Читать книгу: «Гаухаршад», страница 3

Глава 6

В это солнечное утро базары Солхата были особенно многолюдны. Однако седобородые старики, которые восседали на выцветших циновках у каменных заборов своих жилищ, со вздохом сетовали:

– Какие были раньше времена! Нынешний базар сравним со скудным ручейком.

– Да, уважаемый Сабитулла-ага, – кивал головой, увенчанной белой чалмой, сухощавый собеседник. – Таких богатейших купцов и караванов в двести, а то и триста верблюдов разве увидишь ныне в Солхате? Э-хе-хе, прошли те времена, оскудел базар!

Старики качали головами, поглядывали подслеповатыми глазами на спешащих по улицам горожан; мелких торговцев с корзинами на плечах; земледельцев, погоняющих своих ослов; босоногих водоносов с полными бурдюками:

– Вода! Кому воды?!

Юзбаши Турыиш вышел на самый большой базар бывшей крымской столицы со своим единственным сыном, который родился и вырос при армянском монастыре. Геворг пробирался по улицам вслед за ним, юноша казался ошеломлённым и раздавленным непривычной для него сутолокой. Никогда ещё ему не приходилось бывать в таком большом поселении, и он не видел столь величественных зданий и такого огромного количества людей. Только понаслышке юноша знал, что неподалёку от монастыря находится крупный город, теперь он видел его воочию, и увиденное восхищало и подавляло Геворга.

Базар раскинулся на площади перед мечетью, построенной ещё во времена хана Узбека. Здание мечети представляло собой базилику, обращённую к югу, с тремя парами столбов, соединённых арками. К зданию примыкало медресе. Геворг замедлил шаг перед украшенным богатой резьбой порталом мусульманской школы. Каменный орнамент, словно нескончаемая песня, вился вверх переплетающимися спиралями с прихотливо изогнутыми завитками. Растительные побеги сплетались меж собой, окружённые пышной листвой пальметки¹⁶. Узоры напомнили Геворгу украшения армянского монастыря, юноша провёл рукой по резьбе и улыбнулся своим воспоминаниям.

Его дед был каменотёсом и полжизни провёл при монастыре Сурб-Хач. Перед глазами Геворга как будто встал молчаливый старик, вдохновенно работавший над камнем. Под точно рассчитанным, слаженным ударом его молотка резец скользил по камню, выписывая завиток за завитком. Мальчик, как зачарованный, часами мог наблюдать за работой деда, на его спокойное лицо, изборождённое глубокими морщинами. Голову старик повязывал маленьким чёрным платком, чтобы усмирить вьющиеся седые волосы. Умер дед рано, он только начал обучать внука своему искусству, вкладывая в его маленькие ладони молоток и резец. Но не суждено было увидеть старому мастеру работу внука.

Мальчик долго чувствовал себя сиротой, покинутым всеми на этом свете, пока однажды настоятель не подвёл его к незнакомому мужчине. Семилетний Геворг, задрав голову, смотрел на высокого, крепкого воина, с восхищением разглядывал его вооружение. Он осторожно прикоснулся к вырезанной из кости рукояти сабли и тут же испуганно отдёрнул палец. А мужчина засмеялся и поднял его на руки. Геворг запомнил это ощущение счастья, когда его впервые приласкал большой и сильный мужчина. Не монах, чьё слово более напоминало молитву и проповедь, а мирянин, который, не сдерживая своих чувств, прижимал мальчика к себе и гладил его взъерошенную голову. Геворг ухватился за шею незнакомца, вжимался в его широкую грудь, вдыхал незнакомые запахи, не водившиеся в монастырских стенах. Он улыбался, мечтая, что этот человек заберёт его в свой большой мир, где ему не будет так одиноко. Тогда же Геворг узнал, что воин был его отцом.

С того дня Турыиш часто посещал монастырь, оставлял настоятелю немалые деньги на содержание мальчика. Неспокойный быт воина не позволял забрать сына из обители, и только сейчас, когда Геворгу пошёл семнадцатый год, мангыт решил круто изменить свою жизнь.

Юноша всё ещё стоял перед порталом медресе, когда говорливая компания молодых шакирдов в светлых чапанах и искусно накрученных на головы чалмах прошла внутрь большого двора. Каждый из шакирдов нёс под мышкой по две-три книги, поправляя их на ходу. Их весёлый смех и радостные возгласы при встрече с соратниками по учёбе огласили двор медресе. Геворг и сам не заметил, как шагнул за ними следом, разглядывая обширную квадратную постройку, внутри которой и находился вымощенный камнем двор. Сгорбленный старик, шаркая стоптанными на задниках туфлями, проследовал мимо шумных учеников, он вскинул сухощавую руку к свисающей верёвке и позвонил в колокол. Звук полетел по двору, отскакивая от стен медресе, заметался эхом, и шакирды заспешили, рассыпались на маленькие группки и растворились за створками лёгких дверей в сводчатых нишах здания. Геворг остался во дворе один, исчез и шаркающий ногами старик, только утреннее солнце продолжало лениво освещать гладкие камни двора. Кто-то коснулся руки задумавшегося юноши, Геворг обернулся и увидел отца.

– Что они здесь делают? – с удивлением спросил сын.

– Это медресе, Геворг. Здесь обучают Корану и многим наукам, которые издавна известны человеку. Шакирды познают в этих стенах астрономию и математику, философию и логику.

Юноша смотрел на отца таким непонимающим, полным недоумения взглядом, что Турыиш не выдержал и рассмеялся:

– Ведь чему-то тебя учили в монастыре?

– Да, – со всей серьёзностью отвечал Геворг, – меня учили читать Библию.

Юзбаши нахмурился, поглядывая на сына. Казалось, он впервые задумался о том, что Геворг крещён и проповедует иную веру. При дворе повелителя подобные вещи были недопустимы, прежде чем представлять сына крымской валиде, он должен был не только научить его обращаться с оружием, но и сделать мусульманином.

– Мы поговорим об этом, когда вернёмся домой. А теперь поспешим на базар, – произнёс Турыиш. И уже шутливо добавил: – Но если ты будешь останавливаться у каждого здания Солхата, мы не доберёмся до торжища и не купим тебе обновок!

При мысли о том, что его ожидает столь приятная прогулка, лицо Геворга осветилось радостной улыбкой:

– Пойдёмте, отец, мне не терпится увидеть знаменитый солхатский базар.

Торжище начиналось сразу за стенами медресе. Отсюда уже разбегались первые ряды с выстроенными по обеим сторонам каменными нишами и небольшими складами, расположенными позади торговых лавок. Дорогие ряды заполнял привозной товар, и покупатель здесь ходил особый, не только приценивался, но и, не скупясь, делал покупки. Местные и иноземные купцы с важным видом устраивались в нишах на коврах. Менее состоятельные торговцы расстилали свои дешёвые циновки, они старательно выбивали из них базарную пыль, прежде чем с молитвою приступить к работе. Расторопные приказчики торопливо выкладывали товар, боясь пропустить ранних покупателей.

Чего только не было на здешних прилавках! Со специальных перекладин, открываясь взору зевак, свешивались дорогие ткани. Здесь была материя из Сицилии и узорные шелка из Луки; венецианский бархат, расцвеченный тюльпанами, гвоздиками и гиацинтами; золотая и серебряная парча из Ирана. Смуглый до черноты торговец похвалялся индийскими муслинами – тканями, будто сотканными из ветра и облаков. Женщина, наряженная в воздушный, сказочный муслин, поражала воображение мужчины, превращалась в райскую гурию или пери, готовую улететь прочь. В другой нише турецкий купец выставлял несравненной красоты парчу, сотканную османскими мастерами-умельцами.

– Подходите! – кричал он. – Подходите и берите! Из такой парчи шьют одежды самого султана Баязета!

И народ подходил, любовался волшебными переливами дорогой материи, с восхищением цокал языком. В другом конце ряда зеваки окружили испанца, который привёз тюки из Толедо. Шёлковая ткань самых ярких цветов – красного, зелёного и золотого красовалась россыпью звёзд, узоров из цветов и медальонов.

Не скоро Турыишу с сыном удалось добраться до рядов, где купцы из Фландрии и Московии торговали добротным сукном, хлопковыми тканями. Чуть поодаль местные портные предлагали готовые камзолы, чапаны, казакины. Вскоре на Геворге уже красовались новый кафтан из лёгкого сукна и кожаные ичиги с загнутыми кверху носами. Большие чёрные глаза юноши сияли от удовольствия, он всё норовил оглядеть себя со всех сторон, крутил головой и оглаживал плотную материю. В Оружейном ряду отец приобрёл для него пояс и кинжал работы местных мастеров. Пообещал дома вручить ему саблю, добытую в последнем бою. Геворг уже видел себя на тонконогом караковом коне в полном боевом вооружении, и счастливая улыбка не сходила с лица юноши.

Глава 7

Назад возвращались другой дорогой. На следующей площади встретилось им торжище иного рода – невольничий рынок. Любопытный юноша просительно заглянул в глаза отца:

– Я хочу посмотреть, позвольте мне, отец.

Юзбаши пообещал сыну пройтись по рынку, но прежде повёл его в кабак, расположенный поблизости. Запахи жареного мяса и печёных лепёшек дразнили обоняние, да и время близилось к обеду, о чём напомнило урчание животов. Крытый дощатым навесом двор был полон народа, и Турыиш нашёл место для себя и Геворга лишь при помощи расторопного служки.

Им подали глубокие глиняные пиалы, расписанные ангобом¹⁷ и украшенные ярким врезным узором. Посуда эта была местного производства и охотно использовалась простолюдинами. В пиале благоухал наваристый бульон с мелко покрошенными кусками мяса и хорошо разваренной крупой. Похлёбка была сдобрена душистыми приправами и пахучими травками, от запаха которых перехватывало дух. К еде прилагалась лепёшка, которую сотник тут же наломал на куски и, окуная ещё тёплый хлеб в пиалу, принялся за трапезу. Геворг не отставал от него, норовил поскорей выловить сытные кусочки мяса. Служка принёс медный тазик и кувшин с водой. Когда оба омыли руки, Турыиш попросил кумыса, хорошо освежавшего в этот солнечный день. К полудню погода разыгралась, установилась жара, нередкая в это время года. За неспешным разговором юзбаши с сыном осушили по две чаши бодрящего кумыса и, расплатившись, направились в торговые ряды.

Невольничий рынок Солхата в последние годы утерял свою первоначальную значимость, некогда богатейшая торговля Солхата была перебита более удачливой соперницей – Кафой. Невольничий рынок города ныне удовлетворял лишь потребности Крымского ханства, уступив своё прежнее мировое господство. Но торговля невольниками здесь во всём напоминала рынок Кафы: те же сколоченные из дерева помосты, купцы-работорговцы, скрывавшиеся от солнца под полотняными и шёлковыми балдахинами, и пленники, то плачущие и кричащие, то уныло уставившиеся на праздные толпы горожан.

Турыиш и сам не ожидал, что натолкнётся здесь на брата. Хыяли, жестикулируя рукой, с зажатой в ней нагайкой, отчаянно торговался с пузатым, заплывшим жиром бухарцем в полосатом халате. Между ними стояла черкешенка, испуганно вскидывавшая свои большие, бархатистые глаза то на одного, то на другого мужчину. Наконец Хыяли и бухарец ударили по рукам. К мангыту перекочевал вместительный кошель, набитый монетами, а бухарец ухватил девушку за руку и потащил её за собой. Сотник, вполне довольный сделкой, подвесил кошель к поясу.

– Хыяли! – Турыиш окликнул брата и принялся пробираться к нему сквозь толпу.

Мангыт обрадовался, словно и не было между ними недавней ссоры. Он обнял младшего брата, похлопал по плечу:

– Удачная торговля, Турыиш! Мы распродали весь товар. Сегодня раздадим воинам их долю добычи и после попрощаемся с тобой.

– Значит, не едешь со мной? – помрачнев, переспросил Турыиш.

– Я же говорил тебе, брат, не люблю быть вторым. К тому же у меня важное дело. – Хыяли, явно гордясь собой, ухватил Турыиша за локоть и указал под навес: – Видишь ту красавицу?

Под навесом в накинутом на голову покрывале сидела черкесская княжна. Турыиш улыбнулся недоверчиво:

– Неужели последовал моему совету и решил жениться?

– О чём ты говоришь? – обиделся Хыяли. – Я никогда не беру обратно своих слов. Пленницу купили, и за очень большие деньги, но с условием, что я сам привезу её в Гёзлев¹⁸.

– И кто же её купил? – переспросил Турыиш, расстроенный, что его предположение не подтвердилось. Глядишь, женился бы Хыяли, остепенился, и не было бы за него так тревожно.

– Купил сам поставщик гарема владетеля Гёзлева и прилегающих к нему земель – эмира Дин-Шаиха из рода Мансуров.

Турыиш обернулся, ища глазами сына, чтобы представить его своему ветреному, неугомонному брату, и нашёл Геворга у помоста с прекрасной черкешенкой. Юноша не мог оторвать глаз от неподвижной, как статуя, красавицы, он, казалось, никого более не замечал и не слышал. Отцу пришлось не один раз окликнуть его, прежде чем Геворг со вздохом оглянулся.

– Кто этот юноша? – Хыяли насторожился, словно охранный пёс, сжал рукоять сабли. – Кем бы он ни был, ему не следует так смотреть на собственность мансурского эмира.

– Это мой сын – Геворг, – ответил Турыиш.

Не так, совсем не так хотел он представить брату своего сына, тайную гордость, лелеемую и хранимую от чужих глаз столько лет. Должно быть, напрасно он привёл сына на невольничий рынок, где было столько юных и соблазнительных дев с бесстыдно раскрытыми ликами и телами. Похоже, взращённого в монастыре в среде монахов мальчика поразила в самое сердце первая же красивая женщина, к тому же чужая одалиска. Все эти мысли мгновенной чередой пронеслись в чувствительной душе Турыиша, и он, проклиная себя за то, что пошёл на поводу у сына, протиснулся сквозь толпу, набежавшую поглазеть на черкесскую княжну. Следом за ним, неотступно дыша в затылок, шёл мрачный Хыяли, чьим заботам была поручена красавица.

– Геворг! – Турыиш потянул сына за рукав, строго взглянул в его затуманенные глаза. – Пойдём со мной.

Он повёл сына за руку как маленького, и тот покорно пошёл за ним, но всё время оглядывался, словно частичка его души осталась у деревянного столба старого помоста. Когда они вышли за пределы невольничьего рынка, Геворг взволнованно спросил:

– Отец, кто эта девушка?

– Она собственность мансурского бея, достопочтимого эмира Дин-Шаиха! С этого часа женщина принадлежит господину Гёзлева, и только он имеет права лицезреть её лик и говорить о ней. Для других княжна запретна!

Резкий, неприязненный голос, произнёсший эти слова, заставил юношу вздрогнуть и обернуться.

Он с удивлением разглядывал степняка, одетого в овчины и перепоясанного кожаным поясом с дорогой саблей в серебре.

– Познакомься, Геворг, – твёрдым и строгим голосом произнёс юзбаши Турыиш, – это твой дядя, мой старший брат Хыяли-ага.

Геворг помотал головой, словно пытался избавиться от назойливого вопроса, так и рвавшегося с губ. Придя в себя, он застенчиво улыбнулся:

– Я и не знал, отец, что у вас есть брат.

– Нас четверо, – вмешался в разговор Хыяли. – И если ты перестанешь глазеть на чужих женщин, я представлю тебя нашим старшим братьям, которые занимают в Салачике высокие посты. Пожалуй, только мы с твоим отцом не нашли себе хорошего применения!

И Хыяли рассмеялся, открывая крепкие зубы. Геворг тоже засмеялся сначала робко, а потом уже звонко, от всей души. Тревога на время покинула душу Турыиша, и он тоже улыбнулся вслед за сыном. Может, он ошибся, и его сына не поразила нежданная любовь, красивая женщина лишь привлекла его взор, восхитила, но не обожгла своим пламенем.

– Думаю, нам следует отметить столь неожиданное знакомство! – весело крикнул Хыяли. – Я и подумать не мог, что у тебя, Турыиш, есть сын. Клянусь Аллахом, вы обскакали меня все, но я ещё покажу, на что способен ваш неугомонный Хыяли!

Юзбаши вернулся, чтобы отдать распоряжение своим воинам относительно княжны, и вскоре присоединился к брату с племянником.

– Завтра утром отправляюсь в Гёзлев, а этим вечером я свободен. – Хыяли обнял юношу за плечи. – У меня есть время ближе познакомиться с тобой, Геворг.

А на рассвете Турыиш провожал своего сына в Гёзлев. Он и сам не знал, как это получилось, и почему он отпускал Геворга со старшим братом сопровождать черкесскую княжну к её новому господину. Геворг был настойчив и проявил неожиданную твёрдость характера. Хыяли же на просьбу племянника взять его с собой в Гёзлев ответил согласием.

– Ты должен вернуться через месяц, – наказывал сыну юзбаши Турыиш. – Мы вскоре отправимся в Казань вместе с ханбикой Гаухаршад. Я надеюсь, ты не подведёшь меня, Геворг?

– Мы вернёмся ещё раньше, – вмешался в разговор Хыяли. – Поставщик эмира дал только задаток. Как только получу обещанную плату с бея Дин-Шаиха, сразу вернусь в Солхат.

Он осадил коня, склонился к брату:

– Напрасно беспокоишься за своего сына, он под моим присмотром.

– Хыяли, мальчик рос в монастыре, он и к коню не привык. Побереги его, очень прошу тебя!

– Не беспокойся, брат. – Сотник выпрямился в седле, бросил последний взгляд на Турыиша. – Я позабочусь о Геворге, как о собственном сыне. – И махнул призывно нагайкой: – Вперёд, мои воины, дорога ждёт нас.

– Пусть же ваш путь будет лёгким, – пробормотал Турыиш, сердце которого по-прежнему снедала тревога.

Юзбаши Турыиш надеялся, что уже через месяц он будет сопровождать ханбику в Казань. Но минуло лето, прошло ещё полгода, а Гаухаршад так и не смогла отправиться в дорогу. Причина задержки крылась в событиях, развернувшихся в Казанском ханстве. Старший сын валиде Нурсолтан – хан Мухаммад-Эмин сообщал о заговоре, замышлявшемся против него, о попытках сибирского солтана Мамука захватить столицу с отрядами воинов династии Шейбанидов¹⁹. В столь тревожное для Мухаммад-Эмина время валиде не отважилась отправить дочь в неспокойную Казань. И отъезд отложили до весны.

Глава 8

С высокого минарета муэдзин призывал правоверных к утренней молитве. Чистый, звонкий голос возносился к небесам, растворяясь в прозрачной, холодной голубизне. «Такой чистоты и светлой, почти белёсой голубизны небо бывает только поздней осенью», – думал стареющий эмир Кель-Ахмед. В небе парил беркут, он проследил взглядом за его полётом. Красивая, гордая птица, никому она не поклоняется и живёт так, как желает сама. Он сам прожил свою жизнь, подобно беркуту. Только сильная, бесстрашная птица шла в сравнение с могущественным ширинским беком, самым первым вельможей в казанском диване, смелым и мудрым улу-карачи, не один десяток лет державшим в руках нити правления великим государством. Порой он чувствовал дыхание смерти, и болезни цепляли его своими беспощадными руками. Но жизнь ещё не надоела ему. И пока дворцовые интриги развлекали и веселили почтенного вельможу, эмир Кель-Ахмед не сдавался тяжким недугам. На днях пришла к своему логическому завершению одна из его блестящих и хитроумных интриг. Казанскому улу-карачи при поддержке большинства беков удалось свергнуть молодого хана Мухаммад-Эмина. Это с помощью Кель-Ахмеда в Казани воцарился новый правитель, и династия Шейбанидов захватила ещё один тюркский трон²⁰. А голос муэдзина всё звучал и звучал, напевно повторяя слова азана²¹. Старый эмир вздохнул и направился из сада в полутёмную залу, где расторопный слуга уже расстилал молитвенный коврик – саджжад.

И в ханском дворце, богатство которого поражало нового повелителя, шейбанид Мамук возносил благодарение Всевышнему за бесценный дар – власть над Казанским ханством. Он, Мамук, младший брат могущественного хана Ибака²², стал властелином богатейшего ханства, земли которого расстилались на необозримые дали, а города и аулы переполнялись людьми и славились крепкими хозяйствами.

Хан велел расстелить молельный коврик не в своих покоях, где можно было отрешиться от земной суеты, как того требовали заповеди Пророка, а в самом роскошном помещении дворца – Тронном зале. Он начинал молитву и обрывал её, невольно любуясь цветной мозаикой высоких стен или завораживающей игрой воды, льющейся в мраморный фонтан. Оттуда взгляд Мамука перебегал к золотому трону под балдахином из зелёной парчи. Трон был великолепен в своей сказочной красоте: ажурные золотые пластинки покрывали его спинку и массивные ножки, а по краям блистали розетки из драгоценных камней. И даже парчовый балдахин, словно устыдившись своей недостаточной роскоши рядом со сверкающим великолепием, взял да расцвёл узорами из речного жемчуга. Этот трон теперь принадлежал ему – Мамуку, который прожил всю жизнь в юрте кочевника.

Новый повелитель поторопился закончить молитву, поднялся с коврика и устремился к трону. Он устроился на широком сидении, подложил шёлковую подушку под подогнутые ноги, горделиво вскинул голову. Но свидетелем его ханского величия стал только старый слуга, аккуратно сворачивающий молельный коврик, а ещё мальчик с опахалом, дремавший в углу.

Для хана Мамука, который поначалу упивался своей властью, вскоре правление большим государством открылось далеко непривлекательными гранями. Не прошло и двух месяцев, как к повелителю явились недовольные тысячники. Воины сибирского хана, которые пришли с ним из-под Кашлыка, заскучали. Город был сдан без сопротивления, и джигиты остались без добычи. Они съели всех овец и выпили бузу и кумыс, посланные своим господином, чтобы достойно отпраздновать воцарение на казанском троне. Безделье и пустые сумы подтолкнули отряды самых лихих воинов отправиться в окрестные аулы за лёгкой добычей и острыми ощущениями. Но местные жители дали отпор сибирским татарам: они взялись за оружие и перебили башибузуков. Главных зачинщиков грабежа, связанных по рукам и ногам, отправили к мансурскому эмиру, правителю тех мест. А эмир, недолго думая, повелел лишить головы виновников, и ныне тысячники потеряли лучших воинов, погибших столь бесславной смертью.

Хан Мамук разгневался и срочно собрал диван. Могущественные карачи, придворные, занимавшие важные посты в государстве, казанский сеид – все собрались в Тронном Зале.

Мамук грозно оглядел знатных казанцев и велел впустить на заседание своих тысячников. Сибирские огланы резко отличались от местных вельмож и одеждой, и манерами. Они бесцеремонно, с видом хозяев принялись рассаживаться на низких тахтах в одном ряду с казанцами. Но мест на всех не хватило, и кочевники с недовольным видом столпились у входа, на их смуглых лицах с редкой порослью бородок сквозили высокомерие и заносчивость. Бесцеремонное поведение вновь прибывших разозлило улу-карачи. Никогда Кель-Ахмед не выходил из себя, но ни один из ханов не позволял своим слугам вести себя столь развязно, как эти грязные кочевники, пропахшие дымом и лошадиным потом.

– Что это означает, повелитель? – нарочито медленно спросил улу-карачи. Он поднялся со своего места, едва сдерживая ярость: – Вы собрались объявлять войну или отправиться в набег? Чем объяснить присутствие здесь, на высшем совете ханства, ваших военачальников?

– Мне придётся объявить войну вам, алпауты, осмелившимся наказать и предать казни моих лучших людей! – Мамук не усидел на месте, хоть и не желал ронять достоинства в глазах казанцев. Он подскочил к старому эмиру, сверля Кель-Ахмеда буравчиками маленьких чёрных глаз:

– Не с вашей ли подачи, улу-карачи, мои воины остались без пропитания и добычи? Они оголодали и отправились добывать пищу у моих подданных. А эти несчастные посмели восстать против воинов своего повелителя и даже убить их! Что же тогда означает моя власть в этом ханстве, эмир, если ни я, ни мои люди не могут взять того, чем я владею?

– Здесь царят иные законы, повелитель, казанцы никогда не потерпят хана-насильника и грабителя! Если вы не измените своих взглядов и не приструните воинов, вся страна восстанет против вас! – вскричал Кель-Ахмед.

Хан Мамук расхохотался, он притоптывал ногой, обутой в ичиги тонкой выделки. Следом загоготали и тысячники, выступили вперёд, уже нацеливаясь злыми, несмеющимися глазами на ширинского эмира. Прочие присутствующие на диване вельможи замерли от страха в предчувствии беды, которая нависла над их головами.

– Схватить! – коротко приказал Мамук, резко оборвав свой смех. Он указал пальцем на Кель-Ахмеда и мансурского бека Агиша.

Тысячники кинулись на высокопоставленных князей. Казанская стража, стоявшая у дверей, услышав шум, бросилась на выручку улу-карачи. Завязалась короткая перепалка, в пылу которой казанцы оказались в меньшинстве и, сражённые сибирцами, упали на мраморный пол. Голубые узорчатые плиты Тронного зала залила кровь. Кель-Ахмед в отчаянной борьбе потерял свой тюрбан и увидел его в руках тысячника Сагайдака. Сибирский оглан протёр дорогим шёлком свой окровавленный кинжал, а попутно вынул из головного убора крупный рубин, который передавался в роду казанских Ширинов из поколения в поколение.

– Воры! – вскричал эмир, удерживаемый воинами хана. – Воры и грабители! Вспомните, Мамук, кто возвёл вас на ханство, кому вы обязаны своим возвышением!

Повелитель кивнул головой:

– Никто не может обвинить меня в чёрной неблагодарности. Я не убью вас, уважаемый улу-карачи, и вас, эмир Агиш, не прикажу казнить, хотя вы подвергли смерти моих лучших воинов. Но стены зиндана не могут уподобиться пустеющему саду. Мой зиндан всегда соберёт достойный урожай, и вы, дорогие эмиры, будете в нём самыми изысканными плодами.

Мамук окинул взглядом остальных вельмож и добавил с нескрываемой угрозой:

– Зиндан научит вас, как следует поклоняться своему господину. Зиндан – лучший учитель для непокорных строптивцев!

Наутро большой отряд воинов под предводительством тысячников хана Мамука отправился во владения эмира Агиша Мансурского. Повелитель позволил своим соратникам вдоволь натешиться местью в селении, посмевшем сопротивляться сибирцам.

Аул Кыз-Кермен в этот зимний день жил своей обычной жизнью. Ватага мальчишек в бешметах и овчинных тулупчиках выбежала на окраину селения. Дети смеялись, перекидывались снежками:

– Глядите на Сабитджана! Сабитджан – трусишка! Сабитджан сейчас заплачет и побежит жаловаться!

Неповоротливый толстощёкий Сабитджан, сын аульного старейшины, отбивался от нападок мальчишек как мог. Но очередной снежный ком попал ему прямо в лицо, больно оцарапал щёку. Сабитджан закрыл лицо руками и уже готов был зареветь. Да и мальчишки притихли, испугались, что им попадёт за обиженного сына самого уважаемого в ауле человека. Сабитджан постонал для вида, а после сдвинул мокрую ладонь, открыл один глаз. «Сгрудились, наверно, вокруг меня и не знают, как вымолить прощение», – думал сын старейшины. Но мальчишки стояли к нему спиной и показывали друг другу на далёкую кромку леса, откуда, поднимая облако снежной пыли, появлялись чёрные всадники.

– Ой-ей! – вскричал Сабитджан. – Скорей в аул, надо сообщить всем!

Мальчишки, словно очнувшись, прыснули в разные стороны, как воробышки. Каждый бежал к своему дому, от страха горло перехватывало, и вместо крика кто-то тонко визжал, а кто скулил еле слышно. Сибирцы уже влетели в аул, растеклись тёмной лавиной по селению, начали вытаскивать из домов мужчин. Сабли взлетали ввысь и опускались на головы несчастных жителей с ужасающим свистом. Аул наполнился криками и воплями женщин, метавшимися людьми, испуганным визгом детей. Сразу с четырёх сторон зашлись огнём дома, заревел скот, запертый в стойлах. Несколько отчаянных мужчин во главе со старейшиной успели вооружиться и кинулись на обидчиков, но были смяты конницей оглана Сагайдака. Расправившись с ними, воины хана бросились грабить занимавшиеся огнём дома, выводить скот. Попутно хватали молодых женщин и девушек.

– Повеселитесь сами, – кричал тысячник Сагайдак, – а после тащите их в обоз! Привезём оставшимся в стане друзьям хорошее развлечение!

Сам Сагайдак разглядел во дворе старейшины прятавшуюся за стогом сена молодку, он с ухмылкой направил коня к ней. Испуганное лицо обречённой, её страх лишь раззадорили тысячника:

– А ты, красавица, не желаешь развлечь моих воинов?

Сабитджан, спрятавшийся в сарае, заледенел от ужаса, когда услышал отчаянные крики матери. Он видел, как воин в богатой кольчуге, не спускаясь с коня, ухватил женщину за косы и потащил её за собой. От его глумливого смеха и захлёбывающихся воплей матери у Сабитджана всё перевернулось в груди. Словно невидимая сила бросила мальчика к стене сарая, где висел старый лук и колчан со стрелами. Отец часто учил своего неповоротливого сына стрельбе из лука, но Сабитджан ни разу не попал в цель. Теперь же его пальцы проворно сорвали лук со стены, вставили стрелу в тетиву. Он удивился, что руки не дрожали, действовали так сноровисто, словно были и не его руками.

Сабитджан выглянул из сарая. Отчаянное сопротивление женщины надоело кочевнику, он отпустил её косы и нашарил ладонью рукоять сабли. Военачальник замахнулся, и внезапно опрокинулся навзничь. Стрела вонзилась в незащищённое горло, фонтаном хлынула кровь, и лучший ханский тысячник Сагайдак, сражённый мальчишкой, свалился к копытам своего скакуна. Из-за пазухи выпал кожаный мешочек и покатился красный рубин, смешиваясь с кровью недавнего своего хозяина. Бесценный камень утонул в рыхлом, истоптанном всадниками снегу, затерялся в земле, возвращаясь в недра, некогда родившие его.