Читать книгу: «Багровый – цвет мостовых», страница 18

– Она его однозначно заслуживает, – обронил он в тишину. – Заслуживает быть счастливой!

Но, отказав ей, Франц повергнет ее в болезненное смятение, нехотя накажет ее искренние чувства. Накажет! Отправит ее на плаху, собственноручно сколоченную им! Иссечет судом, выродившимся из него самого!.. Неужели Франц, кого она так самозабвенно любит, кому в горячности, от бессилия сдержать порыв, доверила искренние чувства, кои так долго терзали ее и все же сумели найти выход в письме, неужели он, с замершим сердцем, держащий в руках ее судьбу, трепещущий, страдающий, любящий, но не способный ответить ей в том же порыве, неужели он выступит в роли ее губителя? Тот, кто обязан защищать, не имеет права нападать. Ему, бесконечно доброму к ней, взять бич и выпороть ее искренность безучастным отказом?

Ведь так легко дать искру надежды. Чего ему стоит приукрасить свои чувства и выдать их за любовь? Быть может, огонь ее со временем передастся ему, и он сможет полюбить ее с подобной страстью. Но какие же пытки и муки подстерегают его, в праве ли он вовсе так поступать? Лгать себе, лгать милому другу… Дабы сквозь жертвенную кровь свою выпустить на волю ее счастье, истязать себя во имя нее!

Как же нечестно! Нечестно! Она не должна знать лжи, даже самой сладкой и вожделенной; все равно – он не сможет соврать ей, она поймет, словно уловит в глазах сострадание и впадет в еще большее отчаяние.

Франц закрыл лицо руками.

Часть

3

Res Publica³³

Восстань

!

Бледная луна, изредка отбиваясь от мелких тучек, словно от назойливых мух, висела над крышами и глядела в окно; белые косые лучи падали на пол, в их свете парили пылинки.

В комнате не было тихо, хоть она, казалось, погрузилась в сон. В умиротворение ночного часа вмешивались звуки суеты на улице; прохожие, идя по большей части в одном направлении, напоминали единый организм; они не сговаривались и, вероятно, не знали друг друга. На первый взгляд это могло показаться естественным: пара молодых людей сворачивают с противоположных улиц, не обращая внимания друг на друга, идут чуть ли не бок о бок; несколько позже следующая группа удаляется в том же направлении; и так, капля за каплей, течет поток. Быть может, и это оставило бы кого-то равнодушным. Бродяжка-шалопай, натянув красную шапку, равнялся со студентом в черном сюртуке; женщины смешивались с рабочими; уличные босяки, гамены, шагали рядом с седыми господами. Со временем становилось яснее, что объединяло столь разных людей. Их скрытые ночью глаза порой обличала луна, тогда на миг их серые лица озарялись. Ночь даровала им маски овец; свет, играя, срывал маски и указывал на волков. Итак, лица прохожих пугали. Они разили суровостью – с таким холодом хищник выходит на охоту; они обладали храбростью, она придавала им уверенности. Самое главное, они были изнеможены – это порождает дикость, готовность бороться. Для сей борьбы каждый нес с собой оружие; годился любой предмет, имеющий право зваться «оружием»: будь то вилка или рапира.

– Что у вас с собой? – вместо знакомства или приветствия начал один рабочий, обращаясь к женщине.

Та вынула молоток.

Монотонный звук их шагов, стук деревянных сабо, редкие фразы – это делало ночь неестественно оживленной.

У камина, растянувшись на циновке, спал Жозеф. В метре от него распластался тюфяк, на котором сопел Тома. Шорохи не беспокоили их слуха, глубокий сон владел всем существующим в этих стенах.

В соседней комнате горел огрызок свечи. Гаэль сидел на полу и чистил ружье, преломив ствол. Оборачиваясь иногда к окну, он прислушивался к фразам, слетающим с губ ночных путников. Ухмылка сбивала серьезность с его лица, когда он подмечал кипевший в этих словах гнев.

– Попытаем счастья, – молвил кто-то.

– На месте банкета однозначно будет Одилон Барро.

– Естественно.

– Отстоим банкет силой.

Закончив с чисткой, Гаэль поднялся – и вовремя: в дверь постучали. Покинув свою каморку, он убедился, что шум не разбудил Тома – да и Жозефа – и отворил.

На пороге стоял мальчишка в полосатых штанах. Он протянул бумажку. С трудом молодой человек различил в темноте:

«Пл. Мадлен. С.-О».

– Площадь Мадлен, – подсказал мальчик. – Сент-Огюст передает.

Еще раз окинув взглядом посыльного, Гаэль подумал, что где-то его встречал, однако не мог вспомнить, где именно.

– Поскорее, месье, – добавил босяк и улыбнулся: – Мы не ждем.

«Мы не ждем» явилось для Гаэля катализатором; он закрыл дверь у носа позднего гостя и влетел в свое логово. Подобрав с пола ружье, он наспех зарядил его; за ним последовал пистолет, позже заткнутый за пояс. Надев старую рабочую куртку, Гаэль снова вышел.

В порыве спешки он намеревался пинком разбудить Жозефа, но мерное дыхание Тома заставило его замереть. Подогнув ноги и сжав бледные кулачки, ребенок еле заметно подрагивал от холода; Гаэль отложил ружье и медленно присел, сняв куртку и укрыв ей малыша; мчались минуты, а он так и не поднимался, забыв о времени.

В мыслях у него роилось прошлое.

«Работный дом» – вот что ожидал Тома от Гаэля; в те лета наивный юноша и знал, что существует такое место, где ради куска хлеба в человеке истребляется все; прежде всего в нем убивают человека, то есть его самого; это происходит до попадания в «дом». Затем, умоляя о помощи, умирая от голода, холода и, может быть, болезней, нищий попадает в «дом трудолюбия». Что же он получает? Работу? Нет, каторгу. Где он оказывается? В доме? Да, в «работном», что равно тюрьме. Что делается с его семьей, если они «сдались» вместе? Их разлучают, им нельзя видеться, с этих пор они чужие друг для друга. Всем выдают форму, у всех впереди непосильный труд, за который они получат жалкий паек; и тот может быть сокращен вдвое за любую провинность; отступление от строгих правил – карцер, либо две недели каторги. К удивлению, это не тюрьма; люди, которым выпало попасть в работный дом, отличаются от остального общества лишь своей крайней нуждой; они не убивали, не крали, а попросту не имели денег. За это им устроен ад на земле. Что ж, весьма справедливо, как часто бывает в мире…

Будучи еще совсем малышом, Тома уже узнал об этом месте, хоть и понаслышке. Значит, находились бессердечные люди, пугавшие его каторгой за его босые ноги. Представив бедного ребенка в таких условиях, Гаэль обомлел.

«Как только у человека хватает духа!» – в злобе подумал он. – «Каждый печется лишь о себе. Им ничего не стоит сбагрить в тюрьму малыша, арестовать девочку и вогнать в гроб старика».

Его рука невесомо дотронулась до плеча Тома и так же аккуратно отдалилась, не потревожив его сна.

– Я сделаю для тебя новый мир, – прошептал он одними губами.

Найдя в кармане лист бумаги, он черкнул пару слов: «Скоро буду». Положив записку рядом с ребенком, Гаэль растолкал Жозефа; тот промычал что-то невнятное и умолк, заслышав предупреждающее «ш!».

Подобрав оружие, Гаэль подошел к выходу и поманил друга рукой.

Леон, давно приготовившись последовать за бредущими прохожими, стоял у выхода, надевая сюртук. Поодаль, погруженный в тень, Франц задумчиво опустил глаза в пол.

– Поторапливайся, – буркнул Леон, и, не успел он дотронуться до ручки двери, как раздался стук.

Отворив, он увидел мальчишку; ему он запомнился вором, укравшим однажды книгу; пусть и ради него, но, как рассуждал Леон, «благие намерения не превращают морду вора в лик святого».

– Чего тебе? – нахмурился молодой человек.

Мальчик, порывшись в карманах, фыркнул:

– Эх, профукал! Но ладно, и так скажу: идите на площадь Мадлен. Так передал Сент-Огюст.

Недоверчиво скользнув взглядом по гамену, Леон допустил мысль, что он мог быть подкуплен. Он состроил непонимание и бросил:

– Кто такой Сент-Огюст?

– Наш Сен-Жюст, – без колебаний ответил мальчишка; задетая его гордость добавила: – Верный санкюлот в проверке не нуждается. Да сжарит меня пекарь³⁴, если я хоть слово сболтну легавым. Итак, площадь Мадлен. До встречи.

Проворно перескакивая через ряды ступеней, он сбежал вниз по лестнице и скрылся.

Вскоре за ним последовали две другие тени – Леон и Франц.

Вечер и ночь вселили в Рене бурю чувств; она не могла спать и ходила по комнате, неустанно размышляя. Со стола за ней безмолвно наблюдали книги – Монтескье, Вольтер, Марат и прочие. Оглядываясь, она будто искала в них подтверждение правильности своих мыслей.

Волнение съедало ее душу, но она и не думала отступаться, веря, что поддержать восстающих – ее долг.

Порой она замирала, и ее строгое лицо преображалось от робкой улыбки.

– Франц! – шептала Рене.

Забывшись, девушка поднесла руку к щеке и ощутила холод стали: она не выпускала мушкетон.

Надежда скоро увидеть его не покидала Рене; она верила, что их встреча не заставит себя ждать. Возможно, раньше, чем он сам, объявится его ответ.

Она присела на край подоконника; глаза ее увлажнились, в них мелькнули звезды. Из мечтательности ее вырвал шум: кто-то тарабанил в дверь.

Ее ночным гостем, не удивительно, оказался Мармонтель; он снял черный берет и отвесил поклон.

– Вас ожидают на площади Мадлен.

Не медля, она оставила квартиру и вышла на улицу вместе с юным спутником.

Мармонтель припустил бегом, словно боясь, что начнут без него.

Еще

один

шаг

Разразилась гроза, более страшная, нежели природная; она состояла из живых людей, из которых большинство скорее походило на мертвых: исхудавшие тела, уставшие глаза. На площади Мадлен сформировалась туча, извергающая гром. Бесформенность делала ее в некоторой степени безопасной: вспышки гнева, выраженные в едких словах, не находя адресата, потухали; не зная, как действовать, народ отдавал себе отчет только в том, что его предали.

– Они думали, что заткнув нас, избавятся от хлопот, – сказал один, потирая мозолистые руки.

Другой в широкополой шляпе заряжал револьвер, напевая старую каторжанскую песню.

Вскоре к рабочим примкнули студенты; они-то и направили всеобщий гнев в единое русло.

– К Бурбонскому Дворцу! – прозвучала команда и эхом повторилась в разных частях толпы.

Группа оборванцев во фригийских колпаках запела, двинувшись вперед и поведя за собой толпу:

Король обет нарушил свой,

Как «верный сын» правит страной.

Ему держать ответ!

Пощады больше нет!

Противоположная часть собравшихся не поддержала «Карманьолу», зато начала «Марсельезу». Люди произносили с жаром каждое слово, будто адресовали свое исполнение небу; так мошки бы требовали у великанов внимания.

Шествие торопилось; далеко впереди стремился к смуглым облакам обелиск площади Согласия. Над головами бунтующих взвились трехцветные флаги.

– Долой Гизо! – прокричал некто, вклинившись в песню.

– Долой Луи-Филиппа! – дополнил труженик, сжимающий красный флаг.

Гаэль, шагая в левом крыле толпы, хранил мрачное молчание; рядом шел Жозеф, озирающийся по сторонам, разглядывающий незнакомые лица, пытаясь отыскать в них нечто кроме злобы. Правее были Леон и Франц, недавно настигшие их.

Неожиданно Жозефу послышалось, что его окликнули; обернувшись, он встретил Жака, в одиночку брел Эжен. С Леоном поравнялся Сент-Огюст; оба пожали руки.

– Ну, Сен-Жюст, в этот раз мы устроим им террор? – усмехнулся завсегдатай «Рваного Зонта».

– Революция – способ прогресса! – проговорил тот, обращаясь к толпе, – Это не есть воплощение прогресса, а именно шаг ему навстречу. Вдумайтесь: Великая революция принесла нам упразднение абсолютизма, мы наконец услышали о правах! Июльская революция дала нам расширение избирательного права, народ взял верх над аристократией. Теперь наша очередь сделать шаг! Если мы понесем поражение, это не повод разочаровываться в наших идеалах: мы сделали прорыв, а что будет дальше – то во власти будущего. Революция – удар тарана о стену; стена редко рушится от первого толчка. Здесь нужно терпение и сила…

– Да здравствует революция! – провозгласила женщина с сине-бело-красной кокардой, перебив его.

– Реформы! – поправил ее хор студентов, идущих позади.

– Главное – добиться избирательного права!

– Гляди шире! Главное – свергнуть короля!

Жозеф приблизился к Жаку; так ему становилось спокойнее; среди этого черного океана проклятий Жак казался свечой.

– Что же верно? – озадаченно пробормотал Жозеф.

Гул нарастал; толпа свирепствовала, ревела, сыпала ругательства правительству. На площадь Согласия надвигалось шествие, грозящее вернуть ей старое название – площадь Революции. На Бурбонский Дворец надвигалось нечто большее – шторм.

– Верно?.. – тихо повторил Жак; несвойственная ему меланхолия омрачала его лоб. – Верного пока здесь мало. Мне кажется, важно не потерять себя. Да, я уверен в этом. Не потерять себя.

Горизонт светлел; утро заслоняло ночь.

Миновав мост Согласия, толпа скоро подступила ко дворцу и ворвалась в него, точно вода, хлынувшая в пробитый корабль.

Однако разъяренное полчище не встретило тут и духа министров.

– Пусто!

– К чертям дворец! Нужно идти в Министерство!

– На бульвар Капуцинок! – громоподобно прорычал народ.

Не

привыкший

ждать

Сквозняк, стелющийся по полу, вытолкнул Тома из сна. Натянув укрывающую его куртку до подбородка, он попытался вновь уснуть, однако не удавалось.

Мысли постепенно наводняли его сознание, одной ногой еще пребывающее в грезах. Ему вспомнилась недавняя прогулка и вкусное печенье, которое купил ему тогда Гаэль. Живот ребенка заурчал; он пожалел о том, что съел все разом. Тогда день выдался солнечный; сейчас же, приоткрыв глаз, Тома подметил серость неба.

Он повернулся на спину и, зевая, потянулся. Нога его случайно задела циновку, и мальчишка рассмеялся:

– Прости, Жозеф! С добрым утром!

Ответа не последовало; Тома решил, что сосед по комнате слишком крепко спит.

Разглядывая обветшалый потолок, малыш заметил мелкие пучки плесени и паутину в углу.

– Мы счастливцы, – сказал он спустя время. – У нас есть собственные звезды и целая луна.

Приподнимаясь, он задел рукой бумажку. Тома, несколько удивленный, взял ее и прочел: «Скоро буду». В непонимании он вздернул брови.

– Что это значит?

Малыш обернулся к Жозефу, вернее, к его месту; циновка пустовала.

Еще раз прочитав записку, Тома распознал почерк Гаэля. Вбежав в его каморку, он тоже обнаружил ее пустой.

Итак, он понял, что его оставили одного. Такое происходило не в первый раз, так что Тома не особо волновался. Лишь досада слегка его обременяла: ему было скучно одному.

Он отложил записку на подоконник.

Вернувшись к холодному камину, ребенок взял карты и, сидя на полу, принялся сооружать домик. Часто неустойчивые карты падали, разрушая его работу; либо дул предательский ветер и сносил получившиеся этажи.

– Так дело не пойдет! – в конце концов воскликнул Тома и подошел к окну, чтоб его закрыть.

Его вниманию предстали торопящиеся люди; некоторые бежали; и все в одном направлении.

– На площадь, на площадь Мадлен! – твердили одни.

– Уже поздно, – говорили другие. – На бульвар Капуцинок!

Забыв про карты и ветер, ребенок с интересом наблюдал за этой рекой, текущей в неизвестность. Взор его снова упал на бумажку; на оборотной стороне просвечивались другие буквы. Тома перевернул ее, и ему открылось новое послание: «Пл. Мадлен. С.-О».

Догадка, словно молния, поразила его:

– Эти люди тоже идут на Мадлен.

Выглянув на улицу, однако уже с тревогой, он заметил озлобленность и озабоченность прохожих. При них было оружие.

Закрался страх:

– Что если Гаэль в опасности?

Не в силах более усидеть, ребенок спрыгнул с подоконника и побежал к выходу. Гаэль всегда оставлял ему второй ключ, когда отлучался надолго; на этот раз он поступил так же. Открыв дверь, ребенок вылетел на лестницу, а затем – на улицу.

Министерство

– Долой Гизо! – не умолкала толпа, подобная тысяче свирепых львов, нашедших лазейку в клетке и вырвавшихся на свободу.

Они проделывали обратный путь; не успело эхо сего крика забыться улицами, как вихрь вновь прошелся по тем же бульварам. Казалось, стекла готовы лопнуть от такого шума.

– Застанем его за завтраком, – ухмыльнулся студент.

– И свернем шею! – засмеялся босой парнишка.

Два ряда домов бульвара Капуцинок ограничивали толпу. Ход шествия замедлился. У здания Министерства бунтующих поджидали гвардейцы; правильно выстроенные, они обнаруживали контраст между собой и диким, бесформенным скоплением народа. Сверкали их штыки, а глаза у многих были опущены; видно, они не желали бороться против своих граждан.

С яростью бунтующие двинулись на здание Министерства, надеясь прорваться. Кони вставали на дыбы, животное ржание смешивалось с людским кличем, лохмотья мелькали среди мундиров, босые ступни – меж сапог; бульвар превратился в котел, где смешались две стихии.

Не применяя оружия, гвардии удалось оттеснить восставших от Министерства; толпа понесла поражение в этой стычке, открыто надеясь на вторую.

Разделившись, люди хлынули в смежные улицы. Туда уже подоспели драгуны и полиция; избавившись от одних конников, беглецы обрели новых.

Но, осмелев, люди действовали решительней. Кто-то из рабочих изловчился вытолкнуть полицейского из седла и, оказавшись верхом, помогать товарищам бороться с натиском.

– Прочь, рыжие! Прочь, легавые! – огрызались босяки; теперь не их оттесняли, а они оттесняли.

Мощная рука схватила Гаэля за шиворот и потянула вверх так, что на миг он представил себя висельником. Прикладом ружья он ударил наугад и, видимо, попал, ведь хватка ослабла. Выкрутившись, он примкнул к ораве рабочих, стремительно направляющихся к улице Люксембург.

– Гаэль! – позвал его Сент-Огюст, как только он завернул на угол.

Отбросив формальности, теперь они обращались на «ты».

– Жак, Эжен и половина наших уже на пути к Сент-Оноре, – сказал юноша. – Я тоже направляюсь туда. Так ближе к Тюильри. Тебе и другой половине лучше остаться здесь, неподалеку от Министерства. Разделимся, идет?

– Идет.

Тем временем, ступая по Сент-Оноре, поток людей едва не затоптал мальчика, осмелившегося идти против «течения». Первое время он упорно двигался вперед, пролезая сквозь толпу, между ног, получая пинки, толчки и затрещины.

– Не путайся под ногами, малëк!

– Раздавят тебя!

Но он выдохся; вторая реплика была весьма уместна; толпа, настолько внушительная, могла раздавить кого угодно.

Неожиданно руки подхватили мальчика и подняли над землей. То был Тома; от неимоверных усилий продраться через дебри людей он побледнел. Взглянув на своего спасителя, ребенок узнал Жака.

Беспорядок

Двадцать второе февраля, как казалось Луи-Филиппу, не выходит за рамки обыденной парижской жизни; в глазах многих восстание еще не обрело окраску революции, ее приняли за беспорядок. Очередное недовольство, которое можно переждать, как надоедливый дождь.

Такой беспорядок, при котором потребовался ввод войск и мобилизация Национальной гвардии. Дождь оказался смерчем.

К вечеру Париж начал стремительно обрастать баррикадами; редели камни на мостовых, зато воздвигались стены из булыжников. Тем, кому не удавалось отхватить камень, брались за деревья, повозки, омнибусы. Пара женщин, остановив спешащего к заставе извозчика, позаимствовали его карету. Из окон на землю летела мебель, кафе обеднели столами и стульями.

За считанные часы улицы превратились в крепости. Сент-Оноре разбили на мелкие части в тех местах, где она пересекалась с другими улочками; кварталы имели четкую границу в виде непроходимой стены. Остались и нетронутые улицы; Дюфо причислялась к таковым, хотя и она кончалась баррикадой, вливаясь в улицу Ассомпсьон. Сам бульвар был отрезан от своих притоков по всему периметру и образовывал замкнутое пространство.

Отстраивая укрепление на улице Люксембург, рабочие перекидывались фразочками, едкими каламбурами; тяга к свободе придала им сил, чтобы строить и, самое важное, чтобы смеяться. Когда баррикада достигла нужной высоты, в едва заметную щель ужом проскочил мальчишка; полосатые его штаны покрывал густой слой пыли и грязи; Мармонтеля узнали немногие. Он махнул над головой газетой, широко улыбаясь.

– «Реформа», – лишь сказал он и оставил газету на перевернутой телеге. – Посмейтесь.

Тут же он исчез столь быстро, как и появился.

Леон, взяв газету, с озадаченным видом присел на тротуар; за его спиной собрались товарищи, тоже заглядывая в страницы и читая.

В один момент кто-то над у его ухом разразился страшным хохотом и хлопнул себя по лбу:

– «Положение дел не таково, чтобы произвести революцию»! Что за шуты!

Мармонтель направил свои шустрые стопы на Сент-Оноре; баррикады не являли для него помех: он свободно пробирался в малейшие лазейки, а если таковых не находилось, то ловко карабкался и перелазил через ограду. Усевшись верхом на баррикаде, он заметил желтый картуз, солнечным зайчиком мелькавший на углу следующей улицы – Сурдьер.

– Ба, – довольно протянул мальчишка. – Это ж моя ученица Рене!

И в правду, Рене руководила строительством баррикады; чудным образом в ее распоряжении появилась двуколка, нагруженная камнями; ими укладывалось основание укрепления.

– Вот это она сообразила! Так держать! – радостно прокричал Мармонтель. – Единственный недочет: под такое распевают «Марсельезу». Пойте «Марсельезу», господа, и мир будет у ваших ног!

Снизу вспыхнуло негодование. Некто запустил в мальчишку ручкой от кружки.

– Спускайся, паршивец!