Читать книгу: «Первый в раю», страница 4

Вот они – Фили

– «Когда мы, коммунисты, боролись с религией, то не понимали простой вещи – человек приходит в храм не к священнику, а к Богу. А мы думали, что достаточно протащить в церковь пьяницу, педераста, развратника или вора, и люди потеряют веру».

Александр Олегович Бак, руководитель кафедры фотожурналистики, вел семинар. В левой руке, привыкшей к приятной тяжести дорогостоящей фотоаппаратуры, он держал пожелтевшую перестроечную газетку. Указательным же пальцем правой руки водил по тексту и зачитывал:

– «А сегодня, когда рухнула коммунистическая идеология, мы пытаемся опереться на церковь. Неожиданно мы обнаружили, что наши креатуры – стукачи, пьяницы и педерасты – за эти годы достигли самых высоких постов, и нам не на кого опереться!»

За глаза его звали Папа-папарацци. Он оглядел студентов:

– Это выдержки из статьи бывшего главы комитета по делам вероисповеданий в СССР. Что скажете?

Какое-то время в аудитории было тихо.

– В таких вопросах опираться можно разве что на Бога, – со вздохом сказал лохматый Ваня Фомин. – Но это коммунистам не положено по штатному расписанию.

– Поясни, пожалуйста.

Сформулировать подоплеку шутки Ване было труднее, чем схохмить. Но он попытался:

– Мне кажется, во втором абзаце чувствуется обманутое ожидание чуда.

Папа-папарацци погладил седую аккуратную бородку, потом потрогал нос, будто б выправляя его немного вправо.

– Другие мнения есть? Мне известна еще одна точка зрения: «Церковь живет и хранит правду даже в те периоды истории, когда в ней нет ни одного истинно верующего». Не предлагаю вам дать оценку этому положению. В нем много всего. Но любую задачу…

– Оценку можно дать прямо сейчас, – перебил Ваня преподавателя. – Это ведь беззастенчивый карт-бланш на любые мировоззренческие кульбиты.

Папа-папарацци досадливо поморщился.

– Дай договорить, – он немного помолчал, вспоминая прерванную фразу. – Но любую задачу, даже на первый взгляд неподъемную, можно решить, если разбить ее на этапы. Давайте попробуем. Я был немного знаком с отцом Кириллом. Среди церковных иерархов в девяностые годы он был очень заметен. Совместная работа с утвержденным в КГБ клиром, наверное, не могла не заразить отца Кирилла цинизмом. Но циник не то же самое, что безбожник. Насколько знаю и помню, его мать была глубоко верующей. Он не мог не унаследовать от нее если не веру, то потребность в вере. А это уже много. Некоторые восторженные поклонники даже пророчили ему в недалеком будущем самый высший пост…

– Неужели патриарха? – не вытерпел Ваня.

Папа-папарации не обратил внимания на него и продолжил:

– Однако он нежданно-негаданно пропал. Во всяком случае, после девяносто восьмого о нем ни слуху, ни духу. В Патриархии никаких сведений не дали по непонятным причинам. Я нашел только это… – он взял со стола несколько листочков бумаги и развернул их веером. – Данный очерк о Филях найден мной в интернете. В нем упомянут некто Брякин. Брякин – мирская фамилия отца Кирилла. Итак: кто готов принести мне фотографию Кирилла Брякина? Живого или… Нет, все-таки живого. Правда, и времени прошло прилично, и наши девяностые были беспокойными, так что…

В аудитории опять стало тихо. Только похрустывали шейные позвонки – крепкие юношеские и нежные девичьи – студенты поглядывали друг на друга недоуменно.

– Почему именно Брякин? – спросила Регина Осадчая. Она сегодня была за дальним столом. Ване приходилось часто оборачиваться.

Папа-папарацци был удивлен. Не по-настоящему удивлен, а «педагогически».

– Все очень просто. Мне, преподавателю, нужно подыскивать вам творческие задания. Не могу же я просить вас сфотографировать Президента на рыбалке или в бане, – студенты дружно похихикали. – Наверное, вам хочется знать, есть ли у меня личный интерес к фигуре Брякина. Никакого. Разве что вы раскопаете что-то сенсационное. Тогда – да, о нем в свое время много говорили, я тоже. Сенсация маловероятна, давно бы просочилась. Но ведь как заманчиво – коротким репортажем, а то даже одной фоткой подтвердить или опровергнуть слова бывшего главы бывшего комитета бывшего СССР. Мы сейчас говорим не об экологии дачного прудика, а о церкви – институте с многовековой историей. В кои-то веки я предложил вам серьезное задание.

Он встал, прошелся по аудитории и положил листочки перед Ваней:

– Тогда ты, Фомин. Потому что первым захихикал, – он улыбнулся и ткнул пальцем в противоположный угол аудитории. – Вместе с Региной. Это зачетная работа.

После занятий Ваня переговорил с Региной. Оказалось, что сегодня она занята. Ваня поехал в Фили на рекогносцировку. В метро он прочитал очерк, автором которого был некто Сергей Шевцов. Название настораживало некоторой изощренностью – начиналось с многоточий и с маленькой буквы:

«… вот они – Фили

1998

Фили – это не район Москвы. Это – воплощенная в реальность смычка между городом и деревней.

Здесь по ночам громко лают и воют собаки, и заблудшая легковушка испуганно торопится проскочить странное место, ежась и избегая темных тротуаров.

Здесь люди просыпаются рано. Они шаркают подошвами посреди проезжей части улицы и потом скапливаются у входа в метро, в ожидании открытия попыхивая дешевыми сигаретами. Красные огоньки сигарет светятся в руках молчащих мужчин и женщин. Скоро из темноты появляется сверкающий огнями синий поезд; он несется почти по улице – метро здесь не зарыто в землю, среди окружающей грязи и скудости поезд кажется пришельцем из будущего; правда, на стекле одного из вагонов уже крупно нацарапано: «Смерть гопоте». В вагонах – интеллигенты из Крылатского, изо всех сил старающиеся сохранить себя в этом качестве, хорошенькие студентки из Кунцево, на «Пионерской», «Филевском парке» и «Багратионовской» к ним присоединяются пролетарии из Мазилово и Филей. Вагоны полны людей с раннего утра до позднего вечера – это рабочий район.

Средний срок жизни пролетариев соответствует статистике – до пенсии доживают редко. Немногочисленные старики появляются на улице, когда расцветет. На них полувоенные кители или то, что они не успели сносить в восьмидесятые, до перестройки. Чаще всего они приветствуют друг друга отданием чести. На окрик: «Привет, Петрович!» красная рука с черными морщинами взлетает к фуражке или спортивной шапочке с надписью «Adidas», доставшейся от внука. А старушки обеспокоены сиюминутными проблемами. У метро они расставляют лотки и торгуют квашеной капустой, солеными огурцами, хлебом, варежками, носками, сушеными плодами шиповника, вареньем. Они считают, что миром правит нужда и скудость. И иногда что-то покупаешь у них. Потом эти банки с ржавеющими крышками забываются под кроватью.

Здесь в метро (поезд №66, следует до станции «Молодежная») после работы умирает худощавая женщина. Сначала по вагону проносится: «Есть врач? Женщине плохо!», а потом видишь мужчину, слишком спокойно достающего маленькую круглую таблетку (он роняет ее на пол и также неторопливо достает другую), он двумя пальцами запихивает белый шарик в рот потерявшей сознание женщине, но шарик тут же выкатывается изо рта на воротник пальто.

Поезд тормозит, и ты врываешься к машинистам: «В первом вагоне женщина в обмороке, надо вызвать врача!» И заскакиваешь опять в вагон, и буквально на следующей остановке по платформе Киевской-радиальной бежит толстый медработник в черной форме с золотыми пуговицами и фуражке с красным метрополитеновским верхом, он решительно продирается сквозь толпу, но вдруг слышишь: «Ну как я могу ей помочь?» И они под руки несут ее, а ноги покойницы (как выяснится позже из имеющихся у нее документов – Галины Григорьевны Брякиной) волочатся по мраморному полу. Еще в ее сумке обнаружат литр биокефира и пакет с проросшими и размолотыми зернами пшеницы.

Толпа вносит тебя обратно в вагон и трамбует с близстоящими пассажирами. В этот раз удачно трамбует: рядом с девушкой. Транспортные неудобства компенсируются пикантностью ситуации. Всю дорогу чувствуешь ее нервное тело и аромат тонких, как говориться, ни разу не питых духов. А на своей станции видишь прекрасные девичьи ноги, и узнаешь запах этих ни разу не питых, и уже вертится в голове какая-то легкомысленная фраза, и набираешь полную грудь воздуха, чтоб произнести эту фразу не заикаясь, но тут кто-то берет тебя под руку:

– Гражданин… Пройдемте с нами, гражданин, – низкорослый молоденький милиционер берет под козырек.

– Что? Что? В чем дело?

– Мы просим вас уделить нам пять минут… пожалуйста… надо бы протокол…

В ноздрях тает тонкий аромат. Скорей всего, никакого аромата там уже и не было – это память еще что-то пыталась сконструировать из изящных линий и неясных фантазий. Бессмысленно оглядываться – такие ноги долго на месте не стоят. Запах в участке едкий, как нашатырь. Долго ждешь составления протокола, чтобы потом поставить подпись под протоколом обыска какого-то бомжа.

А Ольга Сорокина – обладательница тех шикарных ножек, зябко ежится в короткой шубке, выйдя из метро.

«Холодноват в Москве март, холодноват. А из одежды для такой погоды у меня все равно ничего нет. Какая давка в метро. А тот мужчина из метро все-таки не догнал меня на улице. Ведь по глазам видела: хотел».

Хотел… Хотел:

это спальный вагон скорого поезда №1 «Москва-Минск» сладкое сопение очаровательной провинциалки зеленые ладони одноруких светофоров ложка звенит в стакане с подстаканником не спится

это если женщина любит ушами то твое дело швах потому что давно ничего не говоришь потому что глупо и надоело

это минский таксист спрашивает «Скучаешь?» и отвозит тебя на так называемую «тридцатку» перед цирком на проспекте Франциска Скорины и оттесняя других подскакивают две девчушки «Мы из службы досуга нам каждой по тридцать баксов или полтинник за двоих ведь немного для такого роскошного господина?» а ты мямлишь «Я по другой части я так я погулять вышел» и быстро стыдливо ловишь такси и возвращаешься в гостиницу…

Ольга сворачивает в переулок, где начинается темный сказочный лес пятиэтажек, где одну из ипостасей Бабы Яги встречаешь ежедневно и не один раз, где зеленый змий царствует безраздельно и самодержавно. Она старательно обходит мужчину, лежащего головой на газоне, ногами на проезжей части.

Не сказать, что в Филях одни пятиэтажки. Тут есть и высокие дома. Кое-где их даже много. Но все равно они здесь, как пришельцы из другого мира, они похожи на группу иностранцев в зале Пушкинского музея, их много, они громко галдят, однако хозяин здесь все же маленький, сморщенный, дремлющий смотритель, в данном случае старенькая задрипанная пятиэтажка. Ольга в хорошем настроении, приправленном приятной грустью, идет по пустым дворам и растворяется в темноте.

Здесь ходишь из угла в угол съемной квартирки и размышляешь, как водится, о сути жизни. И тут раздается звонок. Ты в халате, поколебавшись относительно своего внешнего вида, идешь открывать, а там стоит нарядная Маша Курочкина – соседка в еще очень репродуктивном возрасте. Она работает в прачечной, ты много раз сдавал туда постельное белье.

– Здрасте, – говорит она, протягивая толстую бутылку. – Помогите шампанское открыть.

Пробка действительно тугая: «Держите».

– Спасибо. А я теперь одна в прачечной. Поувольняли всех.

– А вообще – тоже одна?

– И вообще – одна, – отвечает девушка. Она говорит, глядя как-то снизу, как провинившаяся собачонка. Она уже что-то смутно ожидает.

– Это… это непорядок, – мямлишь ты.

А после Маша Курочкина плачет на кухне горькими слезами, пытаясь очистить сожженную кастрюлю: ужин сгорел, пока пила шампанское. «Хоть бы случилось что. Хоть бы умер кто. И сосед за стеной своей „Лунной сонатой“ затрахал!»

Здесь вечером натягиваешь на себя спортивный костюм, кроссовки, шапочку и бежишь в прекрасный Филевский парк мимо темных щербатых пятиэтажек. На углу – кучка подростков. Они стоят без шапок и от мартовского холодка втягивают головы в плечи, как мокрые воробьи. Пробегая мимо, чувствуешь опасность, как собака чувствует гниль. Они смеются. Кто-то из них говорит:

– Гражданин, пройдемте для выяснения наличности.

Его сигарета в темноте рисует красную дугу. Подростки смеются еще веселей.

Вот кухня на первом этаже, шторы не задернуты и видно, как солидный мужчина с седой аккуратной бородой закрывает дверь и садится за кухонный стол. В соседней комнате голубоватая полутьма, в которой, забравшись с ногами на кровать, смотрят телевизор мать и маленькая дочь.

Эта женщина сегодня долго ждала своего мужа – Аркадия Михайловича Стыгара. Он пришел поздновато, такой элегантный, пахнущий хорошим вином и чужой губной помадой. Пришел, правда, с цветами. Женщина потом долго стояла у зеркала и разглядывала свое обрюзгшее тело. Изучив некрасивое, зареванное, все в пятнах лицо, она усмехнулась и с мазохисткой радостью вспомнила и применила к ситуации хохму: «Так этому Стыгару и надо!»

Мужчина на кухне поглаживает седую бороду и достает блокнот. Он читает записи и смеется:

«Объявление на одесском пляже: «Граждане утопающие! Так как отныне государственным языком у нас назначен украинский, то крики и вопли о помощи на всех других языках рассматриваться не будут!»

«Француз женился. У него спрашивают: «Ну, как твоя молодая жена?» «Превосходно! Очень рекомендую».

«Учительница пишет записку маме ученика: «Сара Абрамовна! Моню надо мыть. Моня плохо пахнет». Ответная записка: «Сара Соломоновна! Моню надо учить. Моню не надо нюхать».

Седобородый Аркадий Михайлович достает чистый лист бумаги, дорогую черную ручку и пишет большими буквами заголовок: «Национальная психология». Немного подумав, пишет подзаголовок: «Опыт исследования некоторых черт национальных характеров, зафиксированных в анекдотах». Потом кричит так, что слышно на улице:

– Сделайте потише телевизор, глупые женщины!

Успокоившись, Аркадий Михайлович начинает быстро писать:

«Дабы сразу отмести все подозрения в предвзятости и тенденциозности, а также обвинения в национализме со стороны той или иной этнической группы, считаем необходимым предварить эту книгу следующей цитатой:

«За национальным характером, так как в нем отражается толпа, никогда нельзя по совести признать много хорошего. Скорее дело здесь только в том, что человеческая ограниченность, извращенность и порочность в каждой стране принимает иную форму, которую и называют национальным характером… Всякая нация смеется над другой, и все они правы» (А. Шопенгауэр)

Аркадий Михайлович грызет кончик дорогой ручки, выклянченной на выставке у какого-то фирмача.

Добрейшая Маша Курочкина драит сожженную кастрюлю и желает смерти – пусть даже себе.

Участковый поднимается по лестнице, сверяет по бумажке номер квартиры и стучит в дверь. В руках у него большой сверток. Отец Кирилл (в миру Брякин) открывает дверь и недовольно спрашивает:

– Что случилось?

– Здесь была временно зарегистрирована Брякина Галина Григорьевна?

– Да, а что все-таки…

– Это ее вещи. Скончалась сегодня в метро от… Вы лучше позвоните. Вот телефон морга на Россолимо.

А то, что раньше называлось Галиной Григорьевной Брякиной, – а сейчас просто холодное тело без наличия швейно-пошивочных изделий, – лежит на металлическом столе с номерком на большом пальце ноги под ярким синим светом. Ольга Сорокина стягивает с себя тонкие колготки, заляпанные похотливыми взглядами, и идет греться в ванную, расположенную в совмещенном санузле. Ты бежишь по парку и на некоторое время убегаешь от себя…

…вот они – Фили».

 
                                         ***
 

Ваня погулял по отстроенным Филям. Новенькие высотки сверкали. Иномарки среди них казались необходимыми аксессуарами. Из автомобилей выходили шикарные девушки – настоящие «мисс Тюнинг». Район был образцом довольства и элегантности.

Очерк давал представление о Филях в девяностые. Но цель существования очерка в сети была непонятна. Ведь все прошло давным-давно. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – в данном случае совсем не о том. Можно предположить, что автор – историк. Для историка факты имеют самодовлеющую ценность. Но здесь автор является источником информации и, в каком-то смысле, самим фактом, что неминуемо вызывает предположение в субъективности изложенного. Нельзя «выбежать» из факта и оказаться вне истории. Возможно, автор через себя пытается втянуть читателя в историю.

Ваня повернул бейсболку козырьком на затылок. Лихо я передернул словосочетание «втянуть в историю». Годится для заголовка, надо запомнить.

Он достал смартфон и в строку поиска набил: «адресная книга Москвы по фамилии бесплатно». Шевцовых оказалось несметное количество, а вот Марий Курочкиных всего 45, вполне приемлемо. Круг поиска суживался Филями. Ваня стал названивать. После нескольких «Вы ошиблись» глубокий старикан прошамкал:

– Маша в «Буратино».

«Буратиной» оказалась бюджетная кафешка с тревожной атмосферой. Такие заведения всегда манят разными интересными возможностями. Этого в «Буратине» оказалось хоть отбавляй.

Зал изысками меблировки не блистал. Зато пара табличек была с юморком: «Страной дураков» назывался уголок с игровыми автоматами, а «Полем чудес» – меню с золотым ключиком на кожаной обложке. В меню самыми приемлемыми оказались сосиски с горошком. Замечательная вещь, если еще с горчицей и пивом.

Вторую порцию Ваня ел медленно. Смакуя последние кусочки, он разглядывал женщину на высоком барном табурете. Немолодая, но бодрая. Поймав его взгляд, женщина подошла к столику.

– Привет! – она положила руки на спинку стула. – Не возражаешь?

– Прошу вас.

– На кого учишься?

– На папарацци.

– Ох, чему сейчас только не учат. Я Надежда.

– Очень приятно. Иван, – ему не терпелось получить информацию. Он заторопился: – В Филях я впервые. Но так получилось, что знаю Марию Курочкину…

– Ты знаком с Машкой? – удивилась женщина.

– Весьма поверхностно. А вы? Неужели знакомы?

– Были некоторые деловые контакты. Тебе нужна именно она?

– Очень! – Ваня едва не поперхнулся последним куском сосиски. – Поможете найти? Может, хотите пива?

– Что ее искать. Сама придет. А пива не пью. Да и вообще: брось привычку подкупать. Дешево это, школяр – благодарить надо иначе.

– Я студент! – крикнул Ваня ей вслед. Она равнодушно махнула рукой, залезая на высокий барный табурет.

На всякий случай пива он больше не пил. Приходили девушки – молчаливые, хохочущие, одинокие, в компании. Ванина новая знакомая отрицательно качала головой, если им доводилось встречаться взглядами. Ваня затосковал: неужели придется придти сюда еще раз? Но сегодня ему везло:

– Вы меня искали?

Он даже вскочил, так это было неожиданно. Перед ним стояла светловолосая, худощавая, чистенькая женщина, для кафе одетая достаточно скромно.

– Э-э-э… Всю жизнь! Правда, до этого момента я не очень верил в ваше существование. Хотите пива или чего-либо в этом роде?

– Сок. Грейпфрутовый. Вы в самом деле папарацци?

– В самом деле. Начинающий. Я рад, что вы не виртуальная личность. Видите ли, дело в том…

Ваня все объяснил. Даже дал почитать распечатанный очерк. Читать ей было любопытно. У Вани росла уверенность, что его поймут и помогут. Хорошо иметь дело с нормальными людьми. Но она разочаровала:

– Похоже, с отцом Кириллом я встречалась. Не смотрите на меня так восторженно: только раз и на официальном мероприятии. Присутствовала на каком-то обряде в медицинской клинике.

– Скорей всего, на освящении.

– Кажется. Насколько помнится, общался он там в основном с нотариусом.

– Что за клиника?

– Клиника академика Гринько.

– Так их целая сеть в Москве.

Она назвала станцию метро. Позже выяснилось, что Маша направила Ваню по перспективному следу, но не основному.

На этом они расстались. Кафешка все-таки была злачным местом. Бюджетным злачным местом.

Утром они с Региной в здании универа на подоконнике обсудили дальнейший план действий. Регина была в шерстяном зеленом платье и светло-коричневом замшевом пиджаке. На ногах – теплые угги в тон пиджаку. Осень в этом году началась с холодов.

Регина считала, что ухоженная женщина всегда добьется того, чего никогда не добьется неряшливая. Для внутреннего мира оболочка важна. Если оболочка не пойми какая, то и внутри не пойми что. Ваня полюбовался ею и предложил:

– Ты такая сегодня красочная. Давай я тебя нарисую.

– Ты меня миллион раз фоткал.

– В рисунке легче отобразить внутренний мир.

– Ты умеешь рисовать?

– Угу.

– Посмотрим. Сперва обсудим план.

– Поищи Стыгара, – предложил Ваня. – Похоже, это он написал книжку о феминизме. Называется «Филиалы любви».

– Не-а, «Физиология судьбы». Он враг человечества.

– Ну, наверное, не всего, а прекрасной его половины.

– Смейся-смейся! Знаешь, он любит поговорить о Боге. Но с ним о Боге совсем не хочется говорить, вот в чем засада. Чувствую, Стыгар в плане нужной нам информации бесперспективен. По-настоящему ему не интересен ни Бог, ни те, кто по роду занятий к Нему ближе всего. Давай так. Я принимаю предложенный тобой метод…

– Это ты на предмет рисования?

– Я принимаю твой метод, но пользоваться им будем по моему. Ты берешь в разработку женщин, я мужчин. Стыгар исключение, бери его себе. У тебя здорово получилось с Курочкиной. Ты же понимаешь, мне бы так не подфартило. Ни за что в жизни!

– Это так, – сказал Ваня, довольный собой. – Но нотариус не обязательно…

– Женщина твой нотариус, уверяю тебя. Во-первых, в советские времена в нотариусы шли девушки, по юридической линии больше ни на что неспособные. Сейчас они превратились в оплывших теток, которым привалили огромные деньги. Чтоб заработать такие деньги, им нужно меньше усилий, чем их перспективным однокурсникам, ныне следователям, судьям, прокурорам, адвокатам. Этим-то тоже можно подзаработать, но все это у них очень опасно, многие уже сами под следствием или даже сидят. А тут: подпись, печать, гонорар и вперед. Они разбогатели, они тратят на себя много бабок. Благодаря своему финансовому успеху они глядят свысока на пусть более талантливых, но все-таки неудачливых однокашников… Во-вторых, не нужны отцу Кириллу мужики.

– В очерке, кроме Шевцова, мужчин больше нет.

– Значит, мне будет легче. Ты же не против, надеюсь? А с Курочкиной ты еще раз встреться. Не все ты из нее выжал.

Потом Регина рассказала, что с Шевцовым уже начала работать. Нашла в сети два его рассказа о некоем Лукине. Зачитала один из комментариев: «Нам в рассказе интересна не умозрительная хронология, а осязаемая и непрерывная протяженность Хроноса. Пусть и сжатого до какого-то масштаба. Андрей Тарковский считал, что такое время и есть главный герой всякого произведения».

Этот комментарий Ваня не понял. Регина рассмеялась: не важно! Важно, что Шевцова тянет к глобальным обобщениям. Значительные фигуры будут оставаться в поле его внимания.

– Ему важна атмосфера времени.

– В очерке он сосредоточен на мелочах. Но это обычный литературный прием…

Они заспорили. Потом пришли к совместному пониманию: в очерке для Шевцова главным было создание поэтического образа, а не развитие идеи. Разумеется, идеи всюду нужны, без них текст рассыплется. А кто их помнит? Да ну их. А вот образы…

– Гоблины, гоблины!

– Джедаи!

– Апокалипсис!

– Идеи – чтоб занять голову.

– Образы – чтоб возвысить душу.

– Не зря «образ» и «облако» фонетически близки.

Они развеселились и утвердили план действий. Потом пошли на Гоголевский бульвар, нашли пустую скамейку и Ваня начал рисовать. Регина позировала, немного переигрывая.

Минут десять Ваня что-то черкал на бумаге. Потом отдал листок девушке. Она прочла: «Рисовать я не умею. Просто ты мне очень нравишься».

– Так я и думала, – сказала Регина, разрывая лист бумаги. – Давай делами займемся.

Ваня без труда нашел нотариуса. На сайте клиники академика Гринько были размещены копии сертификатов, заверенные нотариально. Если рядом с искомой персоной дважды появляется слово «нотариус», то, как правило, это одно и то же лицо. Так и оказалось.

Но сперва пришлось поскучать в полутемном холодном коридоре – очередь на прием была приличной. Ваню приняла пожилая женщина с жидкими фиолетовыми волосами. Узнав цель его появления, она извинилась за то, что Ване пришлось так долго ждать…

– …долго ждать очень немногого: я знаю не отца Кирилла, а человека, который знал отца Кирилла очень хорошо.

– А подробности?

– Подробности? О! Подробностей была целая куча. Вряд ли они будут интересны вам – очень молодому и очень симпатичному человеку, – она улыбнулась весьма специфически. Ваня поерзал на стуле.

– Мне интересно, – ответил Ваня. – Более того, мне нужно все знать. Иногда в мелочах, вернее то, что называется мелочами, как раз и есть нужный ключик.

– Тогда вот что, – она достала из ящика стола зажигалку, пепельницу и пачку сигарет. Пару раз затянулась и потушила сигарету. – Я расскажу вам все, что знаю. Даже больше. Мне иногда самой хочется пооткровенничать – на любую тему. Найти слушателя в наши дни – большая удача. Особенно благодарного, – ее улыбка была липкой, как скотч. – Но не здесь – видите, сколько клиентов. После шести в ближайшем кафе вам удобно?

Потом Ваня никому не рассказывал, как он собирал крохи информации. Из приведенного ниже материала можно будет догадаться. Но он узнал главное: что делать и кого искать в первую очередь.

Позже он систематизировал ее рассказы, реплики, свои догадки, впечатления и знания о девяностых годах двадцатого века. Нашел книги Стыгара и даже сделал из них выписки. Для связности материал пришлось немного «олитературить». Так он поступал и в дальнейшем, надеясь, что большой беды в этом нет.

Рассказ нотариуса

1998

Было почти зимнее утро накануне весеннего праздника 8 марта, было одиноко в постели с красным спальным бельем, уже не спалось, но еще не хотелось вставать.

Женщина, которой было немного за сорок, наконец, решилась, рывком покинула широченное спальное место и направилась в ванную. Она встала под душ и нашла свое отражение в зеркале.

«Прибылова Елена Николаевна, незамужняя, есть дочь, профессия – нотариус, пол, как очевидно под душем, женский, – женщина разглядывала себя в зеркале и морщилась. Втянула в себя живот и немного приободрилась. – Тело еще ничего, а лицо… ну, лицо мы нарисуем. Кое-что в наших силах. Вообще-то, мужики стали дорогие. Женщинам даже простые мужики обходятся дороже, чем мужикам – элитные шлюхи. А этот новый Аркаша совсем оборзел, – Елена Николаевна вдруг почувствовала, что у нее совсем сбились жизненные ориентиры: за что платят, за что нет. Потом вздохнула. – Да ладно, все равно я свою жизнь по-другому не организую. Пока деньги есть, проблема с мужиками решаема».

Она взяла папку с деловыми бумагами, вложила в нее несколько листочков, переданных «оборзевшим Аркашей», села в новенькую французскую легковушку с АКПП (она меняла машины, как только что-то поцарапается или засбоит) и поехала к своей школьной подруге, работавшей в клинике профессора Гринько.

Приемная клиники была обставлена роскошно. На стенах висели иконы, которые смотрелись нелепо среди импортной мебели. В приемной было еще несколько женщин. Они листали толстые многокрасочные журналы или глядели в окна. Елена Николаевна была знакома со всеми ими. Она любила обсуждать с ними подробности туалета и некоторые пикантные вопросы. Но сегодня она не была расположена поболтать. Она встряхнулась и достала из папки листочки, отданные ей на рассмотрение «оборзевшим Аркашей». На титуле прочла: «Национальная психология». Елена Николаевна раскрыла наугад.

«Идет по селу щирий украинец в соломенной шляпе и вышитой сорочке, за руку ведет малюсенького негритенка. Сосед спрашивает: «Остапу Игнатьичу, кого це ты ведешь?» – «Внука». – «Так вин же черный!» – «То и гарно, що черный, сразу видно, що не москаль»…

Елена Николаевна хихикнула про себя, сложила листочки и закрыла глаза. Читать дальше было б веселее вслух. Но здесь это показалось неуместным.

Наконец-то пришла Маргарита Васильевна, всегда всюду запаздывающая. Она промчалась через приемную на скорости, неожиданной в такой интеллигентной женщине. За опоздание Гринько уволил бы любую, только не Марго. Его клиника была модной и дорогой. Именно здесь новые русские и их женщины, путем сложных манипуляций с их холеными телами, получали успокоение от непонятных недугов, которые на самом деле были только… Маргарита Васильевна обычно советовала пациенткам:

– Все с вашим сердцем хорошо. Не стоит так часто делать УЗИ. Вам просто влюбиться надо.

– Как же, влюбиться… Меня одну без охраны ни на шаг.

– Да я же говорю влюбиться, а не в койку прыгать!

– ??? – искренняя непонятливость пациенток доводила до смеха. Будто никогда не жили без охраны. Будто в школе романов не читали.

Профессор Гринько был настоящий сибирский самородок. По поводу медицины он нес такую ересь, что у Маргариты Васильевны вяли уши. Но Гринько вовремя понял, что нужно неожиданно быстро разбогатевшим людям. Случившееся с ними чудо заставляло их верить в невероятные возможности нетрадиционной медицины. Поэтому новые русские доверяли профессору Гринько больше, чем традиционным академикам. В свою очередь успех и популярность Гринько заставляли и академиков слушать его с открытым ртом. Гринько был профессором, сертифицированным какими-то иностранными учреждениями, неизвестными в России.

Его любимой шуткой для пациентов-мужчин была:

– Вам придется удалить правое легкое.

– Но, профессор, с легкими у меня всегда было все в порядке. Тут в правом боку что-то ниже беспокоит.

– Вот именно: печень не вмещается. Пить меньше надо.

В кабинете Марго надела белый халатик, а Елена Николаевна с удовольствием обнажилась до пояса и легла на кушетку. Поводив датчиком по неугомонному телу подруги, Маргарита Васильевна сказала:

– Да все в порядке с твоим сердцем.

– Если бы, – возразила Елена Николаевна, одеваясь, – если бы.

– Опять неудачный роман?

– Хуже. Не могу точно сказать, во сколько мне обходятся эти козлы. Но последний претендует побить все рекорды, – она покопошилась в сумочке и бросила на стол визитную карточку, исписанную витиеватыми наклонными буквами. Маргарита Васильевна взяла ее двумя пальчиками и прочла:

Аркадий Михайлович Стыгар, психоаналитик.

– Стой-стой-стой, Лена, стой-стой-стой. – Маргарита Васильевна что-то усердно старалась вспомнить. – Кажется, я его знаю.

Елена Николаевна насторожилась.

– А, может, не он, – вздохнула Маргарита Васильевна, возвращая визитку. – Одно тебе, Ленка, скажу: если у нас на курсе в мединституте кто-то был со странностями, то он обязательно специализировался по психологии, а если к этим странностям прибавлялась сексуальная озабоченность, то он в конце концов оказывался сексопатологом. Ну, рассказывай.

– Познакомились в Третьяковке. Очень интересно говорил о картинах. Обменялись визитками. А на следующий день, – Елена Николаевна возбудилась и заерзала на стуле, подложив под попку руки ладонями вниз и выпятив почти к лицу Маргариты Васильевны грудь, – представляешь, буквально на следующий день он является ко мне в нотариальную контору. Я так ему обрадовалась, даже просияла. А он это заметил, вспетушился, понес: у меня много перспективных трудов, мне от вас нужно пять тысяч долларов, чтоб их издать. Я так и присела, хоть и сидела.