Читать книгу: «Осенний сон», страница 5
– Прошка, тяни! Мать, выноси! Дашка, подтирай!
Парфен робко топтался, разглядывал приспособление под потолком, не понимая, что происходит.
– Прошка, вира помалу! Опускай.
Вира получилась не совсем удачно – дед упал на перину.
– Прошка, дьявол, уронил! Все кости поломал, подлец!
Парфен отступил поближе к двери. Едва сдержавшись, Прохор бросил веревку и дрожащими руками стал закуривать.
– Парфен, друг великий, иди сюда! – Крикнул дед со слезой в голосе. – На тебя одного надёжа. Помоги, друг, улечься на смертном одре, знаете да… Я тяжело и, по всей видимости, безнадежно болен. Все меня бросили, все отказались, один ты остался, друг…
Услышав такое, Прохор примял валенком только раскуренную самокрутку и, с трудом сдерживаясь, медленно прохрипел:
– Отец, хватит шута валять. Нехорошо куражиться над людьми.
Выдержка изменила ему; сам того не желая, он сжал кулаки и пошел к кровати. У него и мысли не было пускать их в ход, но вид его добра не обещал.
Дед заерзал под одеялом. Прохор приближался. Когда он наклонился, чтоб объясниться, дед пронзительно закричал:
– Ка-ра-ул! Эй, кто тут! Караул, убивают! – Переведя дух, поерзал в кровати. – Парфен, спасай!
Тот очумело стоял у двери, не зная – то ли сбежать, то ли ввязаться в семейную междоусобицу.
– Чего ж ты, Парфен! – верещал дед. – Бери кол, вышибай окна, кричи «караул»!
Парфен вовсе оробел.
– Да ить зима… окна-то… замерзнешь…
– Бери кол – бей окна! Что я сказал?
– Не скоморошничай, отец, никто тебя не трогает, – размеренно проговорил Прохор. – Я вижу, ты притворяешься, всех загонял. Не такая уж у тебя болезнь, чтоб измываться над нами. Вон Митька по-настоящему болеет и лежит смирно, ему не до блоков, не до веревок.
Поняв, что опасность не грозит, задетый последними словами за самое больное, дед задиристо крикнул:
– Митьку мне в пример не ставь! Заладили, как сороки: «Митька», «Митька»! Я его вылечил, а меня лечить не хотите!
Прохор покачал головой, вздохнул и вышел в кухню. Вослед ему дед зло бросил:
– Митьку с Дашкой приказываю гнать отсель в шею! – Пожевал бороду, крякнул в раздумье: – Даю сутки на сборы – и чтоб духу их не было в моем дому! Вон отсель, знаетеда…
Митя слушал голос деда и не понимал, слова не помещались в сознании, лишь чувство подсказывало: совершается непоправимое. Хотел подняться, но не мог – так был слаб.Слезы подступали – и не плакалось, и голову давило, и мысли метались: какие-то обрывки бабушкиных рассказов, как дед выгонял из дому дядю Прохора и старшего, Агея, когда им исполнялось семнадцать – чтоб сами добывали на жизнь… Но это было давно… И Мите сейчас далеко не семнадцать…
Деду никто возражать не стал, знали – бесполезно. Тяжелая тишина заполнила дом. Лишь иногда вздыхала бабушка да всхлипывала мама. Прохор сидел на корточках у печки, смолил самокрутку за самокруткой, пуская дым в затоп. Так ничего и не понявший Парфен топтался посреди кухни, выбирая момент, чтоб убраться.
Дед же, приняв крутое решение, повеселел, перестал жаловаться на болезнь и с видимым удовольствием валялся в постели.
История с кольями, досками и блоками была исчерпана. Парфен исчез. Прохор уехал не простившись. Дед обдумывал новые причуды.
Утром он позвал бабушку:
– Встань-ка, мать, сюда, чтоб я тебя видел.
Бабушка со вздохом остановилась у аптечного шкафа, отгораживавшего кровать от горницы.
– Так. Встала правильно, – похвалил дед. – Слушай внимательно. – Поерзал под одеялом и начал торжественно: – Мне, как тяжелобольному, следует жить по строгому расписанию. В этом, знаете да, единственное мое спасение. Ни лекарства, ни доктора помочь не в силах. Только режим. – Пожевал бороду, помычал и добавил многозначительно: – Н и к т о не должен мешать распорядку. – С деланным равнодушием зевнул, потянулся и кинул жестким злым голосом, от которого бабушка сразу согнулась и вытерла слезы: – Как Митька с Дашкой вечером съедут с квартиры, то есть с завтрашнего дня, наступит новая жизнь, которая поведет меня к выздоровлению. – Опять многозначительно помолчал. – Повестка дня у нас будет такая. Начинаем ровно в пять утра со следующего: первое – ты топишь печь; второе – ставишь кашу; в-третьих, умывание и прочий туалет; четвертое – завтрак: ты кормишь меня с ложки; пятое – в семь утра Анютка обязана начинать чтение сочинений графа Льва Николаевича Толстаго (он всегда по-старинному произносил это имя) том за томом, до полного выздоровления. Чтение продлится до десяти часов. Затем я отдыхаю. В полдень обед, потом сон до естественного просыпания… – Дед помычал, прокашлялся, не нашел больше слов и наспех закруглил программную речь: – Ну, и так далее… Поняла?
– Чего тут не понять.
– Запомнила все?
– Как же…
– Повтори! Первое: когда топишь печь?
Бабушка не стерпела:
– Да тьфу на тебя! Я всю жись в пять подымаюсь, чево тут повторять-то?
Дед закашлялся, поняв, что хватил через край.
– Ладно, мать, верю, что помнишь все без повторения.
Потолковав еще о пользе строгого режима для тяжелобольных, перешел к текущим делам:
– Теперь слушай мое приказание. Подай мне следующее: первое – трубку; второе – кисет. И в-третьих, набив трубку махоркой, принеси из печки уголек для прикуривания…
Бабушка нехотя, однако точно все выполнила. Правда, набивание трубки не вдруг ей удалось – рассыпала махорку; дед невольно приподнялся, чтоб поправить дело, но вовремя вспомнил про болезнь и бессильно вытянулся под одеялом…
К вечеру Митю перенесли в дом неподалеку (хозяева уехали до лета, и невестка, мамина подруга, разрешила пожить в их половине). Бабушка и тетя Анюта по нескольку раз вдень забегали к изгнанникам, принося съестное вместе с вестями о новых причудах деда.
