Читать книгу: «Камера смысла», страница 4

– А давайте сделаем из меня Фауста? – профессор Вальтер усмехнулся. – А что, получилось бы забавно и весьма в духе расхожих представлений о моем изобретении. Да и место подходящее, – он повел рукой. Обитель смерти. – Самое время сейчас раскрыть вам рецепт эликсиров сатаны. Или давайте лучше я разглашу вам условия своего контракта. Правда, не всем он покажется выгодным.

– Может быть, не будем шокировать общественность? Хотя… тут на ваше усмотрение. Тем не менее я имела в виду несколько другое. Ну серьезно, вы же мечтали? Наверняка у вас были какие-то заветные желания?

– Я отвечу – да, иначе рискую прослыть человеком без фантазии, а это было бы обидно, —мой собеседник потянулся за очередной булкой, разломил – из-под треснувшей корочки фонтаном брызнули ароматные белые крошки. Голуби и сойки засуетились.

– Разумеется, были мечты, куда же без них. Однако я вам вот что скажу: наш рассудок весьма спесив и порой навязывает нам в желания то, чего нам совсем даже и не нужно. К сожалению, так происходит часто, гораздо чаще, чем мы в силах заметить.

– Вы имеете в виду, что мы сами не знаем, чего хотим? – я положила на скамейку сумку, сверху пристроила диктофон.

– Я имею в виду лишь то, что сказал. Мы хотим того, о чем не знаем, а знаем то, чего на самом деле не хотим.

– Давайте раскроем тему, если вы не против.

– Взгляните на птиц, – продолжал профессор. – Они хотят есть и не стесняются отталкивать друг друга в погоне за хлебом. Они не пытаются сделать вид, что не интересуются едой, чтобы прослыть приличными людьми. Да и с чего бы, они ведь – птицы. Окей? Остановимся на этом примере. А теперь вернемся к нам. Нам с детства внушают некий перечень правил. Кодекс морально ответственного человека. Чего в нем только нет. И надо быть скромнее в запросах, и не выходить за рамки, и не повышать голос, всегда слушать старших и не завидовать более успешным. Не знаю… не представляю, чего в жизни можно достичь, исходя из этих правил. Никакой свободы самовыражения, никакого эгоизма, спортивной злости, конкуренции и амбиций. Амбиции – вообще двигатель прогресса. А мое самое любимое: желать денег и славы – грешно. Вот так. То есть трудиться в поте лица не грешно, а денег за это хотеть – очень даже! – ветер был довольно свежий, и профессор приподнял воротник кашемирового пальто.

– Вы считаете по-другому?

– Желание жить хорошо, желание красоты и земных радостей – есть знак культурного разума и воспитуемой души, моя дорогая. За собой нужно следить, держаться достойного уровня, исходить из высоких потребностей. Иначе к чему вообще весь научно-культурный прогресс?

– Не могу не согласиться с вами, Платон. Но как вы воспитывали сына, абсолютно либерально?

– Для себя я решил так: воспитание – это такой способ закаливания характера, в целом весьма нужный, но его легко спутать с навязыванием правил, подходящим далеко не всем, – он замолчал. Облокотился на скамейку и прикрыл глаза. Солнце, с трудом пробившись сквозь низкие облака, поцеловало его в правую щеку. Он вздохнул и улыбнулся.

– Отличная погода сегодня! В самый раз для прогулки, если не засиживаться, – сказал Вальтер. – Давайте пройдемся немного?

Он поднялся, бросил пернатым остатки хлебного пиршества.

– А теперь вернемся к птицам. Они повинуются естественным законам, и закон этот гласит – будь тем, кто ты есть. И все. Только людям свойственно хотеть чего-то и одновременно ненавидеть себя за свои желания, – заметил он, отряхивая руки от крошек.

– Похоже на то…

– А знаете, почему?

– Почему?

– Я полагаю, это от того, что большинство наших желаний – не совсем наши. Они, скажем так, не истинные. Огромная часть того, что кажется нам важным, просто навязана другими людьми. Сначала родственниками, потом друзьями, потом черт знает кем еще. Нам всю жизнь внушают наши мечты.

– И массовая культура, кино, книги, журналы? Правильно я вас понимаю? – я старалась идти с ним в ногу, будто это могло помочь мне синхронизироваться с его рассуждениями.

– О, ну вас не зря называют четвертой властью, – он улыбнулся. – Я думаю, что мы попросту не слышим себя. Не признаем тех желаний, что заключены в нашем сердце.

Мы медленно продвигались по кладбищу в сторону последнего пристанища Оскара Уайльда.

– Возможно, вы правы. Я не думала об этом…

– У меня есть неплохая история на эту тему. Если у вас есть время, могу поделиться. Но не под запись.

– Мое время сегодня полностью в вашем распоряжении, – ответила я и выключила диктофон.

– А у меня теперь вообще нет дефицита времени. Кажется, впервые в жизни… – Вальтер досадливо цокнул языком – на щегольские ботинки ручной работы налипла влажная листва вперемешку с крошкой от гравия. – Пойдемте обратно в старую часть. Здесь не убрано. Да и вообще, мне эти современные покойники как-то несимпатичны.

– Лет десять назад мы с Анной проводили небольшой эксперимент, – начал он свой рассказ. – У нас есть друг, очень классный психотерапевт, он практикует в Лондоне и стоит невообразимую кучу денег. Я всегда удивлялся, за что люди ему платят, а тут он приехал в Калифорнию, и мы пригласили его на ужин. Питер, так его зовут, весь вечер рассказывал о методе разрешения внутренних конфликтов через погружение человека в транс. Освобождение ментальной энергии, расщепление сознания и тому подобное. Ну, вы понимаете, я не в теме, зато Анна страшно возбудилась. Хочу, говорит, гипноз попробовать. В общем, слово за слово, и мы с Питером договорились, что он заглянет к нам провести сеанс. Представьте, я и думать забыл об этом, а вот Анна – нет. Питер заявился к нам и устроил мне настоящий взрыв мозга.

Вальтер задумчиво мерял шагами дорожки.

– Хочу заметить, что с некоторых пор я не цепляюсь за свое мировоззрение, – произнес он. – То есть я готов признавать, что некоторые конструкции моего ума перестают быть актуальными со временем, ведь жизнь идет, всё изменяется… Вот они бы подтвердили, – он кивнул в сторону меланхоличных усыпальниц. – Главное, не пропустить тот момент, когда ты тщетно пытаешься идти вперед, при этом продолжая руководствоваться устаревшими взглядами.

– То есть вы не стоите на своем?

– Зависит от предмета дискуссии. Вот как с Питером например… Признаюсь, я был настроен скептически и потерпел разгром. Он вполне убедительно продемонстрировал, что мое сознание и то мне не принадлежит.

 
                                               * * *
 

Питер Нолан приехал заранее, потому что рассчитывал провести в обществе Анны несколько приятных часов. Он редко встречал и, несомненно, мог по достоинству оценить тот тип невротических женщин, которым лабильная психика лишь добавляла очарования. Анна, в своем обостренном восприятии жизни и истероидном темпераменте, определенно была одной из них: нервных, интеллектуальных и очень привлекательных. Только ради неё он мог слегка пренебречь рамками профессиональных традиций, запрещавших терапевтировать своих друзей.

Когда он подъехал к дому Вальтеров, Анна украшала крыльцо к Рождеству. До сочельника было еще недели три. Она была в вязаном кардигане и уггах на босу ногу. Она обернулась, просияла улыбкой.

– Привет, Пит, дорогой! – Анна распахнула объятия для поцелуя. – Не обращай внимания, я готовлю Давиду сюрприз. Мы сторговались, что он уляжется пораньше, если ночью заглянут эльфы.

– Что ты, Анна, моя бы воля, я бы круглый год смотрел на такую красоту! – Питер обнял ее. Слегка смутился, как всегда, когда прикасался к ней.

– Проходи, Платон в кабинете. Я сейчас закончу и прибегу, – она поправила гирлянду и сделала шаг назад, любуясь результатом.

– Спасибо, ну ты уж не задерживайся, мне нужен союзник.

– О, прекрати, я за вас абсолютно спокойна! Платон, конечно, страшный скептик, но и ты – большой профессионал, поэтому, я уверена, у нас все получится.

 
                                               * * *
 

Он непременно хочет сам быть в роли гипнотизируемого. Ему нравится ощущать себя исследователем и разоблачителем в одном лице. Он задергивает шторы. Подкручивает настольную лампу, чтобы свет стал мягким.

Питер просит его присесть на диван. Питер берет небольшую подушку с вышитыми японскими птицами и подкладывает ему под голову, чтобы он мог расслабиться. Анна уже достала маленькую камеру. Потом они несколько раз посмотрят это видео.

Питер сидит рядом и перекатывает в руках косточку от только что поглощенной им сливы. Он щупает ее острые кончики подушечками большого и указательного пальцев, обнимает ее ладонью. Глядя на это, Платон сам ясно ощущает прикосновение теплой шершавости косточки к своей коже. Он немного завидует Питеру и ловит себя на мысли, что хочет сам вот так же уютно перебирать в пальцах маленький, почти одушевленный предмет. Платон следит за косточкой, ревниво, как собака за мячом, и тут неожиданно Питер подносит эту самую косточку близко-близко к лицу профессора, чуть выше уровня глаз, и говорит:

– Смотри на нее. Не отвлекайся ни на что. Ничто не имеет значения, кроме моего голоса…

– Через несколько минут ты погрузишься в сон и будешь слышать только мой голос.

– Твои веки тяжелеют.

– Тебе трудно сопротивляться желанию спать.

– Желание спать нарастает.

– Веки тяжелеют все больше и больше.

– Ты не можешь сопротивляться все нарастающему желанию спать.

– Сейчас я досчитаю до десяти, и ты заснешь.

– Один. Веки тяжелеют. Сонливость нарастает.

– Два. Ты будешь спать и слышать мой голос.

– Три. Желание спать усиливается.

– Четыре. Ты расслабляешься. Сонливость нарастает.

– Пять. Веки тяжелые, мышцы расслаблены.

– Шесть. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь.

– Семь. Сонливость нарастает все сильнее.

– Восемь. Ты не можешь сопротивляться желанию спать.

– Девять. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь.

– Десять. Ты спишь.

Питер убирает руку и спрашивает:

– Давай поговорим о том, чего ты хочешь. На самом деле. Чего ты хочешь, Платон?

В кабинете очень тихо.

– Я хочу быть легким как в детстве. Хочу, чтобы все было просто. Хочу жить легко и безответственно, – наконец произносит Платон, не открывая глаз. Он шевелит лишь губами. Его дыхание ровно. – Легкость бытия, да. И я не пустой. Это не пустое желание, это утешение.

– Утешение? – спрашивает Питер. – Расскажи об этом.

– Каждой душе потребно свое утешение. Изживать это бессмысленно и бездумно. Я хотел бы разрешить себе быть свободным.

– Так что же тебе мешает?

– Требования. Мой рассудок требует быть ответственным перед теми, кто меня окружает.

– Платон, – тихо произносит Питер. – Давай попытаемся подписать мирное соглашение между твоим рассудком и бессознательным. Иначе этот неосознанный конфликт рано или поздно навредит тебе. А теперь скажи, что ты противопоставил своему желанию жить легко?

Платон молчит. Потом отвечает:

– Вредные привычки, злоупотребление, проблемы с отцовством. Я назначаю их себе как средства и причины для самобичевания.

– Зачем этот парадокс, Платон? Зачем ты выбираешь зависимость и немощь? – спрашивает Питер. Ответа не последовало. Тогда он объясняет: – Ты делаешь это, чтобы иметь возможность уйти от ответственности, наложенной самим на себя. Вполне логичная вторичная выгода.

 
                                               * * *
 

– Сеанс продлился около получаса, – сказал профессор. – За это время мы выяснили прелюбопытные вещи. Мы зафиксировали три пары желаний, что противоречат друг другу, вызывая во мне внутренний конфликт. Одни из них – мои настоящие желания, другие – созданные моим мозгом для того, чтобы соответствовать социальным ожиданиям. Общественно навязанные, так сказать.

Я не буду сейчас вдаваться в подробности, но представьте себе, как странно мне было узнать, что иллюзии нужны мне для того, чтобы подменять истинные желания и снимать с меня ответственность за мою жизнь.

Должно быть, я выглядела весьма озадаченной, потому что доктор Вальтер взглянул на меня и весело рассмеялся.

– Сложно понять? Или вы уже ликуете, что я безумный, растерявший остатки разума мистик?

– Ну что вы, Платон… но вы правы, тут я нуждаюсь в некоторых разъяснениях.

– Проще простого. Если говорить совсем грубо, то выходит, что по своей природе я всегда стремился жить легко, непринужденно и хорошо. Беспечно. Что, разумеется, не лезет ни в какие рамки, если рассуждать по законам нашего общества. И эту свою истинную мечту я прикрыл желанием разума быть профессионалом, быть амбициозным, быть крутым и успешным мужиком, чтобы мои женщины могли мною гордиться, знакомые завидовать, а сам я мог бы все время чувствовать свои крепкие стальные яйца.

– Круто.

– Весьма. Так вот, в связи с этим есть еще ряд нюансов. Например, я никогда не хотел детей. Ну честно. И теперь я не боюсь об этом говорить. Но в моей семье подобное признание равнялось бы самоубийству. Мои родители просто прокляли бы тот день, когда я явился на этот свет, не иначе как прямиком из преисподней. В их понимании не хотеть детей означало быть эгоистичным, незрелым, ограниченным и, в конце концов, абсолютно испорченным человеком. И, вы не поверите, я заболел. Да-да, мне долгие годы диагностировали мужское бесплодие. Чему я втайне покровительствовал, а внешне удивлялся и негодовал. Зато это снимало с меня всю ответственность. Я никому ничего не должен был объяснять, ведь я сам в некотором смысле являлся жертвой судьбы.

– Это было ваше желание?

– Выходит, так. Это было то желание, что могло бы прикрыть мое внутреннее стремление к беспечной жизни и при этом снять чувство вины. Психосоматика, так сказать. Я же вроде был не виноват, что не способен создать полноценную семью, ведь, по сути, какая женщина, будучи молодой и фертильной, согласится выйти замуж за мужчину, который не может дать ей потомства?

– Но ведь у вас есть сын!

– И прекрасный! Просто, когда я встретил Анну, меня так закрутило, что единственное, о чем я мог думать: быть с ней. Это чувство вытеснило из меня все страхи. Или, что я там считал по поводу ограничений. И когда она забеременела, я только опомнился. Кстати, как выяснилось, жизнь может быть сносной и после рождения ребенка, – он рассмеялся веселее прежнего. – Пойдемте, я замерз и хочу отобедать. Вы не против прокатиться до Сан-Жермен?

 
                                                * * *
 

В следующий вторник мы встретились снова. Когда я пришла, Платон в белых тканевых перчатках осторожно протирал мягкой тряпочкой рукоять ружья, покрытую красивой резьбой. Несколько будоражащих воображение предметов коллекции были извлечены из стеллажей. На большом столе лежали старинные пистолеты с богатой отделкой.

– Доброе утро! – приветствовал меня профессор, не отвлекаясь от своего занятия. – Не могли бы вы передать мне вон ту баночку с вазелиновым маслом, – его рука указала на жестянку, стоявшую на тумбочке возле входа.

– Доброе утро! – я не без опасения подцепила скользкую емкость двумя пальцами и протянула профессору.

Он взял ватную палочку, аккуратно смазал поверхность оружейного замка. Затем снял перчатки и прицепил к ружью номерок.

– Прекрасный образец барочной резьбы! Видите, какие узоры на ложе, вот тут… – произнес он, демонстрируя мне то, что назвал ложем. Наконец, видимо, удовлетворившись проделанной работой, добавил: – Один из лучших предметов, которые я вывез из Австрии.

Мы вышли из комнаты и направились в кабинет, где уже накрыли кофе. На подносе стояли вазочка с ягодами, корзинка с пышными булочками и кофейник. Композицию венчала большая сахарница из классического охотничьего сервиза.

– Я позволил себе заказать для вас нечто вроде завтрака, – объявил профессор, усаживаясь в кресло. – Ах да! – он перебил сам себя. – Сегодня Давид обещал заглянуть к старику отцу.

– Ооо! Я смогу спросить его кое о чем?

– Если он согласен, то почему бы и нет, он взрослый мальчик, – доктор Вальтер махнул рукой. – Но пока он не очаровал вас и не сбил с толку своими философскими штучками, поехали дальше. О чем вы хотите поговорить сегодня?

– Сегодня, если вы не против, я бы хотела узнать больше о вашей жене. Чтобы понимать всю историю в целом, – сказала я. – Мне так много известно о ее идеях и исследованиях, но я совсем ничего не знаю о ее жизни. О ней, какой она была. И как она повлияла на вас.

При всей видимой светскости Анна не слишком любила давать интервью. Помню, как-то она ответила одной особенно навязчивой журналистке: «Все, о чем я хочу рассказать людям, можно узнать из моей колонки и моих книг. Остальное я бы предпочла оставить для себя».

 
                                               * * *
 

Анна

Анна родилась в большой и загадочной стране, воспоминания о которой теплились едва ощутимо и больше напоминали сны. Отчетливее всего из детства она помнила свою бабушку, что казалась ей добродушной пожилой феей с мягкими пухлыми руками, усыпанными рыжеватыми пятнышками веснушек. Бабушка покрывала голову пушистым платком, а на ночь ставила возле кровати железное ведро, чтобы не бегать по ночам в студеный деревянный туалет, сколоченный дедом и спрятанный во дворе за кустом жасмина. Все в поселке сажали возле уличных уборных жасмин или сирень – их терпкий аромат отбивал остальные запахи.

Они жили тогда скромно, но очень дружно, не утаивая друг от друга горести и радости. Кто-то, вероятнее всего, назвал бы их семью счастливой, несмотря на видимую несостоятельность быта и неопрятность сада, где высвобожденные из геометрии кусты черемухи разрослись своенравно и круто. По ночам там стрекотал кто-то, мешая детям, разместившимся на веранде, спать до самого рассвета. Высушенный солнцем двор был истерзан собачьей суетой, праздником простого и радостного существования, смысл которого Анна всегда жаждала постичь. В те времена дни нанизывались один на другой, как драгоценные бусины, пощелкивая и постукивая. Тук-тук, тик-так. Годы, проведенные в уральской деревне возле бабушки, были теплыми, длинными, насыщенными какой-то вязкой влагой. Словно плотный сладкий запах старинных книг, томительный и нежный запах времени.

Бабушка была сказительницей – в том роде, что нередко встречаются среди усталых и веселых женщин, живущих на земле и возделывающих ее весь свой трудолюбивый век. Анна часто просила: «Ба, расскажи про лешего или про домового». Но особенно они любили истории про озерных жителей. Что там происходило на полянах, залитых лунным светом в ночь на Ивана Купалу, простым смертным неведомо, однако иногда кому-то удавалось подглядеть. И бабушка божилась, что, когда деревья были большими, папоротник цвел невиданными цветами и все вокруг было совсем другим, она часто видела и лешего в дупле, и танцующих под елью человечков-лесовиков, и русалок на озере, что плели друг другу косы и пели прекрасные грустные песни.

Но однажды бабушка умерла. Закончилось лето. И детство закончилось.

Наступившая нежданная, незваная взрослость возмутительно бесцеремонно завладела жизнью Анны. Родители оставили друг друга, приняв наконец запоздалое решение расстаться. Почти пятнадцать лет лет их удерживала вместе популярная мысль о том, что ради детей стоит изо всех сил сохранять хотя бы видимость того, что называется браком. Любовь явила Анне свои причудливые и непривлекательные стороны довольно рано, когда двое самых близких людей враждовали друг с другом холодно и вежливо, держась каждый своей спальни, своего мнения и своей беды. Открытого, жаркого, пошлого, естественного конфликта между ними ей увидеть так и не довелось: не того воспитания люди, однако ледяная сдержанность взаимного презрения не могла ввести в заблуждение и существо менее чувствительное, чем Анна. Спасительной мыслью для нее стала та, что, наступит момент, и она сможет создать собственный оазис безграничной любви для своей семьи и своих детей.

– Они с матерью перебрались сначала в Германию, у них там жили родственники. Обычная эмигрантская история. Там Анна, кстати, поменяла фамилию на Стерн. Кажется, она взяла фамилию кого-то из семьи с материнской стороны. Она говорила, что сделала это от нежелания иметь ничего общего с отцом, но, узнав ее получше, рискну предположить, что, скорее всего, ее прежняя фамилия была не столь благозвучной. Анна блестяще училась в колледже, она достигла таких успехов, что директор предложила ей подумать о поступлении в Берлинский университет Гумбольдта и даже похлопотала о подаче документов. Так что в 18 лет Анна сдала экзамены на кафедру философии. Должен заметить, с выбором дисциплины она не ошиблась… н-да… А потом она увлеклась историей, в чем немало преуспела, впрочем, об этом вы наверняка наслышаны.

– О да, с тех пор как Анна стала членом Лондонского общества древностей, она приобрела более широкую известность, и я стала следить за ее исследованиями. – я и правда, считала Анну настоящим воплощением героини авантюрного романа. Красивая, немного даже слишком привлекательная для серьезного исследователя, она была всегда окружена ореолом тайны и шлейфом романтических приключений. Среди ее поклонников были самые известные мужчины: министры, писатели, арабские шейхи и английские аристократы. Я очень хотела узнать о ней побольше из уст единственного мужчины, которому она принесла клятву верности.

– Вы не первая находите образ Анны изрядно привлекательным, – заметил профессор Вальтер. – Она действительно разъезжала по всей Азии и Африке, раскапывала древности, участвовала в расшифровке манускриптов, читала лекции, выдвигала гипотезы. Не вылезала из Индии, Камбоджи и Бирмы. Я помню, как встречал ее в аэропорту: она выходила в зал ожидания всегда первая, с огромным рюкзаком, туго подпоясанная, маленькая, загорелая, вся в каких-то царапинах, как сорванец, глаза сияют, как у ребенка в сочельник…

 
                                               * * *
 

Анна никогда не сомневалась, что у нее получится. Рано или поздно все усилия себя оправдают, время ответит ей взаимностью, и, возможно, она даже явит человечеству какое-нибудь откровение, разведает секреты средневековых мистиков или формулы древних каббалистов.

Впервые она оказалась на раскопках во время университетской практики и навсегда оставила свое сердце в одном из древних камбоджийских храмов. И пусть им не позволили работать в самом храме, а разрешили только снимать верхний слой под руководством опытного археолога, всем было незабываемо весело. Никто почти не спал, все ночи напролет они пили пиво и дешевое вино, а с рассветом их уже ждали кисти и лопатки для грунта.

Все ее существо – тело и нервы – вновь и вновь влекло к таинственному, сокрытому в вечности. К неведомым сооружениям, поросшим влажным пушистым мхом, потонувшим в эвкалиптовых джунглях, истомившихся в пустынных песках.

Она так увлекалась полевой практикой, что чуть не попала под отчисление из-за постоянного пропуска лекций. Вместо теоретических занятий Анна бесконечно колесила по размытым дождями колеям бирманских поселений, пропадала в египетских барханах. Вечерами, укрывшись в тишине палатки у подножия молчаливых руин, она смахивала нежной кисточкой пыль с находок, фиксировала предположения и воображала, как однажды непременно откроет нечто, способное изменить представления о мире.

После третьего курса Анна выбрала специализацией культурологию и религиоведение стран Азии и Африки, с великим интересом погрузившись в переводы старинных свитков. Теперь она неделями сиживала в архивах, разбирала древнюю тайнопись, постигала религиозные символы, окольными тропами пробираясь все дальше, в глубь веков.

Последнему обстоятельству особенно способствовал ее преподаватель религиоведения – красивый, серьезный и немного надменный немец герр Стефан Рохоф фон Рохо, происходивший из родовитой и почти полностью истребленной в ходе Второй мировой войны семьи. Анна, конечно, была влюблена в него, в его холодный безбрежный интеллект, во все те невероятные истории, что он рассказывал, и мертвые языки в его устах звучали особенно сладко. Он направлял и наставлял Анну, которая страстно искала его одобрения, однако роман их был обречен. То ли по причине джентльменского склада личности профессора, то ли по причине его неуверенности во всем, что не имело отношения к истории. Тем не менее бывший барон Рохоф фон Рохо стал для Анны проводником в мир мистической науки, тонкой и изысканной, как и он сам.

 
                                              * * *
 

Берлинский университет Гумбольдта. Осень 1990

– Вот, погляди, как ты считаешь, что это за рисунки? – Стефан склонился над столом и указал пальцем на несколько фотографий пергаментных листов.

Они сидели в зале Королевской библиотеки, старинном вместилище баснословного количества знаний, заархивированных в пухлых фолиантах, гладкобоких журналах, подшивках разного рода документов. Стены обиты дубовыми панелями, на столах – зеленые лампы, за окном шумит бульвар Унтер дер Линден.

– Это Египет, возможно, период Эхнатона или немного более поздний, – Анна взглянула на рисунки.

– Так-так… а их смысл или функция?

На пергаменте были изображены ибис, рыба, мужчина с эрегированным членом, лисица, филин и многочисленные иероглифы.

– Это довольно странная последовательность… – Анна пыталась сосредоточиться, но не могла сообразить, для чего использовались подобные письмена.

– Это египетские иероглифы, представляющие собой Фи-проекцию, – произнес Стефан. – Мы изучали геометрию древних, вспоминайте.

– Конечно, но эти рисунки выглядят иначе.

– Вы правы, я хотел обратить на них ваше внимание, потому что это редкий пример древних символов, отображающих закон пропорции, известный нам как последовательность Фибоначчи. Фи-отношение вызывает положительные эмоции и подъем эстетических чувств. Древние египтяне использовали его при строительстве больших пирамид и в дизайне иероглифов.

– О да! Конечно, – Анна кивнула, – речь пойдет о пропорции?

– Именно. Напомните мне, где еще использовались принципы фи-последовательности.

– Греки изучали с помощью числа фи математику и использовали полученные знания в архитектуре. Возьмем Пантеон в Афинах. Это классический пример использования «золотого прямоугольника». Платон считал число фи ключом к пониманию физики Вселенной. В эпоху Возрождения на основании фи-пропорции воздвигались соборы и храмы. Микеланджело, Рафаэль, Леонардо да Винчи сознательно использовали фи-пропорцию, поскольку понимали ее привлекательность для зрителей.

– Браво, Анна! Возможно, я не зря ем свой хлеб… Итак, вы правы, сегодня мы обсудим то, что я обычно не преподаю на курсе. Это не входит в программу, которую наш совет счел необходимой для студентов. Но, мне кажется, вас интересуют культурные и исторические коды человечества.

Анна вся подобралась.

– Конечно, профессор! Мне безумно интересно!

Стефан Рохоф фон Рохо выдвинул свой стул, выключил яркий свет лампы, служившей для работы с чертежами и свитками, и закинул ногу на ногу. Анна заметила орнамент на его носках, сочетающийся по цвету с подкладкой пиджака. Профессор откинулся на спинку стула, сцепил ухоженные длинные пальцы, обхватив ими колено, и начал рассказ:

– Одна из наиболее поразительных идей, которая пронизывает сакральные учения всех древних цивилизаций, состоит в том, что Вселенная существует как гармоничное целое – вне зависимости от того, чувствуем мы это или нет. Основой прекрасного является гармония. Вы знаете богиню Маат?

– Да, профессор, египетская богиня Маат – богиня справедливости и закона. Она повелевает движением солнца и звезд, а также отвечает за смену сезонов. Маат представляла собой воплощение принципа естественного порядка вещей, пропорциональной меры и баланса.

– Прекрасно! Да, так вот Маат очень точно символизирует то, о чем мы сейчас будем говорить. О божественной гармонии, о высшем порядке, что заложен в матрицу Вселенной и всего, что существует. И это не метафора, моя дорогая, это вполне материальная история.

Профессор сверкнул линзами очков так многозначительно, что Анна невольно вспомнила филина из сказки про Винни Пуха. Из американского мультфильма. Однако торжественность момента не слишком пострадала.

– В отличие от сегодняшней науки, разделенной на дисциплины, древние рассматривали мировой порядок как нечто целостное. Эти общества воспринимали искусство и науку, как разный взгляд на одно и то же – на мир и его законы.

В древних текстах геометрия описана как благороднейшая из наук, она считалась основой всего. Сакральной геометрией называли целую систему знаний. В нее включалась философия, математика, религия и все искания, направленные на осмысление принципов устройства Вселенной.

Предполагалось, что наш мозг бессознательно реагирует на симметрию, поскольку предпочитает порядок хаосу.

– Профессор, не могли бы вы проиллюстрировать свой рассказ какими-то примерами? – попросила Анна, теряясь в красивом, обволакивающем потоке повествования. Она пыталась сконцентрироваться, чтобы понять, к чему клонит Стефан, но в ее голове образы растекались, перемешиваясь, ускользая, словно перед ее внутренним зрением развернули огромный сказочный калейдоскоп.

– Разумеется! – Стефан нахмурился, немного раздраженно, будто его отвлекли от главного. —

Геометрическим фигурам приписывались определенные мистические свойства. Их связывали с богами и воздвигали храмы, согласно пропорции той или иной геометрической фигуры. До сих пор некоторые здания возводятся с учетом особенностей архитектурных форм, пытаясь повысить их излучающие свойства.

Христиане используют в качестве своего главного символа крест. В средневековье его начали геометрически изображать в виде развернутого куба. Многие готические соборы были построены с использованием лекала куба или двойного куба.

В средневековой геральдике символы происходили из геометрических фигур.

Вам кажутся достаточно исчерпывающими эти примеры, или, может быть, напомнить о более очевидных вещах? А то вдруг вам не пришли на ум египетские пирамиды, и мне нужно упомянуть о них отдельно?

– Спасибо, профессор, я поняла. Прошу прощения, что перебила вас.

Стефан Рохоф фон Рохо откашлялся и продолжал. Повествование лилось из него свободно, последовательно, будто на лекции, но Анна замечала, что он немного взволнован. Было очевидно, что этой теме он посвятил немало времени и размышлений.

– Современный человек утратил связь с природой, перестал понимать природные циклы жизни. Юнг говорил: «Человек нуждается в символической жизни. Но у нас нет символической жизни». Взглянем на это, – Стефан положил поверх папки с иероглифами черно-белую фотографию довольно известного рисунка, похожего на фигурки из детских раскрасок. – Это «Цветок жизни», а именно – самое древнее его изображение, дошедшее до нас, – Стефан ткнул пальцем в рисунок – настенная резьба на одном из столбов Осириона, гробницы Осириса в Абидосе. «Цветок жизни» издавна является важнейшим символом защиты и активизации жизненной энергии. Он присутствует повсюду в символике архетипов. Считается, что в геометрии «Цветка жизни» заключен образ творения…