Читать книгу: «Багровый – цвет мостовых», страница 20

Леон

Что нужно, чтоб сделать человека тенью? Сразить, уничтожить часть его души; даже не его самого, и не всю его сущность, а лишь часть. Для гниения иногда достаточно одного надреза, для смерти – одного надлома.

Сердце привязчиво; сначала оно возводит предмет в ранг привлекательных, затем – любимых, а после, замечая, что оно не может биться без этого, сердце делает объект обожания своей частью. Оно существует с ней, как с заплаткой, радуется, источает лучи, точно солнце; но стоит случаю испепелить то, к чему человек столь привязан, он едва ли не страдает от внутреннего кровотечения растерзанной души. Тогда ему остается либо идти вперед, став другим, восстанавливать себя, либо погибнуть.

Леон, не имея ни братьев, ни сестер, привыкший с детства к одиночеству и черпавший из него силы, держался холодным ко всему. В юношестве он не болтал любовные глупости девушкам, занятый мыслями и чтением; он не знал буйных компаний так же, как и не знал верных друзей. Всегда и везде один, он не был отверженным, он сам отверг весь мир.

Жизнь – проказливый шут, поэтому в ней случаются удивительные перевороты. Такой произошел с Леоном по приезде в Париж. Ему повстречался Франц – первый друг в его жизни. Первое, что поразило Леона в нем, – бескорыстие. Франц решил помочь приезжему и впустил в свою квартиру, вовсе не требуя платы.

Конечно, не только из-за доброты они стали общаться; дружба слишком сложный процесс, в котором, как и в любви, не проследить причины и следствия, тут есть лишь факт.

Франц являл Леону-слепцу свет. Его глаза привыкли к мраку; сияние отталкивало, оно было чуть ли не презираемо. Позже, он нашел его милым и свыкся. Снова погрузившись во тьму, Леон пришел в отчаяние.

Когда Рене убежала, он, стараясь справиться с ужасом и волнением, спустя пару минут отправился следом за ней. Девушка оставила незамеченной немую фигуру, скрытую сумраком на углу улицы. Заметив тело Франца, Леон замер, будто скованный цепями. Каждый стон Рене служил ему упреком; он бы ничего не предпринял для защиты, если бы она внезапно взяла камень и размозжила ему голову; он счел бы это справедливым. Итак, он сносил вид мертвого друга и рыдания девушки, как монахи сносят бичевание.

Сколько времени прошло – он не знал, однако начало светать. Рене еще вздрагивала, когда Леон наконец удалился.

Повинуясь ногам, желающим знать только усталость, он вышел к мосту Менял. В порыве он оказался рядом с парапетом, но так же быстро от него отскочил, ошпаренный страхом. Молодой человек продолжил путь в сторону острова Сите.

Узкие кривые улочки поглотили его; ветер стих. Пока по бульвару Капуцинок прокатывался рокот, Сите хранил молчание; Леону почудилось, что над ним захлопнулась крышка гроба: темнота и тишина обступили его. Теперь мысли его кричали.

Франц, добродушный, милый Франц, не хотел революции, он честно показывал свое отношение с самого начала. Зачем он присоединился к друзьям? Дело в его верности! Что же, его погубила она?

«Нет,» – отвечал Леон пред судом сердца. – «Его погубил я».

Леон горел революцией, она была нужна ему. Он призвал друзей бороться до конца, так еще и назвал их трусами! Но сам он остался жив, когда Франц умер за чужую идею, ему ненавистную.

«Если бы я дал ему уйти, если бы он ушел тогда…» – вина иссекала его, привязанного у позорного столба своей совести. – «Он бы выжил!»

Голос Жозефа послышался из недр его памяти: «Пока не поздно». Как он был прав!

Мысли, свора лютых псов, погнали Леона; он мелькал меж покосившихся домишек, старых лавок, лачуг, но нигде не мог найти укрытия от себя самого.

«Если бы ни я,» – сбивалось его дыхание. – «Ничего не случилось бы: Франц бы не умер, не пропал бы Гаэль».

Насчет Гаэля сомнений не возникало: он точно натворил уже какую-нибудь глупость.

«Глупость! Глупость! Что за глупая смерть, что за глупая жизнь!»

Леон выбежал на мост Сен-Мишель, соединяющий остров с левым берегом. С грозным укором взирающий на его запятнанное сердце, слева возвышался собор Парижской Богоматери. Молодой человек не отличался глубокой религиозностью, но сейчас он замер в растерянности, как пойманный вор, как ребенок, просящий прощения у старших, как разбойник, внезапно услышавший глас свыше.

Ему не нравился сей глас; он бередил все его существо.

Повернувшись спиной к собору, Леон стал на портик.

– Лишь Ты будешь свидетелем, – проговорил он. – Остальным знать не нужно. Так будет легче.

Пистолет, оброненный Францем, блеснул в его руке.

– Будет легче.

Раздался выстрел, и густая тень слетела в воду.

Сирота

Тот час, когда Тома покинул Жака, предоставил ему ряд испытаний. Во-первых, малыш не знал этой части города, и «бульвар Капуцинок» являлся для него пустым звуком. Во-вторых, баррикады, морщинами пересекающие улицы, сильно задерживали ребенка.

Выйдя на улицу Пти-Шам, он не свернул влево, а продолжил шагать прямо, оказавшись таким образом на Граммон. Уставший, Тома заметил, что она кончается очередной баррикадой, и решил ее обойти, взяв вправо, к Менар. Улица Ришелье также образовывала четырехугольное укрепление. Тома шел дальше, потеряв направление и отдалившись в совершенно противоположную сторону от бульвара Капуцинок. Когда он, валясь с ног, прочел на табличке незнакомое «Жакле», голова его печально поникла, и он присел на ступени чьего-то дома.

Его мучил голод, холод и, более всего, страх за Гаэля. С содроганием он наблюдал восход.

– Здорово! – воскликнул кто-то за спиной Тома. – Ты потерялся?

Малыш обернулся. Перед ним стоял Мармонтель, жующий гренку.

– Да, – обронил он.

– Что ж, из-за этого грустить теперь? – продолжал парнишка, протягивая кусок гренки. – На, держи. Еда богов! Ради этого я оставил на время поле боя. Понимаешь, голодное брюхо… как оно там?.. к побоищу глухо! – смех сотряс его тощую грудь. – Когда я был мальком, то так же терялся. Тут главное не отчаиваться и делать домом место, которое тебя приютило.

Веселая песенка сорвалась с его губ:

Три друга у Каде-Русселя:

Тот жулик, этот пустомеля,

А третий хитрый, точно шмель,

Вот с ним и схож Каде-Руссель.

– Мне нужно на бульвар Капуцинок, – не притронувшись к еде, сказал Тома.

– Не проблема! – воскликнул Мармонтель. – Подъем, мы выдвигаемся!

Воздух наполнился синевато-молочной дымкой раннего утра, когда мальчики добрались до бульвара. Тома вскричал от вида тел, укрывающих дорогу; Мармонтель скорбно снял берет.

– Вот это да… – лишь протянул он и смолк.

Сорвавшись с места, Тома подбежал к первой жертве и, убедившись, что это не Гаэль, направился к следующей. Страх подступал к горлу, как только он подходил к новому человеку, и он снова мог дышать, когда не находил знакомых черт.

– Видимо, нет здесь твоего друга, – радостно заключил Мармонтель, хлопнув малыша по плечу.

Из-за угла показалась хромая телега. Если бы не громкие споры, разгоревшиеся вокруг нее, ребенок бы не удостоил ее внимания. Однако голоса звучали резко.

– Вы не можете его взять и увезти! – напряженно заявил молодой человек.

– Весь Париж должен видеть жертв! – возразил ему крестьянин в шляпе и крепче вцепился в телегу.

– Гражданин! Людям нужна правда, – вторил ему товарищ. – И предместья ее увидят!

– Это мой друг, вы не понимаете? – гневался молодой человек.

Наконец он пробился к телеге, растолкал защищавших ее людей и снял с нее нечто крупное.

Первые солнечные лучи осветили людей. Тома узнал Жозефа. Он повернулся спиной и собрался уходить, как его настиг малыш.

– Месье! Месье! – догоняя, позвал его ребенок.

Жозеф обернулся на зов.

– Вы не видели?..

В руках у него был Гаэль.

Тюильри

Настало болезненно-солнечное утро. Газеты извещали об очередной смене министра – теперь им был Тьер, хотя спустя пару часов его должность занял Одилон Барро. Такая кандидатура должна была прийтись по вкусу повстанцам, но гнев, раскаленный ночной борьбой, лишь разросся.

– Луи-Филипп может хоть Господа Бога в министры назначить, наше решение непоколебимо, – сказал некий рабочий.

Люди теперь двигались ко дворцу Тюильри; как дитя, отвлекаясь от одной игрушки на другую, толпа на время забыла про ненавистного Гизо и желала расправиться с Луи-Филиппом.

Свирепая туча наводнила Пале-Руаяль. Величественные, гигантские колоннады по четырем сторонам ограничивали мятежников; грандиозный квадратный замок со скульптурами захватывал дух; умолчим, что аркады некогда служили приютом куртизанок.

Итак, толпа ворвалась в Пале-Руаяль.

Ей не довелось полюбоваться восхитительными творениями скульпторов и архитекторов прошлого, ей не предоставилось возможности обратить внимание на детали. По пришествии их встретил гарнизон поста Шато д’Ор, перекрывший подходы ко дворцу со стороны Пале-Руаяля.

Народ наступал; неумолимая, неподкупная сила руководила этими февральскими днями. Воля высших сфер предписывала унизительные падения. Власть, непоколебимость которой не подвергалась сомнениям, рушилась с каждым часом. Так, дереву, гнилому внутри и обыкновенному снаружи, достаточно лишь ветра, чтоб упасть. Люди пожелали свергнуть монархию – они преодолели две трети пути, идя к своей цели. Ничего не могло бы повлиять на исход. Ālea iacta est.³⁶

Барабанный бой гарнизона и дикий хохот народа, предвкушающего победу, отпускающего шутки и смеющегося в злобе, составляли странное сочетание. Люди знали, что удача на их стороне, они чувствовали это и были правы: скоро лохмотья наводнили дворец. Луи-Филипп, к их огорчению, уже направлялся в Сен-Клу, спрятавшись от революции и отрекшись от государства.

Вид роскошно украшенных зал, будил в людях воспоминания прошлых лет: десятое августа девяносто второго и июль тридцатого. Они, повстанцы, обреченные на мрак нищеты, снова владели этой крепостью, сотворенной для света.

Картины, изображавшие Луи-Филиппа, подлежали расстрелу и растерзанию ружейными штыками. Гипсовые статуи безжалостно разбили. Бюсты вылетели из окон. Одичалость, верно, не знала границ?

Знала! Аппартаменты герцогини Орлеанской остались нетронутыми, словно некая святыня; более того, ее вышивания, шерсть и шелк были ей возвращены в неприкосновенности. Портрет принца Жуанвильского не пострадал.

И в солнечных лучах мелькает пыль: с толпой революционеров в дворец пожаловали гуляки, никак не относящие себя к повстанцам; они навестили королевский погреб и осушили пару бочонков рома.

Мармонтель, участвовавший в стычке с гарнизоном и проникший во дворец вместе с мятежниками, был поражен его величием и сиянием. На время он даже позабыл о революции. Разглядывая картины, ценные вещи, колонны, ряд золотых люстр, мальчишка дивился, что короли видят сие каждый день.

– Эх, потолок больше, чем небо! – воскликнул он. – Тут место великанам!

Пройдя в следующий зал, Мармонтель посмотрел на стену.

– Смерть ворам, – задумчиво прочел он то, что гласила надпись; мальчик продолжил беседу с самим собой: – Отлично! Замечательно! Друзья, я больше не вор. Правда, разве можно? Я уже взрослый, пора заняться чем-то другим. Говорят, мой дед был шевалье. Да-да, а предки мои – рыцари, так что я из славного рода. Поступлю в гвардию, может быть. Вчера мне повстречались несколько гвардейцев-революционеров, так они неплохие ребята!

Речь его прервал нищий, неожиданно сбив его с ног. Бедняк тоже упал; из рук его выпал кусок атласа.

– Ба, портной Беллуа! Вы еще живы, вот же радость, – сказал парнишка, поднимаясь. – Что у вас в руках, а? Нет-нет, посмотрите, что тут написано. Смерть ворам! Ясно? Вам лучше вернуть тряпочку на место.

Не слушая его, нищий подхватил атлас и хотел сбежать, но Мармонтель удержал его за рукав отрепьев.

– Вы совершаете две ошибки! – возвестил он. – Там, куда вы несетесь, стоят республиканцы, к которым вы не принадлежите. И вы украли – вас убьют.

Мармонтель отобрал лоскут у нищего:

– Значит, я сам верну это.

Отчего-то портной не возразил. Повернувшись, Мармонтель напоролся на чью-то грудь, как корабль на скалу.

– Сегодня без травм не обходится! – мальчик почесал лоб и заметил перед собой четырех людей, подпоясанных трехцветными флагами.

За ними сгрудились и другие, точно зеваки. В руках четырех угрожающе сверкало оружие.

– Видишь ли ты, что написано тут? – сощурился один, обращаясь к Мармонтелю.

– Господа, я знаю, что вы подумали, – улыбаясь, ответил ребенок. – Но я лишь хотел вернуть эту тряпочку. Она понадобилась одному портному, я сказал ему: «Месье, воровать – плохо. Нынешние порядки строги», он раскаялся и отдал вещицу мне, чтоб я…

– Хватит молоть чепуху! – прорычал второй человек, заряжая ружье.

Из толпы за их спинами кто-то воскликнул:

– Верно, чепуха! Этот пройдоха не знает ничего, кроме воровства!

– Он ворует у меня хлеб чуть ли не каждый день! – поддакнул булочник с Латинского квартала.

– И у меня! Каждый вечер! – поддержал его пекарь с Монмартра.

– Однажды он утащил ботиночки моего сына! – негодовала старуха.

Мармонтель пожал плечами:

– У твоего сынишки под ногами – пол, у меня же – мостовая!

– Это сын вора и воровки, – усмехнулся седовласый незнакомец. – Кем же ему быть, если не вором?

– Ого, вы знаете моих родителей? Они у меня есть? – Мармонтель захохотал. – Я уж думал, что из воздуха сформировался. Знаете, когда смотришь во мрак, чудятся всякие силуэты! Когда я ночевал под мостом, мне так и сказали: «Чертенок из мрака»!

Третий вооруженный человек сделал выпад:

– Хватит! Твое последнее слово.

Брови Мармонтеля подскочили. Он взглянул на атлас.

– Из-за этой тряпочки? – про себя усмехнулся он. – Вот это я глупыш!

Дикие люди горели намерением не выпускать преступника.

– Его нужно вывести на улицу, – предупредил добрый человек. – Нельзя запачкать пол.

Так и поступили: мальчишке связали руки и ноги – но чтоб он мог шагать – и вытолкнули из дворца.

– Последнее слово, – напомнил четвертый республиканец.

Ребенок, впав в задумчивость, словно не слышал приказа. Он начал что-то еле различимо шептать. «Молится!» – усмехнулся народ. Но парнишка пел, постепенно становясь громче:

Каде-Русселю не скончаться:

Стал грамотой он заниматься,

Чтоб прежде, чем в могилу лечь.

Надгробный стих себе испечь.

Ах! Ах! Ах! Но, пожалуй,

Каде-Руссель отличный малый.

Четверо синхронно выстрелили. Мармонтель упал.

– Смерть ворам! – рокотал народ.

После

бури

Первые лучи апрельского солнца мягко касались земли, укрывая ее золотом. В свежем воздухе чувствовалось невесомое тепло, предвещающее наступление дня. Жаворонки затянули свои песни; их мелодичные трели раздавались повсюду, создавая живую симфонию. Ленивый ветер шевелил еще голые ветви, скрюченные, будто люди – невзгодами. Отражая облака, на синей медунице переливались капли росы.

Туман окутал кладбище Монпарнас мягкой, полупрозрачной вуалью.

В белой пелене утра на аллее показалась фигура. Проплыв между надгробиями, она прошла под покров тонкой березы. То была Рене. Она опустилась на землю, ее черное платье покрылось глубокими складками. В бледных руках она держала букет из чистых, как слезы, анемонов и алых роз. Возложив цветы на могилу, рядом с которой она сидела, девушка тихо вздохнула.

Робкие шаги помешали разлиться ее грусти; Рене подняла голову. К ней приближался Жозеф.

Сняв шляпу, он поклонился девушке:

– Здравствуйте, мадемуазель Эрвье.

– Здравствуйте, месье Бранш, – эхом отозвался она.

Молодой человек прошел к соседней могиле; надгробный камень гласил: «Гаэль Вюйермоз». Постояв бессчетное количество секунд, Жозеф разбито изрек:

– Я отвез его.

Рассеиваясь, туман освобождал место для солнечных лучей. Птицы не могли нарадоваться теплому дню, мелькнувшему среди сырости и дождей. Стайки воробьев прыгали по скорбному обелиску.

Медленно возвратившись, Жозеф положил руку на надгробие Франца. Глаза его были влажные.

– Что с месье Меттивье? – робко спросила Рене. – Его нашли?

– Нет, – тяжело выдохнул молодой человек. – От Леона нет никаких вестей, полиция тоже не знает.

Молчание снова установилось меж ними.

Ветер раскачивал узкий ствол маленькой березы, на ветках которой уже распускались почки и зеленели редкие листья.

– Я отвез его, – задумчиво повторил Жозеф и уточнил: – Тома.

– Куда?

– К отцу Гаэля. Бедный мальчик, бедный старик… Тома не разговаривал с того дня, как увидел Гаэля. Он ушел в себя. А старик… Да, для него это удар.

Девушка обомлела, жалость сдавила ее сердце.

– Вы слышали, что «Рваный зонт» закрыли?

– Нет…

– Мадемуазель Эрвье, – серьезно продолжал Жозеф. – Если будут какие-нибудь вести о Леоне, напишите мне, прошу вас.

Она посмотрела на него непонимающе.

– Я уезжаю, – объяснил молодой человек. – Вернее, уплываю. В Канаду.

– Так далеко, – уныло протянула Рене. – Надолго?

– Навсегда. Я не могу здесь находиться.

Поднявшись, она сердечно пожала ему руку:

– Спасибо за все. Я обязательно вам сообщу, если что-нибудь узнаю о месье Меттивье.

– И вам спасибо, – он откланялся. – Извините, мне нужно навестить еще несколько могил.

– У вас умер кто-то из родственников, месье? – сочувственно проговорила Рене, заглядывая в его красные глаза.

Жозеф качнул головой:

– Друзья. Надо же, в один день…

– И мне надо идти, – молвила девушка, но оглянувшись на надгробие, добавила: – Хотя не сейчас.

– А вам куда? – так же поинтересовался молодой человек.

– К одному санкюлоту, – горькая улыбка тронула уголок ее губ.

Они попрощались, разделив несчастье пополам.

Когда солнце начало путь к западу, Рене выпустила из объятий надгробный камень, поднялась и неторопливо, полная мыслей, побрела в другую сторону.

У дальней стены кладбища показалась небольшая могила; на ней не было камня, но имелся крест, на котором повис черный берет. Приблизившись, Рене еле слышно, наравне с ветром, протяжно запела:

Каде-Руссель завел три дома,

Ни крыши нет, ни водоема,

В них жили ласточки досель;

Ну что, каков Каде-Руссель?

– Тебе никто никогда не пел, малыш? – проглотив комок в горле, спросила она. – Теперь я буду твоим певцом.

На платье ее была закреплена трехцветная кокарда, с которой девушка всегда появлялась на кладбище. Она сшила ее сама, когда еще жила на Ла Файет. Сняв кокарду, Рене возложила ее на могилу Мармонтеля.

– Самому храброму санкюлоту.

Конец