Читать книгу: «Повторить Лето», страница 2
– Это же буратино, а не пиво. Пойдем купим хорошее.
– Ну пойдем.
Он подал мне руку – руку! – сильную, почему-то уже загорелую, с гладкой кожей, и мы пошлепали по песку к кафешке. Руку он сразу убрал. От него приятно пахло какой-то мужской водой.
Он купил «Баварию» и вскрыл обе бутылки встроенной в бар кафешки открывалкой. Пиво было потрясающее.
– Я люблю светлое, – сказала я. Мы сидели на песке в тени береговых акаций и смотрели на море.
– Буду знать.
– И арахис, – обнаглела я.
– Шо, купить?
– Нет, – рассмеялась я.
– Ну смотри. А то ж куплю.
Больше мы не говорили. Потом он разделся и пошел купаться.
Его спина за год стала шире. Я не стала ею любоваться и легла навзничь на песок. Не закрывая глаз, смотрела в палящее небо. Чайки кричали о том, что знают, что будет дальше.
Ужин – мой жгучий борщ о любви – мы притащили в комнату и навернули каждый по две тарелки.
– Я ночью с дедом приехал в Казацк, узнал, шо тетя Люба таскала всех на море к теть Вале и ты до сих пор тут. Я побежал на станцию и взял билет до Николаева на утренний автобус и потом – сюда. Даже не ел.
«Интересно, – подумала я. Все-таки он ко мне приехал или на свое море к своей волшебной тете Вале?»
Едва сдерживая смех, я молча забрала у него пустую тарелку, отнесла всю грязную посуду в кухню и стала ее там перемывать.
Миша зашел, открыл форточку и сел под ней за стол.
– Завтра покажу тебе местный дикий пляж. На скалах.
Во рту страшно жгло.
Я улыбнулась и ушла в свою комнату.
Миши было так много, что я отстранялась от него. Как всегда, я была ошалевшая от него. Какое-то время я в кровати смотрела на фонарь в окне и потом уснула без единой мысли в голове.
Утром мы пили чай в кухне под форточкой. Я спросила Мишу, как к нему относится теть Валя.
– Обычно. Она ж меня с детства знает.
– Это хорошо, что она хотя бы тебя не ненавидит.
– А тебя ненавидит?
– Терпеть меня не может.
– Ты же настырная.
– Я? В чем это?
– Такой характер. Во всем. Носишь короткие шорты. Тетя Валя другого поколения.
Я сунула в рот застарелую печеньку из пачки, которую мы нашли в облезлом буфете, и уставилась в свою чашку. «Шорты как шорты. При чем тут настырная?»
Миша встал и начал рыться в кухонном столе.
– Сковородочку бы мне. С толстым дном. Есть такая?
– Может, и есть. Я готовлю на вон той алюминиевой. Чугуниевых тут не видела.
– Не может быть. Сейчас поищем, – сказал он и глубже погрузился в стол, встав на колени. С утра уже было очень жарко, он был без рубашки, в жестких, чуть больших, чем надо по размеру, джинсовых шортах, которые сидели чуть ниже пояса. Под гладкой смуглой кожей играли мышцы пресса, спины, он был весь ладный, красивый, мягко и неторопливо двигался.
Сковородка нашлась, и Миша заявил, что в благодарность за вчерашний борщ сегодня он меня кормит. Жарит картошку по своему особому методу. Помогать он запретил. Я сидела за столом и не знала, куда деть руки. Его глаза прятались в тени от челки.
– Самые сложные блюда – это простые блюда, – постоянно убирая челку с глаз, говорил он, сидя на маленьком стульчике за чисткой картошки. – Плюс-минус секунда – передержал, недодержал – все. Возле них надо буквально жить. Вермишель, картошка… непросто их сделать. Та же самая пюрешка – не сварить с наскока. В комбайне пюрешку делать – кощунственно. Только толкушкой, а это время.
«Он целый повар, – подумала я, – с философией». Лично мне было все равно, как жарить картошку или варить макароны. Картошку он почему-то нарезал мелко-мелко.
«Это что, новая мода – так крошить?» – молча удивлялась я.
– Вот такая нарезка дает самую вкусную картошку. Если сорт, конечно, правильный, – мешая в миске картошку с солью, рассказывал он.
«И какой это сорт, интересно?» – вставила я свою мысль.
– Сорт, видимо, не тот, что нужен, но мы с тобой поэкспериментируем.
“Мы?” – удивилась я.
Он крутился у плиты, пока картошка жарилась.
– Повар от плиты не отходит! – Он орудовал в сковородке найденным в столе каким-то плоским половником. – Готово! Жаренная по уникальному способу картоха неизвестного сорта! – гордо, с полотенцем на широкой голой груди, провозгласил Миша. Его светлые глаза под челкой сверкали. Мне уже давно хотелось его поцеловать. Но пришлось есть картошку.
На столе стояли две тарелки в старых темных трещинах, и каждая порция была с горкой – желтой зажаристой картошки.
Картоха оказалась потрясающей, с корочкой, хоть и неведомого сорта, быть может, неподходящего для такого уникального способа жарки.
Я оставила тарелку недоеденной и, упираясь подбородком в ладони, смотрела, как он уминает свою.
– Пойдем на море? – предложила я.
– Доедай, – указал он вилкой на мою тарелку.
– Не-не, больше не лезет.
Мы ушли на побережье, провалялись там целый день, а когда покрасневшее солнце садилось в море и мы были наполнены его теплом до самых краев, Миша собрал полотенца и объявил, что пора на дикий пляж.
Мы пробирались по песку и камням, камни были все больше, и вот мы наткнулись на скалы и дальше пути не было. Позади было море. Это был грот, и Миша знал о нем, а я была с Мишей заодно в его желаниях. Его рука держала мою, у меня спирало дыхание.
Внутри этой маленькой пещеры было тепло, а звезды мерцали сверху, как крыша, как купол, закрывая нас от всего мира. Я отпустила Мишину руку. Он ушел к воде. Море тихо шуршало волнами. Оно шепотом рассказывало мне о моем счастье. Мое белое платье светилось в темноте ночи пятном, и я сидела долго-долго на холодном песке, ожидая, пока Миша накупается. Он вылез из воды и стоял, мокрый, напротив меня. Он был как бог Шива из индийских сказок. Я чувствовала его так близко, огонь его души мерцал в его глазах, теплел в его губах.
– Тебе понравится.
И мы пошли в воду.
Вода была черная, и дна не было. Море стало другим. Я, закрыв глаза, плавала в этом странном темном море вверх и вниз, без разбору. Наверное, так живут дельфины. Не чувствуют свое тело: только свое сердце и свободу. Только выбравшись на берег, я поняла, как уморилась.
Мы лежали на песке в метре друг от друга. Звезды плотно покрывали небо. Было, наверное, около двух часов ночи. Миша был рядом и одновременно недосягаемо далеко от меня.
Неожиданно я проснулась от прикосновения его руки.
– Пойдем. В хате будем спать.
– Я заснула.
– Я вижу, – улыбнулся он.
Обратно дорога была в гору, камни под ногами сыпались вниз, нас было слышно далеко вокруг. То в одном дворе, то в другом, почуяв нас, лаяли собаки. Чем выше мы поднимались к своей хате, тем громче они заливались. Шарик, собака тети Вали, лаял на своем верху, видимо, уже давно, он был привязан цепью к проволоке, проходившей по всей длине двора. Он гавкал и гавкал, надрывался и замолкать не собирался. Внезапно вход в хату нам преградила тетя Валя.
Она стояла на пороге и кричала почему-то только на меня, хотя я, как могла, старалась спрятаться за Мишу. Наконец-то у нее выдалась возможность высказать мне все, что она обо мне думает. Я испуганно моргала, а потом заплакала. Тетя Валя не могла видеть нас как следует: во дворе свет был выключен. Она кричала, что я не дала ей спать.
– Все толстые – добрые, – сказал Миша, когда тетя Валя, наоравшись, исчезла в темноте хаты. – Она завтра не вспомнит, что сегодня мы ей не дали спать. Тем более что после такого концерта у нее наверняка разыграется давление и она будет лежать весь день.
Мы стояли в тишине, собаки, вторя хозяйке, продолжали переругиваться. Мы тихо прошли в большую комнату.
– Зажгу свечку, – сказал Миша и пропал в темноте куда-то в стену. Я боялась тети Вали, но она не пришла. Зато из стены выплыло пятно огня, и за ним Миша. Он нес горящую свечу и тащил старую гитару.
– Сейчас я тебе сыграю ритмы моря.
– Гавайские? – прошептала я.
– Нет, баллады разных металлических групп.
Я испуганно умолкла, ведь тетя Валя вряд ли еще спала. Но разбираться с ней совершенно не хотелось. Когда Миша начал играть, я о нашей толстой хозяйке забыла.
Он тихонько задевал струны, музыка лилась, струны иногда тренькали и иногда мелодично звенели. Я сидела, прислонившись к тонкому ковру над своей кроватью, чувствуя спиной холод стены. Свет от огня метался по Мишиному лицу. У него были широкие ладони и тонкие пальцы. Я хотела, чтобы они были моими. Я хотела быть Мишей. Я вытащила свою подушку и легла, одетая, на жесткое покрывало. Нагретая солнцем кожа таяла в любви баллад, которые звучали тихо и нежно, совсем не как хеви-метал. Я уснула, остро ощущая незаконность своего счастья, того, что сплю не раздеваясь, что нахожусь в чужом доме без одобрения хозяев и что мужчина рядом не мой. Я поняла, что мне хотело сказать море.
На следующий день автобус подъехал к станции, обдав нас пылью и горячим воздухом от двигателя, Миша затащил две сумки, мою и свою, внутрь. Мы сели в начале салона, где было неудобно коленям. Они упирались в пластмассовую перегородку к водителю. Всю дорогу я смотрела в окно, стараясь не смотреть на Мишу рядом. Мы ехали в Казацк. Грязная шторка трепыхалась за окном, помахивая на прощание Очакову. Водитель у себя в закутке слушал шансон. Миша сидел с каменным лицом, я знала, что он не рад музыкальным предпочтениям водителя. Я вспоминала тихие металлические баллады. Солнце томило жаром стекла окон автобуса.
Море накатывало волны в наш грот без нас.
Повторить вверх
В тамбуре поезда Москва – Одесса грохотало и дуло теплым воздухом из щелей. Отец вышел покурить, а я напросилась с ним. Поезд № 375 вечером разогнался как следует, и за фонарями уже не удавалось следить взглядом. Огни мелких станций мелькали, навсегда оставаясь в прошлом, а впереди был Казацк, и от предвкушения счастья у меня захватывало дух.
– Анька, ну что ты увязалась, иди в купе. Поспи.
– А что там спать осталось. Через два часа приедем уже.
Папа задушил недокуренную сигарету в консервной банке, прикрученной к стене.
– Все. Спать. – И ушел в купе.
Я осталась в пыльном полуосвещенном тамбуре посмотреть в ночь. Скоро Помошная, а за ней и наша станция Людмиловка, на которой поезд стоит ровно минуту. Это очень мало, и мы всегда выходили в тамбур за полчаса и сидели на чемоданах, чтобы не пропустить выход.
Через два часа, в ноль-ноль двадцать одну минуту поезд остановился на Людмиловке. Хмурая проводница в однако выглаженной форме сотрудника железной дороги открыла нам дверь и подняла приступку: станция Людмиловка не имела платформы. Я быстро спрыгнула на гравий железнодорожных путей, и меня сразу, как ватой, окутала жаркая южная ночь, и обдало терпким и одновременно горьким запахом поезда. Я радостно рассматривала темные очертания станционного здания и белого каменного забора, узнавая их, родных даже во тьме. Папа резко окликнул меня, чтобы поторапливалась принимать чемоданы.
Прыгал папа уже на ходу, когда поезд совершенно незаметно тронулся на рельсах и тихо-тихо пошел разгоняться дальше, до Одессы.
Дед уже ждал нас в своем запорожце у забора станции. Я узнавала родное лицо деда, его старый белый запорожец, все эти разговоры о проблемах. Я слушала родной украинский язык: впервые я заговорила именно на нем.
– Як дойихалы?
– Да нормально. Как у вас здоровье, дядь Леня?
– Та нийяк, давлення, та ше и машина не ходэ.
Эти разговоры я помнила с детства. Все проблемы в Казацке я знала наперечет: это давление, поломки машины, проклятый огород, маленькая пенсия и дорогой газ. И постоянной радостью было то, что «у дитэй, слава Богу, всэ гарно». У дитэй – это у нас и у моей тетки и дядьев с другой стороны родных.
Приехав домой, дед заглушил машину. Отец унес чемоданы в хату, а я под предлогом, что мне в туалет, стояла в пустом дворе рядом с белой громадой хаты, суматошно охватывала взглядом очертания винограда на стене, погреб, закрытый гараж, огород за хатой и неслась, неслась в это темно-синее небо со звездами: завтра я увижу Мишу.
В девять утра солнце палило уже нещадно. Я долго рылась в своем чемодане, выбирая, что же надеть. Шорты, сарафан или модные джинсы с дырками? Сомнения решила баба Вера, заглянувшая в комнату меня разбудить.
– Шо-то вы, москвичи, долго спитэ.
– Встала я! – весело отрапортовала я.
– Одягай халат, гайда кухню мыть! – И повесила на железную решетку моей кровати стремный халат, который был мне велик не меньше чем на три размера и тоже с дырками, но не модными.
Затянув пояс вокруг талии, тем самым подчеркнув ее наличие, я выскочила из хаты на веранду, сунула ноги в купленные позавчера в ЦУМе кроссовки и вышла под солнце во двор. Дверь летней кухни была распахнута настежь, и возле нее на каменном пороге, под стенами, на крыше погреба лежала, стояла и просто валялась кухонная утварь. Баба Вера с нахмуренным лицом и поджатыми губами еще и еще выносила из кухонных углов медные и алюминиевые тазы, горки тарелок, веники в паутине, глиняные кувшины, внезапно современные коробки с надписью Toshiba, поломанные и целые деревянные стулья, наволочки с засушенной травой, а я все это тащила на горячий асфальт во двор. Шкафы нам помог вытащить папа. Когда на кухне остались только печь и плита, я взялась за швабру. Никто не обещал мне ленивого лета в селе. У бабы Веры ленивых детей и внуков не бывало.
Выйдя в очередной раз сменить воду в ведре, я увидела за воротами Светку. Я выскочила за калитку на улицу, и мы принялись обниматься.
Светка тоже была в халате. В отличие от меня, халат она носила практически все время, и самое интересное, что я в этой больничной одежде смотрелась как пугало, а Светке шли любые халаты в принципе. В семнадцать лет Светка красила свои светлые волосы в солому и неплохо разбиралась в модной обуви. Она обладала сногсшибательной внешностью, была неисправимой троечницей и лучшей девчонкой на свете.
– Миша приехал?
– Конечно, увязался, куда я от него денусь.
– Да не брат твой Мишка! МИША!
Светка поджала губы и, сощурив глаза, весело ответила:
– Приехал. И что?
– Видела?
– Постоянно вижу за забором, мы же соседи с баб Нютой.
– Отлично, Светк!
Светка не удостоила меня ответом насчет моей пламенной любви к Мише и дала мне инструкцию на вечер.
– Короче, я так понимаю, ты со своей кухней будешь возиться весь день, баба Вера уже неделю назад всем рассказала, что «сама нэ можэ и чекае на Анюту», в смысле, кухню мыть, так что ты попала серьезно. В восемь ноль-ноль сбор у меня в хате. Вечер проведем дома, никаких дискотек.
– Буду! С подарками!
– Сигареты мои привезла?
– А то!
– Ну жду.
Когда под вечер спала жара, летняя кухня моими стараниями выглядела лучше, чем в год своей постройки. Я разве что не побелила ее. Баба Вера ушла наконец в хату смотреть «телебачення, шоб воны уси сдохлы», а я мотнулась в баню, быстро поплескалась в тазу и, переодевшись в короткую майку, рваные джинсы и свои модные белые кроссовки, поскакала к Светке.
Светка в халате сидела с ногами на диване в большой комнате. Ее бабушка Тася сидела рядом. Показывали «Рабыню Изауру». Изаура и ее Тобиас шли полосами от ужасного изображения старенького телевизора, но говорили четко. Светка грызла семечки. Я поздоровалась с бабушкой Тасей и зыркнула на Светку: дуй сюда. Светка молча отставила среднего размера тазик с семечками и вышла со мной из хаты на двор.
– Так, идем в кухню за едой, быстро! – скомандовала она.
– Держи подарки. – завозилась я со своей сумкой.
– Не сейчас, бегом в кухню, пока там свободно.
Мы быстро вынесли из кухни полбуханки хлеба, брусок сала в соли, пыльные от земли яблоки и прозрачный мед в литровой банке, сверху замотанной тряпочкой. Из буфета Светка захватила две не самые чистые рюмки толстого стекла и во дворе вытащила из-под забора бутыль с подозрительно мутной жидкостью.
Мы выскользнули за калитку и сели на лавочку под ивой у забора.
– Это что – водка? – прошептала я, наблюдая, как Светка разливает по граненым рюмкам остро пахнущую сивухой жидкость из бутыли.
– Водки на Украине нет, запомни. Есть горилка.
– Самогонка, что ли?!
– Нет, белое вино. Крепость – семьдесят градусов.
– Ты с ума сошла? Это же первач. Я не буду это пить!
– Разбавим сейчас медом.
– Тьфу, гадость!
– Не бойся, я с тобой, – пропела Светка, ляпнула в мою рюмку целую столовую ложку меда и протянула мне эту адскую смесь. – Давай за нас!
Мы выпили, я прослезилась и подарила Светке ее любимые сигареты «Космос», привезенные из Москвы, кожаную юбку и пластмассовые синие клипсы: все сногсшибательное по ее заказу.
Ночевать я осталась у Светки ввиду полной потери способности ходить на расстояния дальше одного метра. Утром баба Вера мне ничего не сказала: она слишком злилась на меня из-за того, что ей пришлось начинать уборку погреба без меня.
