Читать книгу: «Багровый – цвет мостовых», страница 6

Часть

2

Неумолимый марш

Глазами

ночи

Острый месяц белым призраком отражался в стакане с водой. На другом краю стола господствовало ручное солнце – лампа, желтизной орошавшая страницы книги. От них веяло старой сухостью. Тома с наслаждением вдыхал этот запах, смешанный со свежестью ночи, и в глубине его души бурлило теплое чувство. Оно трепетало с настойчивостью, и мальчику казалось, что вот-вот он замурлыкает в такт своему извечному компаньону. Пушистая кошка, лежа перед книгой, иногда задевала хвостом страницы, однако Тома не замечал этого, полностью погруженный в чтение.

За три года, проведенных во Франции, ребенок неплохо овладел языком, так что литература поглощала его интерес и вселяла полное понимание описанных действий.

У окна шумно пролетела ворона. Дремавшая ранее кошка вздернула бурую голову и начала гипнотизировать звезды, в надежде, что они выдадут разбудившую ее птицу. Ночь безмолвствовала, будучи надежной для тех, кто жаждет укрытия. Рука коснулась мягкой шерсти, и животное вновь издало мурчание, отрываясь от созерцания неба.

Оставив книгу, Тома скучающе прошелся по маленькой комнате, еле слышно напевая «Мальбрук в поход собрался».

Мой паж, о паж мой добрый,

Миронтон, миронтон, миронтене…

Приблизившись к единственному слушателю – кошке, он, словно обращаясь к ней, запел четче:

Мой паж, о паж мой добрый,

Какую весть несешь?

Утихнув, мальчик снова присел за стол. На секунду его одолела скука, но лишь на эту жалкую секунду! Тома аккуратно выдвинул ящичек стола и с немеренной бережностью достал содержимое на поверхность. Множество бумажек различных форм и размеров предстали перед светом лампы. Все они были испещрены почерком Гаэля; здесь хранились написанные им стихи, песни, мелодии, огромное количество рисунков, записи об истории, политике и медицине, не столь давно увлекшей молодой ум.

Маленький Тома обожал читать мысли старшего брата, погружаться в его творчество. Однако все это проделывалось тайно, ведь совесть из раза в раз вторила ему о чести и возможной секретности записок, и мальчик из раза в раз заглушал ее голос прекрасными строчками стихотворений Гаэля. Многие из них он знал наизусть.

Любуясь, ребенок разложил листы исписанной бумаги на столе и среди них сразу нашел новые. Стихи, стихи, все – стихи. Один из способов борьбы с усталостью для юноши. Весь день он учился или работал недине с мыслями, которые выливались на бумагу глубокой ночью. И сейчас студент пропадал на работе, чтоб возыметь хоть несколько франков в такие непростые времена.

Бесконечно скучая по брату, Тома вынужден был довольствоваться лишь выведенными буквами.

Внимание мальчишки на сей раз привлек пожелтевший конверт с поломанной сургучной печатью. «Гаэлю Вюйермозу» – гласила крупная надпись.

Крадущаяся полночь застала крохотную квартиру на Гренель пустой. Шторы с оборванными уголками вздымались, точно легкие гигантского зверя.

Беззвучие перерезал скрип двери. Раздались шаги, шорох одежды. Хлопок и щелчок – дверь затворилась.

На пороге единственной комнаты показался силуэт; в измятой одежде, понурив плечи, он добрел до дивана и рухнул, как срубленное дерево. Казалось, человек даже не видел, куда он шел, и, если бы дивана не оказалось рядом, он бы, несомненно, упал на пол. Глаза его устало сомкнулись.

Призрачное свечение из окна позволяло разглядеть жильца, его изнеможенное лицо с щетинистыми щеками, широкие плечи, мозолистые грязные пальцы. Хоть его лоб пересекала морщина, ведающая об изнурительной работе как тела, так и мозга, сей человек вовсе не был стар! Несмотря на молодость, силы покидали его все чаще, и такое состояние полнейшей опустошенности уже не являлось редкостью для него.

Жозеф Бранш, ранее учащийся на факультете философии, забросил обучение, заполнив свое время тяжелой работой водоноса. Мечтания о жизни без нужды не покидали его разума, завладев им и глубоко пустив корни; он желал путешествовать, однако труд приковал его, точно собаку к цепи. Из меньшего, ему бы хотелось поспать в обед, но и в этом не заключалась его воля. Краткая ночь – лишь передразнивание, а не утешение.

Дыхание стало ровнее. Его настиг не сон, нет, но грубое забытье. Черное и хладное.

Те же звезды с укором заглядывали в витрины «Рваного Зонта», вероятно, их наполняло едкое желание поведать ночи о неспящих. Неизменный желтый фонарь освещал тесный клочок улицы. Внутри кафе также мерцал свет.

За круглым столом сидели Мар и его единственный поздний гость – человек лет сорока, с желтоватым лицом и, точно от болезни, бледными щеками. Тремя пальцами он придерживал ручку керамической кружки, расписанной столь мило, что можно было простить едва заметный скол у ее основания.

– К тому же, – продолжал посетитель свои рассуждения. – Весьма трудно работать, осознавая свою ненужность. Народу подавай комедию, они желают видеть карикатуру на свою жизнь, хоть где-то их упомянут! Высшему свету, до сих пор волнуемому Шекспиром или Графенбергом, нужна трагедия.

– Ни комедии, ни трагедии тебе не по душе? – подал голос Мар.

– Слышать о них не могу! Я вижу проблемы и пишу о них. Конечно, можно поднять и грубую шуточную форму, но я предпочитаю серьезность.

Хозяин обвел смуглый потолок задумчивым взглядом и проронил:

– Не вешай нос. Предпочтения различны и индивидуальны. Ты обобщаешь, друг мой, не каждый простолюдин пламенно жаждет посмеяться и не всем господам милы слезы.

– И многим из них не мило ровным счетом ничего из литературы!

– Ты прав, – улыбка явила лукавый блеск в глазах Мара. – Они изнурены или озабочены, не стоит им докучать.

– Наоборот. Докучливость, как ты выразился, привьет им вкус! – воскликнул собеседник.

– Неужели ты насильно вобьешь в головы бедным людям свои предпочтения? – усмехнулся хозяин кафе, почесав белокурый затылок. – Экая диктатура!

Сие замечание осадило гостя, и его пыл утих. Он сделал пару глотков кофе и нахмурился, обхватив кружку двумя ладонями.

– Я знавал барышню, – продолжал Мар, откинувшись на спинку стула. – Положительно сильно любившую элегии. К слову, ничего, кроме этого, она не признавала. Однажды под руку ей попалась черновая работа ее дворецкого, уж получилось так; дама с трепетом ее прочла и нарекла своим любимейшим произведением.

– Что же в этом удивительного?

– То была великолепная сатира, дорогой Тьерриак!

– Видимо, слог причудлив.

– Отнюдь, хороший слог! – возразил хозяин. – Вот только барышня и не осознала какой-либо перемены между излюбленными элегиями и забавной сатирой, – на этих словах его собеседник закатил глаза, подумав, очевидно, о людской неграмотности. Он попытался вставить слово, но речь хозяина невозмутимо текла дальше. – К чему это? Не ради ли наслаждений живет человек? Зачем осуждать вкусы, если можно молча любить и молча ненавидеть?

Тьерриак фыркнул и качнул головой.

– Ты говоришь так, потому что, видимо, не любил и не ненавидел. Люди никак не могут молчать. Они кричат. Если не горлом, так мыслями. Народ, принужденный к молчанию, равнозначен барсу с пастью, перемотанной тряпкой.

Приняв суждение друга скептически, Мар повел плечом. Он от скуки застучал пальцами по столу, устремив взор в густые краски ночи. Осунувшееся лицо перестало выражать интерес.

– Пылкость, не покидающая тебя, не что иное, как следствие молодости, – изрек Мар, устало зевая.

Безобразный рот ночного гостя исказился в улыбку; белый узкий лоб разгладился.

– Молодости! – в пол голоса обронил он, не отнимая сверлящего взора от хозяина. – Мы ровесники, Марсель, хоть и кажется мне порой, что я на пару тысяч лет старше.

– Это не разница в возрасте, а разные точки зрения.

– Ты сам себя опроверг.

– Я не в обиде на себя, – краешек губ Мара на миг дернулся, в глазах же, однако, не заплясало былое лукавство. – И, очень надеюсь, ты тоже не обидишься, если я отправлю тебя домой.

– Гонения, сплошные гонения, – беззлобно буркнул гость и поднялся; роста он был низкого.

Хозяин протянул ему руку на прощанье, и тот пожал ее с сухостью, свойственной не только его телу, но и характеру.

В полночную тьму вступил не менее мрачный силуэт, покинувший «Зонт». Погас свет в витрине кафе; умер маяк в жизни одинокого мотылька.

Гамен

Можно заметить, что предвидя удар, существо, кем бы оно ни было, сжимается, напрягается, непроизвольно желая превратиться в прочнейший камень. Нападающий встречает сопротивление и мышц, и духа; если это не подлый удар в спину.

Как громадный организм, общество имеет все качества существа живого, трепещущего, целостного. Облекаясь в плоть единого, народ, порой сам того не замечая, действует синхронно. Настроение, как самая заразительная из инфекций, прокатывается по головам, оставляя в умах – и доверчивых, и сомневающихся – разного рода мысли. Они бурлят кипящей лихорадочной кровью, свертываются, отмирают, порождают новые идеи. В суматохе мнений вспыхивают и протекают химические реакции осознания себя; их качество зависит от широты души и тонкости ума.

Ожидание порождает напряжение.

Туча нависла над головой каждого человека, однако кто-то смел радоваться последующему за ней солнцу. Не глупая надежда, а упрямое убеждение руководило мыслью последних. Назвать их неправыми было бы ошибкой; ведь они планировали призрачное, зыбкое будущее, никому не известное. Единственной их проблемой было настоящее, оно угнетало, заставляло лбы покрываться морщинами. Такие личности стремились головой вверх, оставаясь твердо стоять на земле.

У кого голова не дотягивалась до облаков, тот слушал, рыскал, вынюхивал на земле, поглядывая на небо; копил злобу, смешиваясь с людским негодованием, умножал ненависть; наблюдал и запоминал.

Столь радикальная натура буйствовала в хилой груди многих детей, как никто другой подверженных волнению из-за перемен. Дети порой обладают сильнейшим темпераментом, способным затмить рассудительность взрослого. Рост, быть может, мал, но непоколебимое убеждение дает им могущество, а опрометчивая непредсказуемость – способность устрашать. Среди них, оборванцев с наглым взором, необразованным умом, но великим сердцем, затерялась еще одна пылающая душа – Мармонтель.

Род Мармонтелей потерпел огромные изменения, потерял былое положение в обществе еще лет тридцать назад. Графы восемнадцатого века медленно опустились до простолюдинов, а затем – до нищих. Последним самодостаточным человеком среди них был Себастьян де Мармонтель, шевалье, ярый якобинец. Остатки их прежнего величия угасали, как и сам род; к тысяче восемьсот сорок седьмому году от десятка богатых дворя остались единицы бедняков.

Среди таких людей и рос маленький Мармонтель. В раннем детстве он жил то ли у кузины его деда, то ли у троюродной тетки. Впрочем, это не важно. В возрасте шести лет мальчишку забрал в Париж дальний родственник, с которым он и остался.

За три года босая нога Мармонтеля побывала во всех закоулках столицы. В нем кипела жажда ведать обо всем. Энергия пульсировала в столь юном тщедушном теле. Часто он не ночевал дома; слишком долгий путь от Монмартра до бульвара Опиталь, где затерялось место, называемое «домом». Мармонтель хотел знать всех, никто не хотел знать Мармонтеля; возможно, ему это шло на пользу. Тем не менее его нехотя узнавали. Булочники, мелкие торговцы, бакалейщики начинали пересчитывать свой товар, завидев у прилавка черный берет, нахлобученный на сальный затылок. «Поди прочь, сволочь!» – скалились они, а им в ответ – улыбка, незаслуженно слетевшая с бледных губ. Жандармы подозрительно косились на щуплую фигурку мальчишки, исполненные желания скрутить ему руки при малейшем его проступке. Надменные, они цедили бранные слова и испепеляли босяка острым взором. Мармонтель лишь снимал пред ними берет и иронично кланялся; при этом он ловко придерживал украденную булку под короткой телогрейкой.

Часто дети имеют сильные привязанности к кому-либо. Мармонтель же, воспитываемый и в то же время заброшенный всеми, не испытывал привязанности ни к кому. Родственники перемешались в его памяти и не вызывали волнений. Того, с кем он порой жил, мальчик называл дядюшкой Жаном, хотя настоящим именем не интересовался. Казалось, симпатия была пределом его спектра чувств для любого человека. Единственное, что он любил – свободу.

Однако чрезмерное чувство свободы неоднократно порождало в его душе самонадеянность, что толкало его на различного рода безрассудства. Именно Мармонтель года три тому назад разбил витрину кафе на Пуатвен. То был его первый год в Париже – год изучений окрестностей и жителей, и откуда же ему было знать о доброй славе хозяина? Его никак не волновал нравственный вопрос, его тревожил голод, что много весомее. Второй раз ухватить еду из-под носа хозяина не удалось; пойманный воришка немало оторопел.

– Неужто думаешь, что у меня есть желание вторично чинить витрину? – обратился тогда к нему хозяин кафе, сжимая воротник мальчишки; его вовсе не грубый голос поразил бродяжку. – Брось камень и назови мне причину твоего варварства.

Мармонтель опомнился; упрямство взыграло в нем, и он только напряг пальцы сильнее. Горделивый вызов звучал в его ответе:

– Я голоден.

Хозяин улыбнулся, качая головой. Затем он присел на корточки и указал пальцем на другую сторону дороги.

– Тот человек, видимо, студент, видишь его? В куцем пиджачке и грязных туфлях. Уверен, он еще как голоден. А вон, женщина в черном капоре и заплаканным лицом, вряд ли она сыта. За ней бредет паренек трубочист, сколько дней он не ужинал – пальцев не хватит, чтоб посчитать. И что же? Они грабят, бросаются камнями?

– Они бросаются с моста, – невозмутимо сказал Мармонтель и добавил: – Я видел много раз.

Мальчик заметил: его собеседник не сразу нашел верные слова на такое заявление.

– Мы никогда не узнаем причину их решения, – вымолвил наконец хозяин кафе. – Возможно, жизнь обесценилась для них из-за личных проблем. Но я возвращусь к отправной точке: стоит ли быть варваром, пусть даже и в обществе варваров?

Оборванец молчал, отчасти не понимая вопроса. Тем временем лицо его теряло выражение спесивой наглости, глаза с большим интересом впивались в незнакомца.

– Ты молчишь, – заметил мужчина. – Мой же ответ: нет. Тебе еще предстоит познать сей мир, общество, так что будет у тебя и время на раздумья.

Крепкая рука отпустила его воротник, и Мармонтелю стало легче дышать. Незнакомец вытянулся во весь рост и зашагал прочь. Мальчик же не сдвинулся с места.

– Что толку в разговорах? – буркнул он; камень все же выпал из разжатых пальцев на тротуар. – Я все так же хочу есть.

Смешливый и несколько жалостливый взор хозяина вновь окинул щуплую фигуру бродяжки. Обдумав одну мысль, он сказал вполне серьезно:

– Ты можешь помогать моим официантам и получать за это обеды или ужины.

Мармонтель поднял брови. Думы о работе еще никогда не занимали его головы. Он принял предложение и несколько недель исправно работал в кафе «Рваный зонт», бодрствуя ночью и дремля в обеденное время на одном из кресел. Не удивительно, что такая жизнь ему быстро надоела, и он ушел восвояси, сохранив симпатию к хозяину кафе; все-таки он оставил след в строящемся мировоззрении мальчика.

Именно в знак уважения, Мармонтель уже несколько лет не направляет свои стопы на Пуатвен.

Воришка

для

честного

юриста

В приходящем мраке, средь разбредающихся по домам людей, жужжащих в своих тесных компаниях о прошедшем дне, в нетерпении поделиться скудными новостями и сплетнями, промелькнула непримечательная фигура; в сшитом по старой моде сюртуке из дешевой ткани, грубых угольных брюках, старательно залатаных неумелой рукой, в до блеска натертых изношенных туфлях. Воротник, иссеченный паутинкой складок, скрывал сухую шею и упирался в смуглый подбородок молодого человека, торопливо огибавшего прохожих. Его ищущие глаза поблуждали по стенам улицы Шез и наконец вперились в окно на втором этаже. Шмыгнув к двери, он так же незаметно исчез, как и прежде появился.

В желтом свете лампы черты его приобретали резкость; на крашеной стене некоторое время неподвижно чернел остроносый профиль.

Комната, куда так стремился молодой человек, была жутко тесна и сплошь заставлена книжными шкафами, лишь в углу, рядом с раскрытым настежь окошком, пристроился столик с керосинкой. За ним посетитель застал старца с серо-бумажной кожей и удивительно большими руками. Хозяин зыркнул на вошедшего из-под нависших белесых бровей и, узнав его, сложил губы в ниточку улыбки.

– Леон, – вместо приветствия констатировал для себя старик, кивнул и внимательно оглядел гостя. – Хотелось бы расспросить о жизни, да и сам вижу, что кожа под глазами у вас скоро темнее самих ваших глаз будет.

Мускул не дрогнул на строгом лице молодого человека. Ничуть не смутившись, он учтиво поклонился.

– Добрый вечер, месье, – прозвучал его сдержанный баритон в ответ. – Не отнимая вашего и своего времени, хочу попросить у вас сочинения Шеллинга. Я видел у вас «Vom Ich als Prinzip der Philosophie»⁴, оригинал, он все еще тут?

Седые дуги над слеповатыми глазами хозяина дернулись. С необъяснимой усмешкой он двинулся к книжным полкам, держа перед своим носом керосинку. Тень, словно часовая стрелка, прокрутилась у ног Леона.

– Третья полка, – проронил гость, вперив нахмуренный взор в книжные корешки. – И, если я не ошибаюсь, она где-то посередине, между Кантом и Фихте.

Старец хмыкнул и достал том сочинений, действительно находившийся там, где описал Леон. Вернувшись на прежнее место, хозяин сдул пыль с шершавой обложки и протер ее серозным рукавом. Посетитель порылся в кармане сюртука и передал торговцу деньги.

Снова смешок. Раздражение вскипело в груди молодого человека, однако уста оставались немы, лишь взгляд сурово вопрошал и требовал объяснений.

– Месье Меттивье, неужто вы шутите? – беззубо осклабился хозяин. – Три франка?

Не выпуская книгу из рук, Леон выругался про себя. В слух он лишь буркнул:

– Она стоила три франка год назад.

– Целый год назад!

– Сколько же сейчас?

– Вы и сами понимаете, дорогой друг, что времена наши тяжелые.

– Сколько стоит книга? – настойчиво повторил гость, сводя брови.

– Так и быть, для вас – всего десять.

Леон оторопел. Чернота глаз отображала бурлящий внутри него гнев.

– Вы спятили? Десять франков за книгу?! Это же как восемь обедов в хорошем ресторане! – пальцы его решительно сжались и забелели на обложке. – Не глупите и не завышайте цены, месье Парсеваль. Помните, что ваша торговля незаконна.

Хитро сощурившись, старик качнул головой.

– Забавно будет посмотреть на идущего под суд юриста. Ведь вы потребитель этой незаконности, не правда ли, дорогой месье Меттивье?

Щеки Леона вспыхнули от такой дерзости, и он возрадовался скрывавшему его лицо полумраку. Оскорбившись и неприятно осознав свою неправоту, он выпустил книгу из рук. Старик бережно положил ее на подоконник и вернул три франка посетителю.

Молодой человек круто развернулся к выходу и в душе решил больше никогда не заглядывать в эту проклятую конуру.

Весь путь домой его сопровождал лунный серп, восходящий на потемневшем небе. Студент не задирал головы и не оглядывался, чтоб в лишний раз убедиться в своем одиночестве. Он по привычке шагал размашисто и шустро, уставившись в землю, а мысли отправив к облакам.

Переступив порог квартиры, он снял шляпу, закинул ее в свою комнату и принялся разуваться, как в дверь постучали. Недоумевающе нахмурившись, Леон приоткрыл дверь и поначалу никого не заприметил, но, опустив взор, увидел мальчишку. Тот приветливо улыбался; круглые щеки со старыми корочками от оспы покрывал легкий румянец. Хоть черный берет неудобно сполз ему на лоб, задорные глаза виднелись из-под копны сальных волос и блестели огнем лукавства.

– Что тебе нужно? – строго спросил Леон.

– Посмотрите-ка! – негромко воскликнул маленький незнакомец и приподнял берет.

На его черняво-смоляной макушке лежал том сочинений Шеллинга.

Воздух замер в груди студента на мгновение. В удивлении приоткрыв рот, он не ясно понимал, в чем дело и кто его гость. Сбитый с толку, он заговорил лишь тогда, когда мальчик протянул ему книгу.

– Подожди, как ты… Зачем… Кто ты вообще?

– Тебе так интересно? – в свою очередь удивился ребенок и протянул вместо книги красноватую ладонь. – Мармонтель.

Но Леон даже не собирался пожимать руку. Мысли его никак не могли распутаться.

– Зачем ты пришел? Откуда ты знаешь меня?

Мальчишка прыснул со смеху от забавного вида старшего.

– Ба, да я уже и не помню откуда, это давно было! А пришел я, очевидно, за тем, чтоб отдать вам книгу.

Такое объяснение не разгладило напряженного лба Леона, но он все еще пытался ухватиться за хвост уходящего понимания.

– Ты ее купил?.. Для меня? – неуверенно выдохнул он.

– Для вас, месье! – любезно улыбнулся во весь ряд зубов Мармонтель и отвесил поклон. – Только не купил, а стырил из-под носа старого дуралея.

– Ты украл ее! – брови студента поползли вверх. – Как?

– Так она же на подоконнике лежала, – запальчиво рассказывал босяк. – А по водосточным трубам карабкаться я мастак!

Он горделиво вздернул подбородок и протянул молодому человеку книгу, как священный дар. Но к этому времени Леон успел овладеть собой. Глаза его сверкнули презрением и раздражением; бедный Мармонтель забыл, что он говорит с будущим представителем закона.

– Верни книгу месье Парсевалю, а дорогу в мою квартиру прошу забыть, – отсек Леон, словно топором, и захлопнул дверь.