщик, понукальщик, дурильщик, добытчик, лудильщик, захребетник, наплевист, локатор, куратор, мирильщик, заводила, подпевала, обирала, вельможа, зверь, вепрь.

И четвертую группу – слова, своего рода притягиваемые, не советские по своему значению и характеру, но, будучи советизированы, способные приобретать специфический смысловой и коннотативный оттенок: морильщик, бурильщик, удильщик, пилильщик, строгальщик, заговорщик, разносчик, хозяин, хозяйчик, затейник, нахлебник, кутила, фигурант, прохиндей, живодер, мандарин, чиновник, сановник, барин, миротворец.

За пределами перечисленных групп, своего рода пятую группу составляют слова, советскому языку не свойственные, не используемые и не коннотатируемые в нем, как правило: бабник, придирщик, наговорщик, субчик, молодчик, господчик, указчик, немчик, турок, фетюк, господинчик, попрыгунчик, дворянчик, купчик, доносчик, висельник, крамольник, кромешник, богохульник, подонок, вертопрах, ловелас, фифа, фигура, фря, пустозвон, фанфарон, прощелыга, бахвал, мазила.

Группы находятся в отношениях корреляции (первая со второй, третья с четвертой) и противоположения первых двух двум последующим. Основу коррелятивности составляют признаки отношения к формируемой советской системе. В первой группе слова называют и характеризуют тех, кто является по отношению к ней потенциальным ее деструктором, негативно, нередко намеренно и сознательно, воздействуя на различные внешние или внутренние ее составляющие. Во второй представлены лица, определяемые и характеризуемые как агенты нежелательного или мешающего нужному направлению образа действия и проявления. Корреляция между первыми и вторыми состоит в характере обращенности проявления – от действователя или носителя признака как объекта оценки на систему-объект (объявляемый строящийся социализм, советский строй) в первой группе и в носителе признака или действователе, в нем самом, по отношению к множеству ему подобных и равных во второй. То есть, тем самым, направленного не прямо к системе и действующего не в ней самой, не внутри ее, а через множество тех, от которых зависит потенциальный успех ее осуществления, реализации. Первая группа, тем самым, предполагает позицию отношения лица к системе как проекцию на субъекта ведущего для советской действительности финитного отношения, если под финитностью понимать категорию направления на систему-цель – объявляемый строящимся социализм и советский строй как объект общественного стремления (opus finitum). Вторая группа – позицию отношения лица ко множеству-социуму и внутри него, с проявлением категориального отношения деформации в социальных массивах.

Слова третьей группы определяют и называют лиц «от системы», как ее нежелательные продукты, проводники ее действия и влияния в социальных массивах, подстраивающиеся под нее и к ней приспосабливающиеся, в своем поведении, образе действия, отношении к окружению, ближним, среде. Позицию эту и эту направленность можно определить в отношении «от системы к лицу», в категориях продуцирующего формирования (своего рода измененного состояния) искаженной системой структуры субъекта-лица.

Четвертую группу составляют слова, определяющие и характеризующие лиц, подстраивающих, приспосабливающих свое поведение, образ действия и отношение, но не к системе, а к социальному множеству. Отсюда их не прямое, а только притягиваемое в советский язык положение. Это слова с позицией «от социума, множества к субъекту-лицу» и нейтрализованное, безразличное в своем семантическом представлении, отношение к категориям советского языка. Так, если первую группу составляют деструкторы по отношению к финитной системе, вторую – деформаторы ее социальной базы и почвы-массива, третью – продукты ее «искаженного» социального и психологического воздействия как состояния, то четвертую – стоящие вне ее, как таковым образом ей не свойственные, но и не чуждые в целом, не отрицаемые ею (последнее как определяющий признак можно было бы отнести к группе пятой).

Дополнительным категориальным признаком, дифференцированным по четырем представленным группам, можно ввести показатель активности или пассивности, с уточнением к потенциальности того и другого. Активность или пассивность субъекта-лица в своем характеризуемом как негативное отношении-состоянии зависит во многом от выделяемой направленности. Деструкторы первой группы, с направленностью своего проявления к финитной системе, представляют потенциально активное состояние в отношении к ней. Не в отношении, что важно, характерного действия (действий), их типа и вида, а в предполагаемо-достигаемом результате, направленном на систему-объект.

Возьмем для примера несколько слов первой группы. Аллилуйщик характеризуется по словарям [Большой толковый 2000], [Мокиенко, Никитина 1998] как «тот, кто чрезмерно восхваляет кого-л., что-л.». Интересующий нас категориальный семантический показатель потенциальной активности заключен не в признаках «чрезмерно» и «восхвалять», предполагающих интенсивность и, может быть, необоснованность определяемого действия-проявления, характеризующего лицо, а в том, что в приведенном определении не названо, но что будет иметь отношение к предмету данного рассмотрения. Любой ли объект, характеризуемый в дефиниции как кто-л., что-л., может быть предметом такого предполагаемого восхваления? Поскольку речь идет о слове советского языка, типичный выбор такого объекта исходно окажется ограничен. Это или система, советский строй в различных ее составляющих или то, что прямо и непосредственно, а может быть и косвенно, связано с ней – представители власти, деятели советской культуры, искусства, их произведения, строители социализма и пр. Аллилуйщик и аллилуйщина обусловлены в употреблении тем, что связывается в советском языковом представлении с тем, что подходит под определение наши успехи и достижения, тем, чем может гордиться страна. Наши, при этом, равно как и слово страна, следует воспринимать как советские. Невозможно себе представить, чтобы льстецов, готовых к чрезмерному восхвалению, скажем, российского императора, его вельмож и министров, равно как и царский режим, или какого-нибудь зарубежного политического деятеля, диктатора, владыку, руководителя, лидера и их системы, со свойственной разбираемому слову иронией и осуждением и в рамках того же советского языка, могли бы назвать аллилуйщиками, а их действия аллилуйщиной. Объект восхваления должен быть, тем самым, определен как такой, который связан с советской системой как opus finitum, т. е. как достигаемая советским обществом в его стремлении и развитии цель. Аллилуйщик по отношению к этой видимой цели общественного движения оценивается и преподносится как агент, а аллилуйщина как явление, разрушительные и потенциально активные в предполагаемом своем результате. Потенциально – поскольку заложенные в результате не прямо, не в разрушении состоит направленность данного вида деятельности. Активные – поскольку результатом предполагается не строительство, не развитие и создание советской системы, а ее остановка, стагнация и торможение, т. е. то, что обратно созданию, а тем самым, как результат, перерождение и разрушение в своих закладываемых, предполагаемых основах.