Читать книгу: «Доедать не обязательно», страница 7

Те месяцы жизни в деревне стали для Сони блаженством: тёплый дом, огромная корова с толстыми венами на животе, колкое сено, парное молоко, хрусткий наст и красногрудые снегири за окошком. А потом Новый год, и ёлка, и подарки, и сладкие мандарины, с лёгкостью выпадающие при чистке из кожуры. А если выйти в безразмерном тулупе на крыльцо веранды, то можно услышать шёпот падающего снега, или в туманной дымке уловить запах мокрых брёвен и бурьяна, или наблюдать за угольно-чёрной вороной, облюбовавшей тонкую ветку на самой вершине берёзы, не улетающую, а лишь заполошно вскидывающую крылья в попытке удержать равновесие.

Потом наступила весна, и из тугих почек завыворачивались молодые листики – быстро крепнущие, вбирающие жилками тепло и солнечный свет. На кухне появился «чай»: мелисса, мята и первые, ещё незрелые ягоды чёрной смородины, раскидистые кусты которой занимали добрый кусок участка. В её ароматных зарослях у Сони был уголок, где она могла часами рассматривать всё вокруг через багряно-красный «рубин», найденный в бабушкином сундучке: контуры плыли, искажались, блики дробили реальность, и это был иной, фантастический мир. Ветерок шевелил листья, солнце играло светом, и она, убаюканная, проваливалась в сон, а просыпалась уже заботливо укрытая бабушкиным флисовым пледом. Ягоды на тех кустах – нагретые, чёрные, кожисто-блестящие снаружи и зеленоватые, сочно-желейные внутри – всегда были самыми вкусными.

В конце июля бабушка варила в латунном тазу смородиновое варенье. Соня помогала: взобравшись на пододвинутую скамеечку, деревянной ложкой ловко снимала пену в эмалированную белую кружку. Сваренное укладывали в чистые, сухие банки, закрывали пергаментной бумагой и завязывали по верху верёвочкой, – и оно застывало, превращаясь в густое желе.

«От бабушкиного фартука пахло смородиной. Я прибегала к ней в своих горестях и, размазывая слёзы, утыкалась в мягкий живот, и она обнимала, утешала, гладила меня по голове, и от её шершавых ладоней тоже пахло смородиной».

Таблетки бабушка прикопала в компостной куче. А потом Соне пришлось вернуться, – наступил первый учебный год.

В школе она оказалась в классе с Вадькой и девочками из садика, но на счастье через неделю к ним пришёл новенький, который её и спас. Парень был спокоен и молчалив, вынослив и крепок в теле, с раскосыми глазами на плоском, бурятском лице. На переменах он, усевшись на подоконник, играл на варгане, поэтому все звали его просто Шаманом, тем более, что настоящее имя никто запомнить не мог. Даже учителя.

Он жил вместе с мамой, – отца не было, – и держался особняком, предпочитая наблюдать, а не участвовать в детских играх. Когда же задиры сцеплялись в схватке, ему ничего не стоило подойти, руками развести драчунов в стороны и успокоить, всего лишь придержав их за шкирки. Самого Шамана никто не трогал и даже не лез, особенно после того, как в замке кабинета застрял и сломался ключ, – парень тогда слегка навалился и вынес дверь плечом, а затем, виновато засопев, криво приставил её к стене, не сильно и напрягаясь.

Его усадили за парту к Соне, – все остальные места были заняты, – и вместе с этим она получила полную неприкосновенность и негласного, надёжного защитника. Он был взлохмачен, писал коряво и не делал домашку, так что Соня его тоже спасала, – этакий симбиоз²¹, который устраивал их обоих. Они сблизились, но так, как это бывает у подростков – до сдержанной дружбы, – и бок о бок проучились вплоть до окончания школы.

Как-то раз Шаман пришёл в школу с заплывшим глазом, расквашенным ртом и без переднего зуба. Никому не сказал – откуда, но Соня видела, как в тетрадке по русскому он исчертил всю страницу линиями, и красил их, соединял перемычками, и как потом посередине странной мандалы брякнулись две слезины. К концу занятий он уже метко плевался – через дырку от зуба, – не признавшись даже учительнице, кто же его избил. На варгане с тех пор играть перестал.

Соня делилась с ним кельтскими мифами, разрисовывая тетрадки кошками, а Шаман увлечённо рассказывал про голубую лагуну, что обнаружил его двоюродный перекати-поле дядя Аян, и в которой, якобы, находится вход в таинственную пещеру. Горбатые киты – говорил дядя Аян – заплывают в мелководную бухту и чешут бока о камни, освобождаясь от старой кожи. А косатки тренируют там молодёжь охотиться на них, – но лишь тренируют. Соня влюбилась в китов сразу, бесповоротно.

– Как он туда добрался, твой дядя? – спрашивала она.

– Знамо как, автостопом, – с важным видом отвечал Шаман и цитировал ей дальнобойные присказки и анекдоты.

Соня тогда и знать не знала, что тоже будет «стопить» машины.

– Хочешь что покажу? – шепнула она Шаману на выпускном. Тот кивнул. – Иди за мной.

Торопливым шагом, озираясь, Соня прошла в раздевалку, и Шаман – вслед за нею. Она встала к окну и на ажурной белой кофточке принялась расстёгивать пуговки.

Шаман покрылся багровым румянцем и заворожённо уставился на её тонкие пальчики, дрожащие от волнения. Снаружи щебетали воробьи, где-то в коридоре уборщица бурчала на школьников, и те язвительно отвечали ей, – и всё это слышалось так близко! Слишком, чрезмерно близко!

После четвёртой пуговицы Соня встала к нему спиной и загадочно произнесла:

– Смотри. Между лопаток.

Тот, пыхтя, приблизился, оттянул блузку за воротник и украдкой глянул за шиворот. И аж присвистнул: на спине, прямо промеж лопаток красовалась татуировка косатки – в прыжке, на гребне волны.

– Ого! – воскликнул Шаман, обретя дар речи. – Дорого, наверное, такую сделать?

– Весь год деньги копила. Со школьных обедов, – засмеялась Соня, застёгивая пуговки обратно.

– Я себе тоже татуху сделаю. Кошку на плече набью! – возбуждённо зашептал Шаман. – Чёрную!

– Мои ещё не знают. Не говори никому!

– Могила! – поклялся он.

Тогда же, в школьные годы Соне пришлось-таки встретиться с психиатром, когда мать из добрых, разумеется, побуждений залезла в её дневник. Страницы были исписаны рассуждениями о загробной жизни и изрисованы мифическими чудовищами – драконами, гигантскими змеями и чёрными злыми кошками.

Впопыхах накинув кофту, вывернутую наизнанку, мать схватила дочь за руку и потащила через весь город на срочный приём.

Врач – невозмутимый, бровастый дядька, – смерив Соню изучающим взглядом, спросил:

– Что беспокоит?

Соня наклонилась к нему и осторожно поведала:

– Меня экология беспокоит. И энтропия Вселенной ещё. Не знаю, что это, но всё равно беспокойно как-то. И то, что косатки в неволе бьются головой о стенку бассейна, пока не умрут. Они сходят с ума, понимаете? – и через паузу добавила: – На самом деле меня мама сюда привела.

– Угу, – доктор понимающе качнул бровями. – Можете идти.

В одно движение она подобрала с колен куртку, встала и молча вышла из кабинета.

«Помнишь, на второй день моего приезда Ты ушёл по делам и сказал потом: „Я сам удивился, как легко оставил Вас тут одну“. А я ответила, что могла обыскать весь дом, залезть в ноут, открыть переписки, пересмотреть фотографии, – в шутку сказала, – и ты почернел, как туча, аж желваки загуляли. Думала, прибьёшь. Закрылся потом и долго мутузил медведя. Так что я не могу предать твоё доверие. Не могу».

А-ха-ха! Деваха-то тоже из любопытных! Грета смеётся, мгновенно реабилитировав себя за нездоровый интерес к чужим дневникам, и снова утыкается в исписанные торопливым почерком страницы.

«Ты мой, мой. Я не позволю, чтобы прошлое отобрало Тебя. Я буду лучшей, я буду совершенной, я буду полностью и целиком Твоя, только, пожалуйста, люби меня. Люби. Меня. Люби. Не оставляй. Всё, что скажешь. Всё, что захочешь. Только будь со мной. Господи, пожалуйста, будь со мной!»

Далее следует приписка:

«Я точно помню, что оставляла в холодильнике ломтик рыбы. Но к вечеру посередине тарелки на застывшем оранжевом жире обнаружился только след! Большой кошачий след! Вот такой!» (нарисован отпечаток кошачьей лапы)

Они лежат на матрасе.

– Я хочу рассказать про неё, – говорит мужчина.

– Не смей! – вскрикивает Соня, задохнувшись. – Не смей говорить про своих бывших!

Её истерика вспыхивает, как искрящийся фейерверк.

– Не смей! Ясно? Не хочу ничего знать! – она взвизгивает, утыкается лицом в подушку и скатывается вместе с ней на жёсткий пол. И сквозь наволочку, в пухлость из старых куриных перьев отчаянно хрипит: – Не сме-е-ей…

Мужчина наблюдает.

Безобразно рыдая, она подползает к нему и в унизительном жесте, судорожно цепляясь пальцами, обнимает за ноги – так, вжавшись всем телом, и лежит, вздрагивая, всхлипывая, с мокрыми от слёз щеками. Он осторожно кладёт ей на голову горячую ладонь, держит, и она, словно наплакавшийся до усталости ребёнок, засыпает.

Её будит солнце. Оно сияет так ярко, что Соня блаженно жмурится. Сбоку ползёт курчавая туча, глотает солнце, и оно то выглядывает из-за краешка, подсвечивая кромку, то исчезает вновь, будто играя в прятки.

Мужчина расслабленно сидит у стены. Тихо произносит:

– Хотел сфотографировать Вас, леди. Но Вы спали, и я не стал.

Она невольно улыбается и сворачивается на нагретом матрасе калачиком, словно кошка. Кошка не парится: просто блаженствует, наслаждаясь моментом. И, подобно ей, Соня подставляет бока под нежные, ускользающие лучи, вытягивая руки и ноги. Солнце – вот оно, вышло снова, заливает комнату светом. Оно всегда наверху, просто часто спрятано за облаками.

И Соня зовёт мужчину:

– Иди сюда: ко мне, к солнцу.

…Днём она идёт готовить – голая.

На длинной столешнице Соня делает из теста колбаску, нарезает её кусочками, раскатывает скалкой в тонкие лепёшки и кидает поочерёдно на сковородку. Под стеклянной крышкой видно, как вздуваются пузыри и сливаются воедино, образуя один, огромный, – значит, лепёшку пора переворачивать, – что Соня и делает, ложкой. Мужчина сидит на диване и внимательно наблюдает. Глаза блестят.

Вот она снимает полотенцем горячую крышку, неловко кладёт её на стол, – одним боком та выступает за край, – и переворачивает последнюю лепёшку, вспученную пузырём.

Мужчина незаметно подходит и прижимается к Соне сзади, невольно прижав её к крышке.

– А-а-а! – оглушительно взвизгнув, Соня отпрыгивает от стола.

На бедре краснеет полоска ожога, кровь взрывается адреналином. Мужчина пожимает плечами:

– Да ладно Вам. Несильно же.

Соня ныряет в морозилку, достаёт пакет со смородиной – купила намедни, чтобы сварить компот – и прикладывает к ноге.

– Больно, – говорит она мужчине, морщась.

– Да бросьте, – и, махнув рукой, он уходит в комнату.

…Грета перелистывает хрусткую страницу, пропахшую лёгким запахом ванили и испещрённую засохшими каплями слёз.

«Конечно, „скорую“ вызывать не надо – так Ты всегда говоришь? А надо просто человеческого участия. Но откуда Тебе знать, что такое сочувствие, верно? Глупо было этого ждать. Сама дура… (Далее трижды обведено): Следы! Там опять были кошачьи следы!»

– Так и есть, – шипит Грета, поставив палец на слове «дура» и задрав голову к потолку. Переждав несколько секунд и совершенно зря не придав значения «кошачьим следам», читает дальше.

Соня тянется за ложкой, бросает случайный взгляд на столешницу, где рассыпана мука и испуганно вздрагивает. Там ровной дорожкой проступают отпечатки кошачьих лап.

Соня пятится, утыкается плечом в дверной косяк и кричит:

– Кошка! У тебя есть кошка?

– Нет и не было никогда, – отвечает мужчина из комнаты. – Ненавижу кошек.

– Странно, – говорит Соня вполголоса, возвращаясь к столу – следы отчётливые, крупные.

Резко оборачивается. На кухне – никого.

Лепёшка на сковороде источает горелый запах, и Соня торопливо снимает её. Выключает огонь, смотрит опять… и не находит никаких следов – будто и не бывало.

Она оставляет ложку, оседает на пол и, нервно вздыхая, какое-то время трёт исступлённо виски, – пальцы испачканы в белом.

Глава 12

Чтобы покорить мужчину достаточно регулярно смотреть на него снизу вверх.

«Голос зазвучал так низко, что моё сердце споткнулось, а кожа зазвенела и покрылась мурашками. Ты сказал: – На колени! – и я повиновалась. Научи меня быть покорной…»

Соня послушно садится на пятки и переворачивает руки ладонями вверх. Мужчина задумчиво трогает и отпускает прядку её волос, точно дегустируя кончиками пальцев заморский шёлк. Он и не подозревает, что эта мнимая покорность – не что иное, как жертвоприношение ради вымаливания любви и, по сути, единственный известный ей способ выжить в огромном мире, где только ненависть и взаимна.

«Я хотела выключить ум, перестать всё и вся контролировать. От этой усталости должен быть отдых, от неё должно быть спасение. Ты снял брюки и подошёл – мой красивый и голый Бог. Твои колени и он, такой … (написано неразборчиво). Ты взял меня за подбородок и надавил на щёки … (строчка закрашена каракулями). Я сделаю всё, что Ты скажешь, и я буду прилежной».

«Оппа! А детка горяча! Твою ж дивизию. Стыдно должно быть таким заниматься», – на уродливых губах Греты расцветает похотливая улыбочка, а под рёбрами пробегает мятный холодок, – так однажды в детстве её чуть было не застукали за рукоблудием, но обошлось.

Она морщится и сварливо бубнит:

– Член? Во рту? И потом эта гадость, этот солёный, сопливый йогурт! Фу… Будет она прилежной…

Но любопытство оказывается сильнее ханжества, и Грета вновь погружается в исписанные так и сяк страницы.

«Я плавно двигала головой, округлив рот и стараясь не поцарапать его зубами. Ты взял меня за волосы и стал задавать ритм, – такой быстрый, что я начала давиться. Рвотный рефлекс. Я отпрянула, зажала ладонью рот и подумала: „Ну всё, я не умею“. Но ты лёг на матрас и подозвал к себе».

Соня послушно перемещается к мужчине, вытирая слюни рукой.

– Ласкайте, – говорит он всё тем же бархатным баритоном, притягивая её за шею себе в пах.

Она припадает, обнимает его орган губами и медленно двигается вверх-вниз. Вверх. Вниз. Вверх, вниз. Мужчина молчит и лишь дышит более часто. Стоя на карачках, она медленно поглощает его – тёплого и желанного, – стараясь не давиться, но периодически всё же отстраняется, прижимая ко рту ладонь.

– Это нормально, – говорит мужчина. – Просто продолжайте. Даже если заденете зубами – не надо извиняться. Просто. Продолжайте.

Она закрывает глаза и продолжает, погружая его в себя всё глубже и глубже. И ещё. Ощущения незнакомые: дыхание перекрывается, но паники нет, ведь всё под контролем. Она замирает, ощущая его внутри, – полное слияние, да ещё в таком месте, таким образом…

– Леди, не забывайте дышать, – говорит мужчина, наблюдая за ней с высоты подушки.

Глядя исподлобья, она медленно поднимается, делает демонстративно глубокий вдох и погружает его в себя до самого основания. Нос упирается в курчавые волоски, пахнущие сладким мускусом, и она упруго сглатывает, сжимая его горлом. Мужчина, всё это время такой безучастный, громко вздыхает:

– О, д-д-да!

Внутри неё разливается нежная теплота за это «да», и нарастает томительное возбуждение, – она усаживается верхом на его бедро, нетерпеливо трётся мокрой собой. Слюна сочится, смачивает обильно пальцы, и Соня изящно двигает головой, изменяя то ритм, то глубину, вызывая в момент разъединения чмокающие звуки. Время от времени она отрывается, дышит, – словно ныряльщик перед очередным погружением, – и затем продолжает.

Взгляд мужчины расфокусирован, – он полностью в её власти! Она вновь забирает его в себя – так глубоко, что упирается подбородком в мягкую, бархатистую кожу; нежно лижет её, – мужчина стонет и шумно вздыхает в ответ.

Воздуха снова нет, и Соня приподнимает голову, но тут мужчина, схватив за волосы, насильно возвращает её обратно – глубже некуда – и крепко удерживает. Она давится, едва не смыкает зубы, пихается, пытаясь отстраниться, – никак.

И ему очевидно нравится видеть, как она испуганным зайцем трепыхается в силках его руки, как мычит и по-идиотски шлёпает ладонями, и как, теряя волосы, выворачивается.

Пыхтящую, паникующую, он подтягивает её к себе за подбородок и, выдержав паузу, пальцем аккуратно стирает с него слюну. Смотрит разочарованно. Затем резко вскакивает, переворачивает Соню на четвереньки, натягивает презерватив и берёт её сзади, – вцепившись в бёдра, с глухим рычанием, ритмично насаживая на себя, – а она кричит его имя и стонет, стонет и снова кричит, и снова кричит и стонет.

…В магазине мягко горит свет. Мужчина берёт фрукты, авокадо, кокосовые конфеты и любимые Сонины сырки.

Конфеты он покупает регулярно, по десять в день, и то, как методично потом их ест, напоминает принятие дозы, когда организм уже привык, – привык настолько, что абсолютно не реагирует радостью. Без них он становится тревожным, томится, а затем, сдёрнув с вешалки куртку и одевая её на ходу, целенаправленно идёт в супермаркет, к полке с кондитеркой. Он начинает есть их сразу, едва отойдя от кассы, и возвращается домой с растерзанным, опустошённым пакетом и карманами, набитыми фантиками.

Это не голод, а некий способ заедать тревогу, которая ежедневно зарождается в нём, в недрах памяти, на руинах материнской любви, в жалкой попытке заместить её чем-то доступным. Это давно уже превратилось в потребность, олицетворяющую и безопасность, и сон, и желание жить, – интимную, как кормление грудью. Конфетами он будто заполняет свою детскую бездонную пустоту, рождённую в одиночестве и дефиците тактильного тепла. Соня даже не просит себе ни одной, – настолько выверена его доза.

Непривлекательная внешне девушка, сидящая на кассе – худая, с осунувшимся лицом, безобразно отросшей чёлкой и безжизненными глазами – берёт груши, взвешивает их и пробивает. Кладёт в корзину. Берёт кулёк с конфетами, взвешивает, пробивает. Кладёт в корзину. Авокадо. Пробивает. Кладёт в корзину. Берёт пакет с сырками. И тут мужчина, наклонившись, задушевно произносит:

– Смена же скоро закончится, верно?

Сырки зависают в воздухе. Девушка вздрагивает и поднимает глаза: мужчина напротив неё улыбается. Заторможено она пробивает сырки, отдаёт пакет – из рук в руки, – и в её глазах загорается чистейшая благодарность, подчёркнутая блеском от выступивших слёз.

– Да, – кивает она, расплываясь в трогательной улыбке. – Да.

Их общение так трогательно, что Соня отстраняется, поражённая увиденным: с этой девушкой – страшной, как ядерная война – он мил и добр. А что остаётся ей?

Сейчас, через эту замученную кассиршу он черпает и благодарность, и силу, и на глазах у Сони тоже выступают слёзы, только горькие, – это слёзы её лютой ревности, очевидной никчёмности и безжалостно низкой самооценки. В это время происходит ещё более адское: мужчина запускает руку в пакет с конфетами, достаёт оттуда одну и протягивает её кассирше.

Соня пятится, в надежде не испортить этот его, интимный жест. Девушка расплывается в оскале, обнажая частокол кривых зубов. Бережно берёт конфету. Кивает.

«Самой, что ли, не взять себе конфет? – злится Соня. – По пути к туалету, хотя бы!»

Будет теперь каждый день своей убогой жизни разглаживать фантик ладошками, любоваться на него перед сном, – очевидно же, что она не избалована мужским вниманием. И эта её уродливость, и мучительное истощение… Да это ещё хуже, чем сучка из пиццерии!

Вот они уже общаются, смеются… За ним в очереди – никого, и смена же скоро закончится, верно? Соня отступает назад, пятится и, незамеченная, не остановленная, вываливается спиной на улицу, в сумеречную прохладу.

…Он находит её на лестничной клетке пожарного выхода – заплаканную, целую вечность просидевшую на бетонных ступенях. Она трёт покрасневшие от слёз щёки и расчёсывает до крови плечи и сгибы локтей – там, где под кожей синеют, пульсируя, жилки вен.

Вывернутая наизнанку, ставшая сплошным ожиданием, всё это время она неотрывно слушала чужие шаги и пыталась угадать, на какой этаж поднимается лифт. Все жильцы, как назло, разом решили вернуться домой, дёргая её за оголённые нервы, – будто издеваясь, насмехаясь над её собачьей преданностью и способностью ждать.

Она горячо обнимает мужчину за ноги, порывисто встаёт и влепляется в тело, пахнущее имбирём, улицей и прохладной ночью, – в его карманах сминаются с шуршанием фантики. Он держит в руке тяжёлый пакет с продуктами, тогда как другая спрятана за спиной.

– Я так рада тебя ви-и-идеть! – разрыдавшись, Соня стискивает его, обнимает.

– Погодите-ка, леди, – он плавно отстраняется и, словно фокусник, добывает из-за спины розовый воздушный шарик – наполненный гелием, рвущийся ввысь. На нём нарисована смешная мордашка котёнка, под которой написано: «Hello, Kitty»²², и от хвостика тянется золотистая ленточка.

– Держите. Это Вам.

Соня, глупо улыбаясь, берёт его. Прижимает к груди. Он не забыл про неё, не забыл!

Они заходят в квартиру, раздеваются. Мужчина достаёт из кармана нож и с грохотом кладёт его на верхнюю полку стеллажа. Ставит туда же пакет с продуктами. Включает свет. Соня ластится к нему, тычется по-телячьи лбом, нюхает ладони.

– Подождите, – он отодвигает её, и Соня замечает, что рука у него – там где костяшки – разодрана.

– У тебя кровь!

– Да… – он сжимает и разжимает пальцы.

Она не спрашивает, откуда. Просто выпускает шарик, – освобождённый, он взлетает, тыкается в потолок, – и бежит в ванную.

– У меня есть пластырь! – кричит она оттуда, суетливо вытряхивая из косметички всё её содержимое.

– Не надо, – отчётливо произносит мужчина.

– Тут полно пластыря!

Вот один из них распакован, отклеена защитная бумажка, и она, спотыкаясь, бежит назад, держа его пальцами за кончики.

– Не надо! – решительно говорит мужчина.

Она застывает, словно врезавшись в стену. Растерянно смотрит то на рану, то на пластырь и затем, часто моргая, приклеивает его мужчине на плечо.

Дальше происходит ужасное. Резким движением он срывает пластырь и израненным голосом орёт:

– Ну почему-у-у? Говно-о! Везде-е-е всё равно говно-о-о! – и бьёт окровавленной рукой по стоящему сбоку стеллажу.

С первым же ударом верхняя полка перекашивается, и на пол обрушивается всё: телефон, нож, вазочка с визитками; стопками летят бумаги; из пакета вываливаются грудой сырки и груши. Сверху обречённо плюхается авокадо.

– Я хотела помочь, – лепечет Соня, всем телом ощущая вибрации наэлектризованного, рвущегося в клочья воздуха.

– Я СКАЗАЛ: «НЕ НАДО»! – снова и снова он бьёт по полке, и та обрушивается, проламывая всё, что ниже.

Фотоаппарат, объективы, кошелёк, книги, диски, тарелка с ключами, – всё летит вниз, скатываясь к Сониным ногам; стекло бьётся, предметы стукаются и крошатся друг о друга, подминая какие-то файлики, документы. С хрустом из полок выворачиваются крепления, бежевый ламинат трещит, покрытие лопается, отрываясь пластинами и обнажая дспэшное нутро.

Соня зажимает руками рот. По её босым ногам шёлковой лентой пробегает кошачий хвост, и в голове звучит гнусавый голос:

– Валим отсюда, детка. Он психопат!

Она вздрагивает, смотрит вниз, но видит только мешанину из предметов и развороченных полок.

Медвежий рык разрывает пространство на части:

– Психо-о-олог говорил: выража-а-ай эмоции! – сжимая пальцами одной руки узкую полоску пластыря, мужчина снова и снова бьёт окровавленной другой по полкам, и те выламываются с мясом, крошатся в хлам.

Третья полка. И, наконец, нижняя – четвёртая. Боковые части складываются уродливым домиком. Он отрывает одну и переламывает её об косяк. Острые щепки летят по сторонам, и одна, просвистев мимо, остро царапает Соне щёку.

Поверх беспорядочной груды из наваленных вещей, кусков ламината и обломков, вишенкой на тортик плюхается злополучный пластырь. Мужчина поднимает тяжёлый взгляд на Соню. Минуту они молча стоят по разные стороны кучи, над которой свисает, плавно покачиваясь, золотистая ленточка от улетевшего к потолку шарика.

Зловещая тишина сменяется неестественным шелестом, – Соня с удивлением понимает, что этот звук вызван оседающими на пол невесомыми пылинками. Шелест сменяется потрескиванием и стуком, будто на ламинат сыплют горстями свинцовую дробь, а затем усиливается до грохота сотрясаемых в мешке кастрюль и сковородок.

Соня, заколдованная какофонией, стоит истуканом.

Мужчина перешагивает через обломки, грубо берёт её за руку – при этом громкие звуки резко обрываются – и тащит в спальню. Ошарашенная, она семенит за ним.