Читать книгу: «Доедать не обязательно», страница 6

Глава 10

Чем шире твои объятия, тем проще тебя распять (Ницше).

– Алё! – далёкий голос Ириски отражается в трубке двойным эхом. – Привет-как-дела?

Соня моментально вспоминает, что забыла и про квартиру, и про цветок, который надо туда отнести.

«Ключи! Они должны быть в сумке! И записка! Где записка?»

Она торопливо озирается и страшно тараторит:

– Ой, Ирисочка, привет. Слушай, я до квартиры вашей так и не добралась! Но с цветком всё в порядке! Честно! – горшок с торчащей осокой осуждающе смотрит на неё с подоконника, и она виновато отводит взгляд. – Э-э-э… Как там ваш медовый месяц?

– Я тебе за тем и звоню, – Ириска шумно вздыхает. На заднем плане бушует прибой. – Мой мужчина… Он не поехал, короче. Так что имей в виду.

– А ты его предупредила про цветок? – спрашивает Соня.

– Да ты знаешь, как меня убого подстригли тогда? Капец вапше! Злая домой пришла, и мы… – мнётся подруга, – поругались сильно. Он теперь трубку не берёт. И… зря я тебе ключи дала. Это же его квартира, а не моя, понимаешь? Мы из-за этого и поругались. Говорю ему – подружке отдала, мол, пусть за хатой присмотрит, ну а что такого, а? Скажи! А он аж взбеленился весь. Мол, мои вещи, моя квартира. Никогда его таким не видела. Вали, мол, сама на свои моря. Про цветок этот дурацкий даже заикнуться не успела.

– Понимаю, – отвечает Соня. – No paso nada¹⁵. Ещё помиритесь.

– Жаль, – рассуждает та, – что с квартирой так получилось. Я надеялась, что ты отдохнёшь там от своей общаговской коммуналки с клопами и тараканами…

– Да я сейчас не там живу, – делится Соня, – не переживай.

– А где?

– У мужчины, который герберу подарил. Помнишь, у ларька?

– У мужчины? – голос Ириски возрастает на пару децибелов и веселеет. – Так этот мужик, он что, настоящий? Крутя-я-як! Прилечу – расскажешь! – её интонация, восторженная до оскорбительности, будто намекает, что появление мужчины в жизни Сони – это какой-то нонсенс сродни июльскому снегопаду.

– Обязательно расскажу, – улыбается она, наслаждаясь тем, что ей будет что поведать своей любвеобильной подружке и осознавая, как давно вот так, по-простому не улыбалась – даже скулы заныли. – Морю от меня привет.

Зажав телефон между ухом и плечом, Соня на цыпочках бежит в комнату, находит среди пакетов и коробок свою дорожную сумку и под озадаченный взгляд мужчины, который сидит в наушниках за ноутбуком, выворачивает её. Ворошит вещи, бренчит ключами.

– Так мне цветок отнести или уже тебя дождаться?

«Бумажка с адресом… Где же она? Куда-то пропала! Куда она могла подеваться? Лучше переспросить… Записать… Ручку…»

– Да как знаешь. Лан, давай, у меня тут роуминг. Я тебя предупредила, если что, – говорит Ириска. Связь обрывается.

– Чёрт! – вполголоса выдаёт Соня.

Она смотрит в телефон, задумчиво заталкивая вываленные вещи обратно в сумку и не заметив, что кое-что из них завалилось между пакетами. Затем идёт в прихожую, где шарит по карманам куртки, – бумажки с адресом нигде нет. Возвращается на кухню. Цветок!

– Точно! В последний раз она была… здесь… – Соня шарит пальцами между листьями, у самого дёрна; досадливо морщится… – Потеряла, дура, – и, испуганно подавившись последним словом, с цветком в обнимку торопливо ныряет в ванную.

Там она включает душ, проверяет запястьем температуру и осторожно моет тонкие листики, пропуская их между пальцами.

– Когда-нибудь ты зацветёшь, – говорит полушёпотом. – А потом Ириска вернётся с морей, созвонимся, и ты поедешь домой. А встречаться с её обиженным мужиком… Да ну его нафиг. Вдруг он отбитый на всю голову…

Она встряхивает горшок, – с листьев осыпаются капли, – и ставит его на стиралку. Там лежит скомканная жёлтая футболка – хлопчатобумажная, она держит запахи особенно долго и за вчерашний день насквозь пропиталась пòтом. Соня дотрагивается до неё, а затем, не выдержав, порывисто вжимается в мягкую ткань и лицом, и грудью. Её можно задушить этой футболкой – такой она делает вдох.

Мучительным смерчем в неё врывается смесь из мёда, солёных фисташек и мускуса, – аромат роскошный, изысканный, словно из коллекции редких духов. Под рёбрами галопирует сердце.

Выдох и, снова, болезненными урывками несколько жадных вдохов, – ноздри её трепещут, будто у дикой лани, почуявшей запах пыли, порохового дыма и тёплой крови.

Она сгибается пополам, втиснув в себя нестерпимый источник афродизиаков и навалившись животом на стиральную машинку.

«Так может пахнуть только он – и жизнью, и смертью одновременно, – читает Грета, стоя у окна, чтобы наверняка увидеть, когда в калитку с улицы войдёт эта женщина. – В этом суть его аромата, и я хочу утолить свою жажду обладания им, завладеть этим запахом, запомнить его до мельчайших деталей, до самой отчаянной ноты.

Я хочу быть этой футболкой и касаться его спины, и груди, и змеи на его плече; впитывать пот и до нитки пропахнуть им, – пропахнуть насквозь, заарканить, заякорить, вплести в этот запах свои эндорфины. Как жаль, что нельзя задержать в себе воздух навечно – сожрать его лёгкими, законсервировать и оставить. Это как наркотик, на который можно отлавливать женщин.

Вот вчера, например. Мы зашли в пиццерию…»

– Что за парфюм у Вас? – девушка за стойкой приветливо улыбается им. Вернее – ему. – Очень приятно пахнет.

В этот момент Соня готова задушить её, перегнувшись через прилавок. Она сжимает и разжимает кулаки, будто боец на ринге: «Хватит таращиться, любезная молодая сучка! Он не пользуется никаким парфюмом, дура ты набитая!»

– Спасибо, – говорит мужчина своим инфернальным¹⁶голосом, от которого могли бы обкончаться все кошки в округе. И он чуть сдерживает улыбку – как тогда, у цветочного ларька! – Маленькую пиццу ранч, будьте любезны, и сырный соус.

Девушка, блестя глазами, пробивает заказ и мельком бросает на него – Сониного мужчину! – свой похотливый взгляд! Хочется повыдирать ей ресницы – пушистые опахала, прилепленные в каком-то сраном салоне красоты. Соня зажмуривается, сжимаясь в тугой комок. В ушах исступлённо клокочет взбесившееся море. Изнутри, из самых недр живота зарождается глухое:

– Р-р-ры…

– Леди, выберите столик, – мужчина поворачивается к ней, но та не слышит. – Леди! – трогает её за плечо.

Та вздрагивает. С трудом разжимает кулаки – на коже остаются следы от ногтей – восемь вдавленных полулунок.

– Столик, – нетерпеливо повторяет он.

Она послушно кивает и, ссутулившись, отходит подальше от кассы, где и выбирает место – у окна. Они садятся.

Рядом с ней мужчина становится отрешённым. Смотрит на улицу, где несколько голубей наперебой терзают горбушку хлеба.

Воздух густеет от затянувшегося молчания. С кухни пахнет выпечкой, жареным сыром и помидорами; доносятся обрывки приглушённого разговора, – женские восторженные голоса, – и громыхает посуда. Соня обкусывает заусенцы – один, второй, – а затем нервно скребёт себе сгиб руки, вгрызаясь ногтями в кожу.

Будь мужчина внимательней, он заметил бы, как изменились её глаза: радужка пожелтела, зрачки сузились до иголок. Но он следит за голубями – уже с нескрываемой злостью, стиснув зубы.

Девушка приносит коробку с пиццей, – от лучезарной улыбки на щеках играют ямочки. Мужчина, просияв, поворачивается к ней всем корпусом, и она смотрит на него, в упор не замечая Соню, будто бы та стеклянная.

Соня тянется к зубочисткам, берёт одну и, не распаковывая, с остервенением тычет ею в стопку салфеток – тыц! Тыц! ТЫЦ! С лёгким треском зубочистка ломается.

– Приятного аппетита, – игривым голоском произносит девушка прежде, чем уйти, и мужчина сально улыбается ей, дегустируя фигурку взглядом.

И немудрено: сиськи навыкате, а со спины вообще абзац! Ишь ты, фигачит дефиле, двигая упругими булками! Не жопа, а сочный персик, зияющий чернотой в расщелине миниюбки, натянутой так, что как бы не лопнула!

Как только персик скрывается из виду, мужчина улыбаться перестаёт, и Соня тоскливо утыкается взглядом в пиццу. Аппетита нет. В животе, как в жерле вулкана, что-то клокочет, но не от голода – рокот гудящий, низкий. Позвоночник становится ощутимым и упирается костными отростками в спинку пластикового стула. Лопатку пронзает острая боль, как от удара ножом, и Соня прислушивается к телу – уж не застудила ли опять свою многострадальную мышцу? На лбу выступает испарина, – капельки блестят на солнце, – и тело тяжелеет так, что ножки стула, поскрипывая и треща, разъезжаются по кафельному полу.

Странное состояние проходит так же быстро, как появилось, но из носа прорывается кровь: стекает по подбородку, бумкает каплями на гладкий стол.

Соня торопливо хватает салфетку, прижимает её, запрокидывает голову, и тёплая волна устремляется в горло, рождая привкус мокрой латуни. Алое пятно расплывается по тонкой бумаге.

Мужчина отрывается от голубей, коротко вздыхает и коротким движением придвигает Соне остальные салфетки.

Она берёт их все, прикладывает к лицу и смотрит поверх, – взгляд виноватый. Спина уже не болит, лишь очень зудит под лопаткой – и только. Кровотечение прекращается быстро.

– Берите, – мужчина двигает пиццу Соне.

Она тянет длинный треугольный кусок, игнорируя пластиковую коробочку с соусом, «куда можно макать кусочки».

Бесшумно кусает. Так же тишайше жуёт. Глотает, – давится, но всё же глотает. И – никаких испачканных жиром пальцев и щёк. Тем не менее, мужчина бросает на неё пристальный взгляд, морщится и говорит, показывая на своём подбородке, где:

– Вытрите… здесь.

Соня испуганно проводит ладонью – это оставшаяся кровь.

И вот теперь она сползает по стиральной машинке, жадно уткнувшись в футболку носом.

Ей чудится запах печёных помидоров, и от болезненно нахлынувшей слюны во рту танцуют кинжалы.

На полу мужчина её и находит: обмякшую и безвольную. Он забирает футболку, с трудом вырвав её из цепких пальцев, закидывает внутрь машинки и наваливается на округлую дверцу коленом, – та со щелчком захлопывается.

– Пойдёмте гулять. Гроза прекратилась.

…У просеки буйными метёлками розовеет акварельно-сочный иван-чай. Жирный чернозём размят в кашу, в глубоких ямах и рытвинах глинистая вода, на поверхности которой – по отражению безоблачного неба – скользят изящные водомерки.

Лужи разливаются на всю ширину дороги. Соня с сомнением поглядывает то на поле грязи, то на свои тонкие тряпочные тапочки на ногах, – новенькие кроссовки, к счастью, оставлены дома. Она отстаёт. Мужчина оборачивается и подзывает её:

– Леди, подойдите-ка.

Балансируя руками и старательно выбирая, куда шагнуть, она приближается, вопросительно заглядывает в лицо. Из кармана джинсов он добывает чёрный платок – рывком – и встряхивает его, расправляя в воздухе:

– Повернитесь. Пойдёте вслепую.

Мир погружается в кромешную тьму.

Рядом стрекочут сороки, булькает в лужу лягушка, оглушающе пахнет мокрая после грозы трава и сочной плесенью почва. Шелестят на осинках беспокойные листья-монетки.

Теперь из ориентиров – только рука мужчины и его сосредоточенный голос, который ведёт и предупреждает, когда Соня хочет шагнуть не туда:

– Стоп. Полшага вправо. Большой – вперёд.

Каркает ворона, ей вторит другая. С треском отламывается и падает на землю ветка.

– Жирная тварь! – невпопад восклицает мужчина и, со злостью выдохнув: – Н-н-на тебе! – дёргается в пинке.

Громко хлопают крылья – крупная птица шарахается и улетает в лес. Судя по звуку – голубь. И, как ни в чём не бывало:

– Шаг вправо.

Ещё где-то вдали воет собака, над головой летит самолёт – гул растёт… стихает, – и затем Соня будто глохнет. Во всём мире остаётся только голос, и по его интонации она угадывает, где торчит корень от лежащего боком пня, ловко огибая его; перешагивает через мелкие ёлочки; виртуозно проходит по краю луж.

– Стоп! Здесь нужно прыгнуть, – говорит мужчина. – Готовы?

Соня кивает. Пальцы разжимаются, рука исчезает. Он оказывается впереди:

– Давайте.

Отступив назад, она энергично прыгает, приземляется, но на рыхлой почве теряет равновесие, и мужчина подхватывает её под талию:

– Умничка.

Через полчаса сосредоточенной прогулки он говорит:

– Глаза сразу не открывайте, – и сдёргивает повязку.

Веки изнутри полыхают алым. Соня терпеливо ждёт. Наконец, пару раз с усилием моргает, оборачивается и удивлённо ахает.

«Там была широченная лужа с мутной жижей и узкой обочиной с краю, а вправо уходили жирные глинистые грядки с посаженными саженцами сосен. Сплошное месиво из грязи, клянусь! Я смотрела на свои тряпочные тапки – сухие и чистые – и не понимала, как Он это сделал. Это невозможно, просто непостижимо! Обратно я шла сама и так устряпалась! Аж по щиколотку! Это какое-то откровение, что-то вне моего понимания. Значит Ему можно довериться!

Я подошла к нему. Он работал».

– Ещё, – говорит Соня, уставившись на мужчину.

– Минуту, леди…

Он изучает в ноутбуке красно-зелёные графики, шепчет что-то непонятное про «стоп-лоссы¹⁷» и «хаи¹⁸», нажимает на кнопки. Закрывает крышку, встаёт.

Добывает из кармана платок – в этот раз нарочито медленно – и завязывает Соне глаза, педантично приглаживая непослушные волосинки, чтобы они не попали в узел. Берёт с полки верёвку – тонкую, джутовую, скрученную в аккуратный моток, – их лежит целый ряд. Дёргает за кончик, и слышно, как та распускается в воздухе. Он забирает Сонины руки, связывает их за спиной. Обнимает, вжимаясь, так, словно душит, – Соня всхлипывает, – но он лишь перехватывает верёвку, накладывая её тугими витками под грудью и по ключицам. Сосредоточенно стягивает их у лопаток, от чего в рёбра будто впиваются стальные канаты.

Чёрная змея на его плече шевелится, как ползёт.

Он выводит свободный конец вперёд – получается подобие поводка – и, прихватив второй моток, ведёт Соню на кухню. Там неожиданно он бросает её обездвиженное тело в кресло возле стола, натянув поводок и этим затормозив падение. Крепко привязывает. И начинает готовить ужин.

Звуки становятся острыми и прозрачными.

Слышится звонкий стук падающих в пустую кастрюлю зёрнышек риса, отмеренных мерной ложкой. Журчание льющейся из кулера воды. Щёлканье плиты, шум пламени. В звенящей тишине тихонько закипает и булькает кипяток. Дзынькает и скребётся о стенки кастрюли ложка. Скрипит диван, принимая тяжёлое тело. Звонко танцуют рисинки. Мужчина здесь: слышно его дыхание.

Снова диван.

Шорох пакета. Звук воды из-под крана, – струя льётся в раковину, стихает… Кап… Кап. Запах варёного риса распространяется в воздухе. Весомый стук ножа, положенного на разделочную доску. Что-то гулко падает на дно пустого мусорного ведра.

Дверца холодильника – открылась, закрылась.

Дребезжание бутылочек – это специи на подносе.

Слышится бряканье тарелки о стол, шелест салфеток и лёгкий перестук деревянных палочек, положенных рядом. Соседнее кресло тяжко взвизгивает.

– Рот, леди, – наконец произносит мужчина.

Соня послушно открывает рот, и на язык попадает тёплый комочек риса, – она едва успевает обнять кончики палочек губами, и они ускользают. Всегда безвкусный рис наполняет мозг блаженством, и она, смакуя, разминает податливые зёрнышки зубами. Едва уловимый стук, а затем тишина. Соня открывает рот.

На подбородок попадает капля, на язык – мокрый кусочек со вкусом соевого соуса и чего-то маслянистого, овощного. О! Это же авокадо!

Когда они заходят в магазин, мужчина всегда их берёт – щупает плоды, выбирает мягкий, – а дома чистит, освобождает от косточки и режет на кусочки, не подпуская к этому ритуалу Соню. Этот плод, или овощ, или как там его… Ягода может вообще? Его она впервые попробовала здесь – раньше всегда безучастно проходила мимо.

Когда рядом с губами снова возникает тепло, Соня так быстро открывает рот, что мужчина, заподозрив её в подглядывании, берётся за край платка кончиками пальцев и сдвигает его на самый нос. Кормит дальше. В тишине кухни слышится стрёкот палочек о тарелку, и только. Ужин подходит к концу. Соня жуёт медленно, чтобы мужчина успевал есть тоже.

Он кладёт ей на затылок ладонь, наклоняет лицом в тарелку – квадратную, с приподнятыми краями, – и приказывает:

– Лижите.

Она старательно лижет, от края до края. Соевый соус, рисовые зёрнышки – одно, второе…

– Хватит, – говорит мужчина удовлетворённо.

Она послушно прекращает и выпрямляется. Опять брякают тарелки и палочки, от тяжёлых шагов всё вибрирует, – он уносит посуду в раковину. Затем приближается к Соне сзади и вытирает ей испачканный подбородок большим пальцем руки, касается губ. Соня вздрагивает и целует, забирает палец в рот, но мужчина не даёт ей увлечься, и она тянется следом ровно настолько, насколько пускает верёвка.

Он отвязывает её от кресла, наматывает поводок на руку и дёргает с такой силой, что Соня, вскочив, теряет равновесие, наступает ему на ноги.

– Ой, – вздрагивает она, виновато потупившись. – Прости.

Молча, за верёвку он уводит её с кухни, и, словно барашек на заклание, Соня вслепую идёт за ним, – стукается плечом о дверной косяк, семенит. В глубине спальни он разворачивает её и, отпустив поводок, кидает спиной на матрас, – она падает, испуганно охнув.

Подобравшись пальцем, мужчина стягивает с глаз повязку.

Глава 11

Любопытство убило кошку.

Соня смотрит, как он – чёрный силуэт напротив окна – раздевается: бросает на пол футболку, брюки. Уверенно подходит к ней, – из безликого контура обратившись в человека, – опускается рядом, развязывает. Она тянет руки вверх, и он освобождает её от платья, полностью обнажая. Ложится рядом.

– Ещё, – произносит она жадно, глядя на него в упор сумеречными глазами.

– Леди… – отвечает он осторожно. – Вы понятия не имеете о том, чего просите.

Она приподнимается и нависает над ним, глядя из-за занавеса каштановых волос и тяжело дыша, – он вкусно пахнет, и его хочется, – хочется всего, целиком, прямо сейчас. И она всё ещё голодна, но этот голод совершенно иной природы.

«Я хочу родить Тебе ребёнка. Воплотить в новом, маленьком человечке Твой изумительный генофонд. Плод страсти, совместное творение, воплощение чувств. Я готова принять от Тебя всё, что угодно. Хоть смерть. Хоть яд. Сделай мне больно, оцени эту веру. Ну, пожалуйста!!! Рядом с Тобой даже воздух становится слаще».

Он протягивает руку и аккуратно заправляет прядки волос ей за уши, с обеих сторон. Чуть касается щеки – тихонько, едва-едва, теплом ладони.

– Я такая… – говорит Соня, намеренно выделяя последнее слово: – дура.

Он реагирует мгновенно. Резкий удар отбрасывает голову так, что в глазах взрываются молнии: волосы, попавшие под ладонь, дёргаются на излёте. Жар приливает к коже. Словно в замедленной съёмке Соня забирает разметавшиеся пряди, перекидывает их на сторону и упрямо твердит:

– … Дура.

Примерившись тыльной стороной руки, мужчина бьёт по другой щеке – удар такой же силы, выверен с максимальной точностью. Волосы взлетают, словно рыхлая земля от взрыва гранаты. В ушах звенит. Соня пережидает и это, а затем, нависая сверху, ещё отчаяннее, с животным придыханием, произносит:

– Дура, – и замирает, зажмурившись.

Вместо предсказуемого удара мужчина отталкивает её, – Соня валится на спину, – встаёт и молча выходит из спальни. В комнате слышится бряканье, и он возвращается – с тяжёлым кожаным флоггером¹⁹ в руке: чёрные хвосты, словно связка из живых ужей, шевелятся в такт шагам. Он подходит и кладёт плётку рядом, у матраса.

Соня приподнимается на локте, в глазах мелькает ужас.

– Это как массаж, – поясняет мужчина.

Орудие пытки огромным спрутом лежит в каком-то там полуметре.

– Расскажи м-м-мне, – говорит Соня, заикаясь, – как ты п-п-пришёл к этому?

– Ну, – мужчина устраивается поудобнее рядом – ложится на бок и подпирает голову рукой. – Девушка, с которой я познакомился, была в Теме.

– Она, что, – злобно спрашивает Соня, – п-п-подсадила тебя?

Членораздельно, тяжёлым тоном он произносит:

– Никто. Меня. Не подсаживал.

– Значит, этой п-п-плёткой ты бил и её?

Он не отвечает, – лицо каменеет, губы вытягиваются в злую полоску. На скулах появляются и исчезают желваки.

Ещё вчера, когда Соня перестилала постельное, под краем матраса обнаружилась женская волосина: длинная, тонкая, пшеничного цвета! Двумя пальцами, на вытянутой руке отвратный артефакт был отправлен в унитаз и торжественно смыт. Дважды. И сам унитаз намыт с хлоркой!

Потом Соня складывала вещи и нашла такую же волосину, зажатую между зубчиками молнии в ширинке его брюк! Как она попала туда?

Соня вытаскивает из упаковки стерильную салфетку, берёт через неё плётку – за рукоятку – и уносит обратно, за дверь, где все они и висят. Девайсы, блин.

Затем достаёт ещё две салфетки, берёт мужчину за ладонь и с особым тщанием вытирает её – грубую, шершавую, которая принесла сюда эту грязь! Трёт тщательно, забираясь в складки кожи, в линию жизни. Мужчина лишь молча смотрит. Закончив с этим, Соня брезгливо уносит салфетки в мусорное ведро – тоже двумя пальцами и на вытянутой руке.

А потом уходит на балкон и стоит там. Мимо пролетает голубь, испуганно шарахается вбок, исчезает из поля зрения. Двенадцатый этаж. Земля так близко – только руку протяни – и так притягательна. Соня наклоняется, наблюдая за маленькими машинками и человеческими фигурками, копошащимися внизу.

– Смотри, как бы на голову кто не насрал, – раздаётся мурчащий голосок сзади.

– Что? – спрашивает Соня, отпрянув. – Ты ещё кто?

Она испуганно озирается. Никого нет.

– Прекрасный философский вопрос! – снова слышится рядом. – Браво, детка! Браво!

– Ты никто, тебя нет, – констатирует Соня нервно.

– Нда? – звучит насмешливое. – С кем же ты разговариваешь?

Соня ложится ключицами на перила. Гравитация земли призывно тянет к себе. Холодный металл леденит плечи, и глухие удары, пульсирующие в голове, перерастают в стук железнодорожных колёс. Бу-тум, бу-тум… Бу-тум, бу-тум… Соня дёргается, но подняться не может, будто придавленная чудовищной силой.

– Пусти! – выдавливает она.

– Да эт не я, – некто обречённо вздыхает и отчаянно матерится трёхэтажным, поминая кошачьих демонов и богов.

Тяжело дыша, Соня пытается оттолкнуться руками, а грохот в это время крепчает, заливает уши, и уже не слышно ни шума машин, ни того, как мужчина зовёт её: «Леди! Леди!» Вместо улицы перед глазами возникают пропитанные креозотом шпалы. Она поворачивает голову и видит поезд, который с оглушительной скоростью несётся прямо на неё.

Локомотив. Колёса скрежещут от экстренного торможения, выбивая из рельсов стальную пыль. Ближе. Ближе! А-а-а! Тело накрывает махина электровоза, протаскивает краем козырька так, что оно сползает вниз, давится, бьётся о шпалы…

– Леди! – слышится рядом, и Соню, почти съехавшую за край, хватают за волосы и оттаскивают на пол сильные мужские руки.

Тётушка наливает Грете наваристый борщ:

– Что-то неважно ты выглядишь.

Грета хлюпает носом и утыкается в тарелку. Привычно врёт:

– Плохо спала. Ух ты, суп! – торопливо черпает ложкой, пробует: – Вкусно!

Вчера на неё накатило: вечер закончился выпитым литром молодого вина, неукротимыми рыданиями в подушку и пусканием пьяных слюней. Как дура, разревелась по-бабьи, давясь икотой; нахлебалась воздуха, заходясь в гортанных, клокочущих всхлипах, – вот к утру вся и опухла, точно избитая. Однажды муженёк табуреткой сломал ей нос, и под глазами вылезло по чёрному синяку, – тогда вот похоже было. Но сейчас было другое… Сейчас хотелось умереть, исчезнуть, развидеть открывшуюся ей бездну отчаяния. Память подбросила ещё парочку эпизодов из детства, и Грета ухнула туда, словно в открытый люк. Ярко вспомнилось, как отчим, будучи без трусов, подходил к ней, ставил ногу на табурет и чесал отвисающую мошонку, а мать, которая видела это, никак не реагировала. Он называл это половым воспитанием.

Уснула Грета только под утро, терзаемая противоречивыми мыслями: что надо всенепременно найти, на чём повеситься и ещё не забыть купить в аптеке пластырь – заклеить мозоль на ноге. Дурацкие шлёпанцы сорокового размера натирали нещадно. Ещё этот дневник… Чтоб его черти взяли.

В тишине, нарушаемой назойливым жужжанием мухи, тётушка вдруг говорит, попадая в самое яблочко:

– Женщина из семнадцатого номера спрашивала про тебя…

Грета закашливается. Недолго думая, тётка тяжеловесно хлопает её промеж лопаток – от чего та чуть не ныряет лицом в суп – и невозмутимо поясняет:

– … Спросила как зовут.

– А-а… – Грета давит в себе кашель, вытирает рот тыльной стороной руки. – Это… кха-кх… странно.

– Вот и я говорю: странная она, – задумчиво произносит тётушка, пихнув половник в кастрюлю с супом. – А волосы? Красными пучками покрашены. Придумают тоже… Вина ей вчера продала. Ты ешь, ешь, на меня не смотри.

Вином тётка втихаря торговала. Низ холодильника на кухне был уставлен пластиковыми бутылками, налитыми под горлышко, и никто их не пересчитывал, – одну Грета намедни под шумок и стащила.

– Ты убралась у неё? – спрашивает тётка.

– Нет, сейчас пойду, – Грета зачерпывает суп и заедает его кусочками чёрного хлеба, которые отламывает от ломтика.

Ест быстро, почти не жуя, до последней ложки, и даже крошки со стола сметает в ладонь, забрасывает в рот.

…В номере тихо, занавески задёрнуты. Она привычно открывает нижний ящик тумбочки, вытаскивает дневник, садится ближе к окну и погружается в скоростное любопытное чтение, напрягая попутно слух и поглядывая на калитку, чтобы не быть застуканной.

«Ты ещё не знаешь, что я нашла в книжном шкафу между «Идиотом» Достоевского и «Японским искусством шибари». Стянутую резинкой стопку рецептов, написанных на Твоё имя, – они будто сами выпали мне в руки. Там было по-латыни, с печатью психиатра и на последнем – июньская дата. И эти лекарства не были куплены. Но это ещё не всё. В этой же стопке была она – открытка от бывшей. Там три дикие косатки играли в открытом море. Я не могла её не прочесть. Почерк – как курица лапой. «Прости меня, мой Дом. Люблю». И, закорючкой, подпись. И марка, и размазанные почтовые штемпели.

Я разорвала её на клочки – не помню как – и бросила в стену. И тут же ключ в замке – Ты. Еле успела собрать их и спрятать. Если Ты узнаешь про это, то мне конец! Ты бросишь меня, – бросишь в тот самый момент, когда узнаешь. Я так виновата. Прости, прости. Прости меня, мой Дом. Люблю…»

С транквилизаторами²⁰ Соня познакомилась в детстве. Маме тогда позвонила из садика взволнованная воспиталка и попросила срочно приехать – безотлагательно. Она приехала. Там творилось чёрт-те что: полы в спальне были залиты кровью, возле головы орущего мальчика, сидящего на кровати, копошилась врачиха скорой, а Соня безутешно рыдала в углу, прижимая к себе разорванную на две части игрушку – голова в одной руке, туловище – в другой:

– В-в-вадька моей Глоше г-г-голову-у-у отолва-а-ал…

Глошей звалась кошка – бесформенная, чёрная и мохнатая, сшитая из синтетических обрезков на какой-то подпольной китайской фабрике.

– Что случилось? – мама подскочила к растерянной нянечке.

– Ухо ему откусила! – всплеснула руками та. Губы её тряслись.

Ну, не совсем откусила-то. Частично. То, что болталось, было в красном блестящем сгустке и активно кровоточило, – врач заматывала это бинтом, чтобы забрать пацана в машину и отвезти на штопку к хирургам.

Вадька отделался кучей швов, но из садика Соню пришлось забрать и отправить в деревню к бабушке, пока в городке не улягутся страсти. В рюкзачок Сони помимо разорванной напополам Глошки и пижамы мама положила успокоительные таблетки, выписанные ей психиатром по поводу расстройства, которое выражалось в бесконечном мытье рук – до кровавых цыпок – и протирании дверных ручек как в квартире, так и за её пределами. Компульсивно-обсессивное что-то там.

Уехать из садика было для Сони невообразимой удачей. Её несчастья начались первый же день пребывания там, когда родители оставили её, кричащую, за закрытой дверью. В тихий час к ней подошла пухлая, как колобок, Кирка и уставилась на игрушку.

– Слышь, новенькая. Это что у тебя? – и с этими словами она выхватила Глошку из Сониных рук и отскочила в сторону.

– Отдай! Это моё! Отдай! – закричала Соня, вскакивая с кровати.

– Отдам, когда захочу, ясно? – и Кирка с силой толкнула её.

Тут же подскочили ещё две девчонки, – ехидно улыбаясь, стали Соню пихать, дёргать за волосы и больно щипать за руки. Ей удалось вернуть Глошку лишь по чистой случайности, – воспитательница, которая в тихий час всегда отлучалась, зашла, чтобы что-то забрать.

– Что за гам? – взревела она, фурией ворвавшись в спальню.

Дети разбежались по койкам, притихли, и на фоне возникшей тишины растрёпанная Соня разревелась так дико, что вызвала на себя весь её гнев.

– В угол! Марш! – воспиталка схватила её за плечо и под хихиканье детей поволокла в ледяной туалет, выложенный от пола до потолка плиткой. Свет включать не стала. – Будешь стоять тут, пока не скажу, ясно?

– Ы-ы-ы, – рыдая, Соня только и могла, что прижимать к себе помятую и взлохмаченную, как и она сама, игрушку, которую успела подхватить с пола в последний момент.

Воспиталка тогда орала, как резаная, но продолжила и дальше оставлять их без присмотра. Добрая няня в тихий час тоже бежала домой, – покормить своего инвалида-отца обедом, который давали на детсадовской кухне.

А потом случилось то, что случилось.

В тот злополучный день Соня, как и всегда, забралась под одеяло и, прижав к себе Глошку, считала секунды времени. Было душно и жарко, но она воображала, что сидит в своём домике, в своей пещере, – и это слегка успокаивало. Кирка, Зойка и остальные подошли незаметно. Навалились скопом, стащили одеяло, отобрали Глошку. Наглая свора устроила игру, – они рассыпались между кроватями и перебрасывали котёнка друг другу, пока Соня, крича и плача, металась между ними. Воспитательницы всё не было, и издевательство затянулось. Остальные дети, сидя на кроватях, улюлюкали и смеялись, – никто не хотел помочь. Измождённая Соня вцепилась в руку Зойки, к которой как раз прилетела Глошка, и та, не рассчитав, отбросила игрушку в дальний угол, – туда, где сидел, наблюдая, Вадька – неразговорчивый, хмурый тип.

Глошка прилетела ему прямо в лицо. Недолго думая, он схватил её обеими руками и разорвал пополам.

Бабушка приняла Соню с радостью, а маме велела не беспокоиться, – та и уехала обратно в город.

В деревянном доме пахло выпечкой и простоквашей, повсюду царил уют. Чистые половики. Белая печь.

– Баушка-а-а! – взвыла Соня, добывая из рюкзачка запчасти от любимой игрушки. – Вадька… го-о-оову-у-у…

– Ну будет, будет, – бабушка обняла её, долго гладила по косичкам и, наконец успокоив, полезла в сервант.

Она достала оттуда сундучок, где хранились нитки, старинные пуговицы, подушечка с иголками и бусины из чёрной глины. Бабушка аккуратно пришила Глошке голову, да так хорошо, что лучше прежнего. И беленький бантик на кончик хвоста повязала, для красоты.