Читать книгу: «Гаухаршад», страница 2

Глава 3

Дорога до Солхата в это жаркое время года была утомительной и тяжёлой. Хыяли двигался на своём коренастом жеребце впереди каравана и равнодушно вглядывался в пустынную дорогу. Местность с каменистыми холмами, заросшими кряжистыми деревьями и густым кустарником, мало напоминала родные степи. Но не о них сейчас думал предводитель мангытов: в Кафе им удалось избавиться от всех пленников, кроме девушек, которых везли в крытой повозке, оберегая их нежную кожу от нещадно палящего солнца, а воины таили в своих душах недовольство. За крепких мужчин и женщин с детьми удалось выручить совсем немного, если порубили бы полон в черкесском ауле, меньше было б хлопот и трат по их содержанию на постоялых дворах. Теперь вся надежда возлагалась на черкешенок, которых тащила неповоротливая повозка, увязавшая большими колёсами в глубокой колее.

Хыяли, третьему сыну табунщика Журмэя, пошло сороковое лето. Тридцать раз вставали травы в степи с той поры, когда он вместе с братьями покинул улус беклярибека¹¹ Тимера – отца крымской валиде¹² Нурсолтан. Тогда они, четверо братьев, отправились в поисках лучшей доли за мурзой Хусаином. Судьба забросила их в Казанское ханство, а затем привела в Крым. Братья верно служили мурзе Хусаину, были преданы крымскому хану Менгли-Гирею и немало услуг оказали для благородного господина во времена обороны Кафы. За эти годы при дворе повелителя нашли достойное дело двое из них. Старший – Айтула командовал «неуловимыми», состоявшими на службе при великом аге¹³ мурзе Хусаине. Второй брат Акшобат возглавлял личную охрану госпожи валиде. Пожалуй, только два младших сына Журмэя – Хыяли и Турыиш вели вольную жизнь степных удальцов. Несколько раз в год они собирали сотни из таких же отчаянных батыров, ищущих лёгкой добычи, и отправлялись в набег. Деньги, вырученные за пленников, тратили легко и быстро. И вновь выносливые степные лошадки уносили их на земли литовцев, черкесов и в другие края, где можно было показать воинскую удаль, набрать добра или сложить голову в жестокой сечи.

Не доезжая до бывшей столицы Крыма – Солхата, ногайцы увидели караван-сарай. Он широким пятиугольником раскинулся на перепутье, радушно приглашал под свой кров усталых путников. Придорожный гостиный двор, куда вёл каменный портал, украшенный богатой резьбой, оказался переполнен постояльцами. Не один караван нашёл приют под гостеприимной крышей, втянулся в распахнутые ворота и отряд мангытов, сопровождая скрипучие арбы с девушками.

Хыяли, спешившись, пропустил вереницу погонщиков в полосатых халатах, которые вели на водопой во внутренний двор неторопливых, важно шествующих верблюдов. Там был устроен глиняный водопровод, наполнявший выдолбленные в дереве поилки живительной влагой. Развьюченные животные освобождались от поклажи, утоляли жажду в одном ряду с лошадьми и осликами, прижимавшими длинные уши к спине. Хозяева четвероногих животных, накормив и напоив своих подопечных, могли заняться обыденным досугом. Земледельцы из ближайших поселений отдыхали в тенистых нишах, устроенных в галереях караван-сарая. Расторопные слуги предлагали им прохладные напитки и незатейливую еду. Рядом с нишами, сваленные у глинобитной стены, дожидались погрузки полосатые харпузы¹⁴, высокие корзины с овощами и кувшины с местным вином. В хурджинах и больших плетёных кошелях томились яблоки, груши, янтарные персики, из корзин свешивались тяжёлые виноградные кисти.

Мангыты завернули на постоялый двор, чтобы испить свежей воды. До Солхата оставался час пути, и они спешили соединиться со своими соратниками, которые дожидались своей доли в предместьях большого города. Вместе с воинами ожидал старшего брата и Турыиш. Лишь только отряд утолил жажду и напоил коней, как тут же направился к дороге.

Хыяли встретился с братом на закате дня. Турыиш только что совершил намаз и был полон благочестия, он перебирал янтарные чётки, лишь изредка бросая задумчивый взгляд на брата. А Хыяли с иронией оглядывал его жилище. Этот небольшой глинобитный дом на окраине Солхата был заполнен толстыми книгами, обтянутыми сафьяновой кожей. Хыяли так и не научился читать, а пристрастие брата к книгам считал пустым занятием. То ли дело отправиться на охоту, развлечься с женщинами или провести несколько часов за хмельным пиршеством в кругу товарищей по оружию. Турыиш всегда избегал их весёлых посиделок, он и в набеги уходил с одной лишь целью – заработать денег на книги.

Удивительное дело, но учёность Турыиша не мешала ему быть храбрым и искусным воином. Пожалуй, даже Хыяли не владел саблей так, как его младший брат. Клинок в руках Турыиша превращался в сверкающий огонь, карающий всех, кто отваживался броситься на него. Он был вездесущ и появлялся в самых горячих точках боя, выручая своей сноровкой и смелостью не одну горячую голову. Но всякий раз после удачного набега младший брат исчезал из Солхата и являлся с опустошённым кошелем, чтобы вновь приникнуть к своим книгам, довольствуясь чёрствой лепёшкой и родниковой водой.

Турыиш отложил в сторону чётки и вскинул голову:

– Хыяли, этот поход был для меня последним. Достаточно я нападал на беззащитные аулы.

Хыяли усмехнулся, он не сводил с брата прищуренных глаз:

– Чем же ты будешь жить? Станешь просить милостыню, как нищий дервиш?

– Нет. – Турыиш поднялся на ноги, приблизился к нему, и Хыяли впервые отметил, что младший брат перерос их всех. Турыиш выше ростом и шире в плечах, и лицом больше походит на мать – пленницу, привезённую отцом из далёкого набега. Черты лица не как у кочевников, скулы не выдаются, да и кожа светлее, чем у них. Ничем не напоминает Турыиш своего отца, старого кочевника Журмэя. Хыяли усмехнулся вновь: «Надо же, а ведь я никогда не замечал этого. Потому, наверно, и тянет братишку к книгам – течёт в жилах чужая кровь, принесённая в степь пленницей с берегов Итиля». Турыиш даже одевался иначе, давно уж снял с себя овчины, столь любимые кочевниками. Сильное тело его облегал казакин¹⁵ в талию, сшитый из плотной тёмно-зелёной ткани. Казакин он подпоясывал кушаком, тоже зелёным, только более светлого тона, а на голову накручивал небольшую чалму.

– Чем же ты займёшься? – переспросил Хыяли.

Он был неприятно поражён открывшейся в брате перемене, словно и не младший братишка стоял перед ним, а чужак, почти враг с иными помыслами, другой верой.

– Наша госпожа, могущественная валиде Нурсолтан призывает меня возглавить охрану её младшей дочери. Ханбика Гаухаршад собирается отправиться к берегам Итиля, в Казанское ханство.

– А я что ж, останусь здесь один? – с обидой на брата, который втихомолку устраивал свою судьбу, проворчал Хыяли. – С юзбаши Ахмадом в набеги больше не пойду. Он умаляет моё достоинство перед воинами! Если баши стар и его не интересуют женщины, то во мне ещё достаточно сил и желаний! Так всегда велось среди воинов-кочевников: лучшие женщины доставались предводителям, а сотник лишил меня добычи – пленной княжны. Из-за черкешенки я получил рану, которая могла стать смертельной, за мной право насладиться местью!

Неприятное воспоминание и обида на брата – всё слилось в один гневный всплеск. Хыяли ухватился за рукоять сабли, готовый молниеносно выдернуть её из ножен, но успокаивающая рука Турыиша легла на сжатую ладонь:

– Мы можем возглавить охрану ханбики вдвоём.

– Я не привык быть в подчинении! – дёрнул плечом Хыяли.

– Так ты зол на сотника Ахмада за ту пленную княжну, что мы взяли в последнем ауле? – переспросил Турыиш.

Хыяли не ответил, сверлил младшего брата злым взглядом. Турыиш прекрасно знал, как было дело, зачем спрашивать?

– Если тебе приглянулась женщина, выкупи её у воинов, – посоветовал Турыиш. – Тебе давно пора завести семью.

Хыяли не выдержал, рассмеялся:

– Взять в жёны? Я не витаю в книжных мечтах, мой брат, и не читаю стихи, в которых грезят чушью, которую поэты зовут любовью. Не хочу, чтобы мои дети родились от женщины из враждебного нам племени. Не желаю когда-нибудь увидеть в чертах сына черкеса. Ты можешь это понять?! – Хыяли махнул рукой. – Да и стоит эта женщина слишком дорого; она – излишняя роскошь в юрте кочевника.

– О какой юрте ты говоришь? – Внимательный взгляд брата скользил по лицу Хыяли, глубокая складка замерла на высоком лбу, словно Турыиш силился, но не мог понять ни мыслей брата, ни того, что крылось за этим вспыльчивым и непредсказуемым нравом.

– Давно пора расстаться с привычками кочевников, Хыяли. Посмотри на Айтулу и Акшобата. Они устроили свою жизнь, имеют большие дома под Салачиком, жён, детей. Был бы жив наш отец, порадовался бы на внуков. Давай отправимся в Казань, Хыяли, начнём там всё сызнова.

– Нет! – Хыяли выдернул руку из ладоней брата. – Вторым я могу быть и в Крыму! Найду себе службу лучше, чем предлагаешь ты.

Сотник шагнул за порог, обернулся и с презрением кивнул на груду толстых книг:

– А ты читай больше, научись рассказывать сказки, будешь хорошей нянькой у маленькой ханбики.

Глава 4

Гаухаршад сидела в беседке, густо заросшей виноградной лозой. Девушка куталась в яркое покрывало и невольно вздрагивала от каждого шороха. Вчера она отважилась написать письмо Мухаммаду, в котором просила калга-солтана о встрече в дальней беседке сада. Это место казалось заброшенным, даже руки садовников, любовно обихаживающих каждый уголок ханского сада, давно не прикасались к этим густым, состарившимся лозам.

Для неё стало навязчивой идеей увидеться наедине со старшим сыном хана Менгли, но как же отчаянно дочь Нурсолтан боялась этой встречи. Даже в разгар лета ей было холодно и тоскливо, как в ночь их единственного свидания, когда наследник повелителя оттолкнул Гаухаршад от себя.

Она до мельчайшей подробности помнила унизительную тягостную встречу, которая состоялась несколько месяцев назад. Со всем пылом юности влюбилась ханбика в красавца-солтана, и когда Мухаммад-Гирей позвал её на тайное свидание, бежала к нему, презрев девичью скромность и людское осуждение. Но какой удар ожидал наивную девочку, когда Гаухаршад поняла, что не с ней искал свидания крымский калга-солтан. Тайная страсть молодого солтана открылась перед её чутким влюблённым сердцем в одно мгновение. Гаухаршад узнала то, что скрывалось от глаз других, разглядела пылкие чувства Мухаммада к его мачехе и её матери Нурсолтан. В роскошной беседке с цветными витражами Мухаммад в ту ночь мечтал обрести двойника любимой женщины, искал незабываемые черты Нурсолтан в лице дочери. Но желанного сходства юной ханбики с её матерью не нашёл. Горькое разочарование обожгло не только его, Мухаммад не смог сдержать хлёстких слов, они и сейчас оглушительной пощёчиной звучали в ушах бедной девушки: «И ты её дочь?!. Поистине, чтобы родиться с лицом плебейки ты могла бы выбрать другое лоно!»

Его презрение сопровождало ханбику долгие месяцы. Она не осмеливалась приближаться к зеркалу, боялась собственного отражения. Только сегодня, когда Гаухаршад решилась пойти на встречу с солтаном, она взглянула в зеркало, прежде прикрытое цветастой шалью. Прозрачная поверхность открыла похудевшее лицо с казавшимися теперь большими, цвета лесного ореха глазами. Ханбика поспешно накинула шаль на серебряную оправу зеркала, сжала обеими руками застучавшее сердечко: «Что скажет сегодня солтан Мухаммад, как ещё унизит и оскорбит её?» Она могла бы избежать нового позора, не прося его о встрече. Но калга-солтан манил её к себе, подобно змее, гипнотизирующей смертоносным взглядом беззащитного лягушонка. Гаухаршад готова была умереть, но прежде ещё раз увидеть Мухаммада и услышать властный голос любимого, пусть и полный презрения.

Ханбика вздрогнула, заслышав быстрые шаги на дорожке, посыпанной крупным песком. Эти звуки заставили Гаухаршад в смятении вскочить и ещё плотней закутаться в покрывало. Девушка с ужасом подумала, что по рассеянности забыла в комнате чадру, за строгой чёрной сеткой она могла бы чувствовать себя под какой-то защитой. Но, увы, было уже поздно: калга-солтан вошёл в беседку.

Она замерла и не двигалась с места. Мухаммад был в дорожной одежде, его плащ, накинутый на широкие плечи, скрепляла дорогая застёжка. Взгляд ханбики зацепился за сияющую безделушку, украшенную россыпью алмазов, все слова вылетели из головы, и она почувствовала себя самым несчастным существом на свете. Дочь казанского хана боялась взглянуть в спокойное и красивое лицо крымского наследника, не могла издать ни звука.

– Гаухаршад. – Его негромкий голос пронзил тело девушки, окутал облаком томительной дрожи. Она прикрыла глаза и опустила руки, уронив покрывало на пол беседки. Пусть он смеётся над ней, пусть обливает своим презрением, но сейчас она наберётся смелости и скажет солтану, что хочет принадлежать только ему, что её тело примет только одного мужчину – его.

– Гаухаршад. – Мухаммад шагнул к ней. – В прошлый раз я вёл себя непозволительно. Прости меня, как может простить лишь сестра.

Девушка распахнула глаза, с недоумением вглядываясь в лицо мужчины. Мухаммад не смеялся, и в его лице не было ожидаемого презрения, он казался печальным, и голос его наполнялся необъяснимой тоской:

– Я слышал: болезнь коснулась тебя чёрным крылом?

Она хотела ответить, но голос снова изменил ей, и ханбика лишь кивнула головой.

– Ещё говорят, тебя ждёт путь в Казань?

Гаухаршад вновь кивнула и сглотнула пробежавшую по щеке слезинку.

– Не плачь. – Он дотронулся ладонью до её подбородка, и от его нечаянной ласки сердце девушки оборвалось, покатилось вниз с головокружительной быстротой. Не владея собой, Гаухаршад кинулась на грудь мужчины, прижалась загоревшейся щекой к его плащу. Руки её обвили шею Мухаммада, а губы уже готовы были закричать: «Я не сестра тебе, я – женщина, которая любит тебя! Ты для меня – единственный мужчина!» А Мухаммад уже и сам обнимал её, бережно прижимал к груди.

– Тише, – шептал он, – тише, маленькая девочка. Не надо плакать. Жизнь не прекращается за воротами Салачика, и ты это поймёшь, как только покинешь Крым. Как много нового и интересного ты увидишь в других землях. И я буду вспоминать иногда о своей сестрёнке.

Мухаммад с трудом расцепил судорожно сплетённые на его шее руки девушки:

– А теперь прости, мне нужно срочно вернуться в Акмесджит, меня ждут.

«О чём он?! – с отчаянием думала Гаухаршад. – Зачем он разговаривает со мной, как с ребёнком или тяжелобольной? Лучше бы Мухаммад смеялся и оттолкнул меня, а я бы ползла за ним следом, цеплялась за его ичиги, за стремя коня. Я молила бы взять меня в Акмесджит невольницей, прислужницей, кем угодно! Только бы он не разговаривал со мной так, только б не называл своей сестрой! Как теперь после его слов можно упасть на колени и говорить бесстыдные слова, которые родились в моей голове этой ночью? Как я посмею сказать это?!»

Она с отчаянием глядела, как мужчина с улыбкой запахивается в плащ и говорит ей что-то такое же ласковое, о чём говорил и прежде. «Не уходи, – молили её глаза, – поцелуй меня! Хотя бы один поцелуй, о котором я могла бы вспоминать всю жизнь!»

Гаухаршад шагнула к солтану, протянула немеющие руки. Хриплый шёпот вырвался из пересохших губ:

– Поцелуй меня, Мухаммад… на прощанье…

Он замешкался, но потянул девушку к себе и едва коснулся её щеки. Но спустя мгновение губы мужчины переместились к ушку Гаухаршад, и шёпот прошелестел взволнованно:

– Ты пахнешь духами своей матери.

Она замерла, словно уличённая в страшном злодеянии. Ещё вчера ханбика приказала прислужнице стащить со столика валиде хрустальный флакон с любимыми духами, рецепт которых старичок-парфюмер хранил в великой тайне. Этот сухонький, сморщенный, как старый пергаментный лист, старик прибыл с госпожой Нурсолтан из Казанского ханства. Сегодня вечером, нанося на свою кожу ароматные густые капли, Гаухаршад думала о том, что если глаза Мухаммада не увидят перед собой лица любимой женщины, то пусть его обоняние почувствует неуловимое присутствие валиде. И она поняла, что не ошиблась, когда возлагала на духи матери большие надежды в обольщении калга-солтана. Мухаммад окунулся в её волосы, вдыхая такой знакомый аромат, его руки уже не касались Гаухаршад с прежней, осторожной лаской, а стискивали девичьи плечи с неподвластной его воле силой. Он застонал, прижимая к себе загоравшееся под его руками тело. Мухаммада больше не нужно было молить о поцелуе, он приник к губам ханбики с такой неистовой страстью, что девушка едва не задохнулась. Но в следующее мгновение мужчина резко отпрянул:

– Нет!.. Всё не так… Прощай!

Солтан исчезал в сгущающихся сумерках, он торопился унести своё желание прочь от девушки, которой не принадлежала ни его любовь, ни его страсть.

Ноги не держали Гаухаршад, она опустилась на скамью и заплакала. Вот и сбылось то, что так неистово хотелось: она добилась поцелуя любимого мужчины. Но почему в тот миг ханбика почувствовала, что этот поцелуй не принадлежит ей? Она украла его у собственной матери, потому что это её целовал сейчас Мухаммад, это прекрасную валиде с такой страстью и всей силой неутолённого желания сжимали крепкие мужские руки. О, если бы она знала, как невыносима будет боль от этого осознания, то не позволила бы Мухаммаду прикоснуться к ней. Нурсолтан всё это время стояла между ними, и незримое присутствие женщины, которая дала ей, Гаухаршад, жизнь и которая сейчас отнимала надежду на счастье вместе с любимым мужчиной, делало боль ещё острее. Дочь Ибрагима рыдала, желая только одного: навсегда покинуть Крым.

Глава 5

Утром в покои ханбики пришла прислужница валиде. Мать приказывала Гаухаршад явиться к ней в кабинет. На миг ханбика ощутила страх маленькой девочки, пойманной на месте преступления. Быть может, валиде стало известно о тайной встрече с калга-солтаном? Внешне ханбика ничем не показала своего замешательства, не двинулась с места, восседая перед зеркалом, с которого навсегда сняла цветастую шаль. Гаухаршад с нарочитой медлительностью разглядывала, хорошо ли уложены косы и достаточно ли украшений надели на неё невольницы.

Подумав, она приказала сменить бирюзовые серьги на пышные, с жемчужинами редкого окраса, свисающими в ряд до самых плеч. Прислужница матери всё стояла в дверях, склонив спину и ожидая ответа ханбики. Гаухаршад украдкой скользнула взглядом по покрасневшему от натуги лицу пожилой женщины, злорадное удовлетворение бальзамом пролилось на сердце. Унижая прислужницу госпожи Нурсолтан, она мысленно унижала собственную мать, ненависть к которой не переставала расти в её душе. От страха уже не осталось и следа. Ей даже захотелось, чтобы мать узнала о свидании с крымским калга-солтаном. Тогда бы она смогла выплеснуть переполнявшее её зло на валиде, заставить мать хоть на мгновение ощутить боль, которую испытывала дочь. Наконец Гаухаршад поднялась, благосклонно кивнула головой:

– Передайте госпоже, я скоро навещу её.

Но к матери она пошла, выждав не менее часа, хотя и не знала, чем занять себя в эти томительные минуты. Старшая нянька Жиханара, растившая Гаухаршад с самого рождения, ворча, накинула поверх наряда ханбики чадру фисташкового цвета. Над шёлком чадры златошвейки ханского двора трудились не один месяц: золотые и серебряные узоры покрывали дорогую материю с головы до пят. Даже по краям чёрной сетки вился золотой узор. Гаухаршад осталась довольна своим видом. Ей хотелось подавить валиде роскошью, она помнила о странной наклонности матери одеваться скромно.

Нурсолтан придавала своим нарядам мало значения, но, пожалуй, во всём дворце нельзя было найти человека, кто замечал это. Изысканная красота этой женщины, не увядшая с годами, была её главным украшением, и даже самые дорогие и редкие драгоценности блекли при виде сияющих, сапфировых глаз. Её считали самой красивой женщиной Казанского ханства, а ныне эту бесспорную красоту признавал и Крым, где были сосредоточены самые богатые невольничьи рынки Востока, полные очаровательных девушек со всего света. Единственной дочери валиде Нурсолтан, увы, не досталось ничего от внешности матери. И Гаухаршад, всё своё детство и юность гордившаяся, что она похожа на отца – могущественного казанского хана Ибрагима, теперь желала хоть немного приблизиться к ослепительной красоте матери. Если бы Всевышний наделил её такими же глазами и точёными чертами, то ныне калга-солтан Мухаммад был бы у ног Гаухаршад, а не бежал от неё в Акмесджит.

Евнух, дежуривший у кабинета крымской госпожи, едва завидел ханбику, поспешно распахнул створки дверей. С гордо вскинутой головой она вошла к матери. Нурсолтан была не одна, в её кабинете Гаухаршад увидела мужчину. Он со всей почтительностью поприветствовал ханскую дочь и продолжал стоять, ожидая, пока его представят.

– Гаухаршад, – Нурсолтан заговорила мягко, и по голосу матери девушка угадала, что валиде ничего неизвестно о вчерашней встрече в саду, – я решила сменить твою охрану. Когда ты отправишься в Казань, тебе потребуются надёжные и сильные телохранители. Я не желаю, чтобы тебя окружали крымцы, твоя охрана должна быть из нашего рода. Это – юзбаши Турыиш, с этого дня он начальник твоих телохранителей.

Первым желанием Гаухаршад было возразить словам матери, ей хотелось взбрыкнуть, подобно молодому жеребцу, не желавшему терпеть никакой узды. Она уже открыла рот, но слова замерли на губах, когда она вгляделась в лицо сотника. Его открытое мужественное лицо неуловимо напомнило солтана Мухаммада, и спокойный, полный собственного достоинства взгляд мужчины остановил слова, готовые сорваться с губ.

Не понимая, что с ней происходит, недовольная Гаухаршад с сердитым видом опустилась в лоно мягкого диванчика. Он стоял в стороне, окружённый бархатными занавесями, за которыми девушка могла надёжно спрятаться, но при этом наблюдать за всем, что происходило в приёмной. Валиде Нурсолтан принялась обсуждать с юзбаши необходимое количество охраны, условия проживания и оплату, а Гаухаршад ловила себя на странном желании ещё раз взглянуть в лицо мангыта. Он казался не таким молодым, лет на семь-десять старше солтана Мухаммада, но Гаухаршад не отважилась бы назвать его стариком. Мужчина излучал уверенность и спокойную силу, и стоило только догадываться, как умеют расправляться с врагами его большие, крепкие руки. Такой же мощью веяло от всей рослой, широкоплечей фигуры воина, а глаза были иными, словно и не воин стоял перед ней, а мудрый философ, чей внимательный взгляд проникал в самую душу человека. «Туры-иш, – медленно протянула про себя Гаухаршад. – Имя, словно не говорится, а течёт». Ханбика ловила себя на желании заговорить с военачальником, она только ждала, когда валиде закончит беседу. Но мать, обсудив все вопросы, отослала начальника охраны из кабинета.

Нурсолтан подсела к низкому столику и приказала служанке подать напитки и сладости.

– Я всё время думаю о твоей поездке, – осторожно начала разговор крымская госпожа. – Стоит ли тебе уезжать в Казань, дочь моя? Не пожелаешь ли ты передумать?

Гаухаршад с иронией приподняла изогнутую бровь:

– Вы желаете, чтобы я вечно сидела у вашего подола?

Нурсолтан опустила голову, как же трудно было подыскать нужные слова в беседе с дочерью. Ей, имеющей блистательные качества дипломата и государственного деятеля, нелегко было объясниться с собственной дочерью.

– Гаухаршад, девочка моя, тебе скоро исполнится шестнадцать лет. Это… это возраст, когда девушке уже пора выйти замуж. Стоит ли уезжать в Казань? Наш повелитель, хан Менгли, обещал подобрать тебе достойного мужа здесь, в Крымском ханстве.

Слабая надежда затеплилась в сердце девушки, она робко взглянула в лицо матери:

– И кого он мне подобрал, ведь вы уже знаете?

Ободрённая реакцией дочери, Нурсолтан поспешно кивнула головой:

– Это старший сын ширинского бея – мурза Тук-Мухаммад. Он…

Гаухаршад резко рассмеялась, не дослушав матери, она оттолкнула от себя чашечку с шербетом. Смехом своим ханбика пыталась скрыть разочарование, растоптанную искорку надежды. Они никогда не предложат ей в мужья калга-солтана, ведь весь этот мир считает их родственниками, и только потому, что когда-то его отец и её мать соединились в браке. Только Гаухаршад знает, что никогда не увидит в Мухаммаде брата, он вечно будет её возлюбленным. И она могла бы стать женой крымского солтана, только Нурсолтан этого не позволит. Валиде не захочет лишиться молодого и красивого поклонника!

– Хорошую же судьбу вы мне уготовили, сидеть в гареме Тук-Мухаммада, дожидаясь, пока старый бей отправится в сады Аллаха, а мой супруг станет главой рода! – язвительно произнесла Гаухаршад.

– О чём ты говоришь?! – в ужасе от слов дочери вскричала валиде.

– Говорю то, что думаю! Я не желаю оставаться в Крыму из-за сомнительной перспективы когда-нибудь стать женой крымского беклярибека! – Она покраснела и, подскочив с дивана, заговорила зло и резко, крепко сжимая кулаки. – Желаю уехать в Казань и уеду туда!

Казалось, ещё мгновение, и Гаухаршад примется крушить всё вокруг. Последняя надежда Нурсолтан оставить дочь около себя и хоть как-то примириться с ней рушилась на глазах. В страхе, что с дочерью может опять случиться нервный припадок, которому ханбика была подвержена последние месяцы, Нурсолтан попыталась успокоить девушку:

– Я не настаиваю, Гаухаршад, если желаешь уехать в Казань, ты отправишься туда. Присядь же, допей шербет, тебе сейчас принесут другую чашечку.

– Я выпью шербет в своих покоях, вы испортили мне аппетит, госпожа валиде! – Гаухаршад прошла к дверям, и когда рука её коснулась резных створок, оборотилась к поникшей матери, победно вскинув голову.

«Я ни в чём больше не уступлю ей, – с чувством полного удовлетворения подумала ханбика. – Я уеду в Казань и начну там новую жизнь. И в этой жизни не будет места ни моей матери, ни солтану Мухаммаду. Я больше не позволю себе влюбиться в мужчину, не позволю смеяться над своими чувствами. Отныне будут любить только меня, а я решу, кто этого достоин!»

Как только Турыиш покинул пределы дворца, он направил коня к городским воротам. Новый начальник охраны ханбики, которому валиде даровала титул «юзбаши», отправился не в предместья, где среди поселений разноязыких, шумных жителей Салачика находился дом брата, а на дорогу, ведущую в Солхат. К концу дня караковый конь вёз всадника в лесную чащу. Здесь у подножья гор хоронился армянский монастырь Сурб-Хач, скрытый от чужих глаз густой листвой деревьев. Местные прихожане, среди которых было немало армян, находили в стенах монастыря духовную пищу, – создаваемые руками монахов замечательные рукописи с миниатюрами. В монастыре они могли поклоняться своему Богу, сохранять чистоту речи и религии, следовать обрядам далёкой родины. В этот солнечный день ворота Сурб-Хача были распахнуты, и десяток монахов с мотыгами на плечах держали путь к монастырским виноградникам. Каждый из них поздоровался с сотником, и по их свободному обращению было видно, что Турыиша здесь хорошо знают. Перед воротами мужчина сошёл с коня и, взяв его под уздцы, провёл внутрь. Монастырский двор был вымощен камнем, отполированным за много лет ногами монахов и прихожан. Проворный служка в чёрной рясе принял у воина коня и повёл его в конюшню. Турыиш нашарил железное кольцо, укреплённое в низкой двери, дёрнул его на себя и вошёл в каменную залу с высоким сводчатым потолком. Настоятель монастыря уже встречал его.

– Вы давно не навещали нас, – высокий голос настоятеля звонко зазвучал под сводами залы, смягчая его нечистый говор.

В отличие от армян, проживавших в Солхате и считавших татарскую речь привычным делом, настоятель монастыря Сурб-Хач плохо владел языком хозяев этих мест. Замкнутая монастырская жизнь не давала такой возможности, но объясниться с любым жителем Крыма в монастыре могли все, начиная от пастыря и кончая служкой.

– Нам неизвестны пути, уготованные Всевышним, – отвечал мангыт. – Может так статься, что я посещаю вас в последний раз.

Густая седая бровь настоятеля поползла вверх:

– А как же Геворг?

– Сегодня я заберу сына. – Турыиш отстегнул от пояса кошель с монетами. – Возьмите для вашего монастыря с благодарностью за то, что столько лет растили Геворга и хранили мою тайну.

Настоятель, приняв подношение, в задумчивости взглянул на кочевника.

– В жилах этого юноши течёт кровь нашего народа, – произнёс монах, – но он ваш сын, и я не смею возражать. Как решит Геворг, пусть так и будет.

А высокий черноглазый юноша уже бежал из распахнутых дверей навстречу Турыишу:

– Отец! Как я долго вас ждал! Вы приехали за мной?