Читать книгу: «Колымский очерк, или Бивень мамонта», страница 2

Своим успехом артель была обязана председателю – осетину, в котором странным образом, уживались крайние формы деспотизма и обостренное чувство справедливости. Он жесточайшим образом подавлял малейшие поползновения на свой авторитет, которые случались в периоды критически низкой добычи металла. Зачинщики наказывались (иногда физически) и изгонялись из артели. Необходимость же такой жестокости аргументировалась фразой: «Я хочу, чтобы вы заработали». Все понимали – либо демократическая буза, либо заработок – без вариантов. Его внутренний мир, как и маленький аккуратный балок в котором он жил, были табу для всех без исключения. Однажды кто-то, в издевку над его характером и акцентом, написал краской на его двери: «Нэ постучи. Дэло будэш имэть с пинкой». Все ждали бешеной реакции. Он же оставил надпись без изменений, лишь добавил в конце ее жирный восклицательный знак. Авторитету председателя добавляло и то, что в отличие от председателей других артелей, задиравших свой заработок на порядок выше заработка простого старателя, он минимизировал этот разрыв для себя до смехотворного минимума. Тем самым, минимизировав разрядные разрывы остальных старателей, измерявшиеся в коэффициентах трудового участия к трудодню. А они у нас были следующими:

Председатель – 1.5

Заместитель по режиму – 1.3

Механик – 1.2

Геолог – 1.2

Начальники участков – 1.2

Операторы тяжелых бульдозеров – 1.2

Бульдозеристы -1.1

Прочие артельщики – 1.0

Повара – 0.8

Особую категорию составляли операторы катерпиллеров и комацу, арендованных у прииска и, казавшихся слонами, на фоне наших мосек – соток. Эти гигантские бульдозеры, покупавшиеся за валюту, требовали к себе особого отношения и потому к работе на них допускались лишь партийные, проверенные, прошедшие специальную подготовку специалисты. Вот такой странный симбиоз первобытных отношений, примитивных и передовых технологий определял сущность нашей артели.

Примечательно, что в то время население Колымского края, так или иначе связанное с золотом, в быту старалось дистанцироваться от него. Я не видел местных колымчан с золотыми зубами, не припомню и носивших золотые украшения. Непонятно чего здесь было больше – то ли боязни бросить тень подозрения (ведь порядки Дальстроя были еще свежи в памяти), то ли понимания несуразности подобного щегольства в данных условиях. А может быть, причина заключалась в изощрённой системе надзора интегрированной не только в индустрию золотодобычи, но и в само бытие золотодобытчиков, включая наушничество. Никто, из тех, кого я знал, не подвергался досмотру или специальному вниманию. При этом существовала особая психологическая атмосфера, попав в которую, у большинства через 2-3 месяца исчезало желание воспользоваться случаем. Эта атмосфера, в соответствующей обстановке, нагнеталась (непроизвольно, а быть может намерено) всяческими слухами и доверительными рассказами, в реальность которых трудно было поверить. Тем не менее, под их впечатлением, работая один на отдаленном участке, я ощущал на себе зоркий взгляд КГБшника, наблюдающего за мной в бинокль с соседнего холма или осторожно придвигал ружье, чувствуя присутствие за спиной (по которой пробегали мурашки) «хищников» (так мы называли диких старателей), встреча с которыми не сулила ничего хорошего. Собираясь же домой на Материк, я тщательно осматривал вещи и карманы чтобы в них не оказался песок, подброшенный недоброжелателями, чтобы меня подставить. Хищники мне так и не повстречались, а в аэропорту Магадана моих карманов никто не выворачивал. Зато этих самых «хищников» и их схроны я встречал много позже и неоднократно, но уже в постсоветское время и не на Колыме.

Безусловно, уж коли была возможность, прецеденты хищений и незаконной добычи металла были, но далеко не в тех масштабах как это принято считать; а в существование приступных картелей в то время я и вовсе не верю. Перевозка суточной добычи трех старательских артелей нашего прииска (в среднем 10 кг шлихового золота) осуществлялась в беззамковых контейнерах, которые пломбировались 2 пломбирами, принадлежащими заму по режиму и стрелку. Контейнеры помещались в отсеки деревянного ларя, установленного в кузове грузовика Зил-130, и запиравшегося амбарным замком. Бригада сопровождения состояла из водителя и стрелка, вооруженного пистолетом системы наган. У нас бессменным стрелком была симпатичная легкомысленная молдаванка, сменившая, в бытность моего пребывания на Колыме, трех гражданских мужей. Вот и получается, что волновала больше сохранность дорогостоящей импортной техники, которая вверялась только коммунистам, нежели сохранность золота, в которой не сомневались еще и потому, что покушение на нее карались высшей мерой, в то время как скрыться на огромных просторах Колымы было невозможно, а уж покинуть ее бесследно представлялось просто фантастикой.

Похоже, что усиление внимания к режимности и сохранности золота происходило по мере ослабления веры в светлое коммунистическое будущее и неизбежных изменений в сознании. Рассказывали, что во времена Дальстроя и позже в 60-е, пионеры собирали золотинки на отработанных полигонах подобно тому, как собирали колоски после уборочной страды где-нибудь в средней полосе России или на Украине. Мне же приходилось актировать (закрывать) полигоны с оставшимся на них золотом, только потому, что извлечение его техническими средствами было невозможно, тогда, как иное не предполагалось существующими правилами. Удивительное зрелище представляли собой актируемые полигоны ручья Дикого, где в западинах ребровика (иссиня-черного сланца) горели разнокалиберные золотины, рассыпанные по всей площади, напоминая звездное небо.

Регламентация работы с золотом была необходима, но она негативно сказывалась на эффективности и оперативности работ в короткий сезонный период и, особенно на работе геологов. Правила требовали тщательную документацию отбора и обработки каждой пробы, учет полученного золота, формализацию его хранения и утилизации. Реалии же старательской артели требовали не соблюдение правил, которое отнимало много времени, а конкретных результатов и в кратчайшее время. Поэтому, допускалось, полученное при промывке на лотке шлиховое золото отправлять обратно в место отбора пробы или скидывать в реку. Позже, эта колымская привычка приводила в недоумение моих коллег, особенно иностранных. Понятно, что при таком подходе, носителем полученной информации становились не формально полученные и задокументированные данные, а голова геолога. Иными словами, объективному подходу противопоставлялся субъективный подход, полностью зависящий от опыта геолога, его способности оперативно и достоверно оценить результат, не прибегая к лабораторным исследованиям; в противном случае артель ждали потери.

Опыт, в условиях нашей артели, нарабатывался быстро. Уже через месяц я с легкостью на глаз определял, с достаточной точностью, вес шлихового золота в желобке лотка и мог судить об особенностях золота каждого ручья наших владений, и помню их до сих пор. Россыпи Дикого отличались крупным, уплощенным, окатанным правильной формы золотом, с красноватым оттенком и высокой примесью меди. Золото Минаевского тоже крупное, но комковатое и ноздреватое, часто подернутое темными пленками гидроокислов железа. Золото с Трех Медведей мелкое, зернистое, ярко-желтое, высокой пробности. По облику золота ручья Туманного, легко было судить в какой части ручья, или на какой из его террас оно было добыто. Многообразие же форм нахождения золота свидетельствовало о том, что оно было добыто в его нижнем течении.

Каждому старателю присваивалась форма допуска к определенным работам. Одним допуск к работе на полигоне. Другим допуск к съему золота с промприбора, разумеется в присутствии двух свидетелей и под наблюдением стрелка. Допуск же геолога, учитывая специфику работы, разрешал работу с открытым золотом без свидетелей. При этом существовали строгие процедуры и правила режимности, контроль соблюдения которых возлагался на заместителя председателя по режиму, обязательно партийному. Так бульдозеристу, окучивающему или подающему пески на промприбор, не рекомендовалось без необходимости покидать кабину бульдозера, и уж тем более нагибаться и поднимать что-либо на полигоне. Правила режима неукоснительно соблюдались.

Мне же случилось их нарушить дважды. Первый раз, когда бульдозерист тяжелой машины, коммунист, доверительно вручил мне найденный им на полигоне небольшой, грамм на 50, самородок. Правила предписывали, на месте, в присутствии 2 свидетелей, протоколировать подобные находки. В противном случае создавалась специальная комиссия со всеми вытекающими последствиями. При этом задавались неудобные вопросы, вроде того – а куда девалась большая часть самородка? Зная, какой ценой достается нам золото, я просто не имел морального права оставить самородок на полигоне в надежде что он, в конце концов, попадет в промприбор. Поэтому решил незаметно положить его непосредственно в контейнер при съемке золота, в которой периодически участвовал. Даже работая в комбинезоне без карманов, со штанами на выпуск, технически это было сделать несложно. Куда сложнее было преодолеть психологический барьер в присутствии зама по режиму и стрелка – хохотушки молдаванки.

Второй случай связан с конфликтной ситуацией вокруг найденной мной небольшой, но чрезвычайно богатой россыпи. Должно быть понятно, что общая атмосфера в артели зависела всецело от величины съемок золота. При хороших съемках люди, насколько бы не были усталые, работали словно пританцовывая. И наоборот, регулярные низкие съемки угнетали и неизбежно вели к конфликтам, поскольку деньги, в этом случае, текли в обратную сторону, из карманов старателей. Строение этой россыпи было предельно простое – это был маломощный, всего в несколько сантиметров, горизонт песков (так называются золотоносные рыхлые породы) в основании промытого абсолютно пустого речника (называемого торфами). Этот мизерный горизонт был буквально набит золотом, лежащим непосредственно на плотике (породах скального основания). Несмотря на простое строение, эта россыпь требовала особой осторожности при ее отработке, поскольку при вскрыше торфов, была вероятность, одной только неосторожной заходкой бульдозера, вытолкать в отвал полкилограмма золота. Поэтому, вопреки правилам, я увеличил мощность предохранительной рубашки пустых пород подаваемых вместе с песками на вашгерд с обычных 20-30 см до 70. Информировать же старателей о деталях происходящего было вне правил; их дело было хорошо выполнять конкретную работу. Учитывая деликатность работ, я неотлучно присутствовал при их проведении; старатели лишь знали (толи по слухам, толи из-за моего присутствия), что имеют дело с богатой россыпью и работали, соответственно, с полной отдачей. Не рассчитывая на сколько-либо значительную первую съемку, даже я был обескуражен, когда она оказалась совсем пустой. Старатели же были в ярости – в их представлении два дня вскрышных работ (для которых пришлось снять Кат и Комацу с других участков) и день интенсивной промывки были потрачены впустую. После же моей команды продолжить промывку, ситуация накалилась. Мне доходчиво, т.е. отборным матом, сообщили, что обо мне думают. Что мол, пока люди уродуются на полигонах, Барин подстилается под председателя, дуркует на прииске, от скуки разгуливает с ружьишком непонятно где, для куража гоняет как такси тяжелую технику от полигона к полигону и т.п. Все шло если не к бунту, то определенно – к мордобою. Ничего не оставалась, как только предъявить наиболее авторитетному бульдозеристу промытое в его присутствии золото, заполнявшее весь желобок лотка, что было грубым нарушением режимности. После чего работа возобновилась. Дальнейшие съемки здесь (правда, всего их было две из-за малых размеров россыпи) были рекордными. И я снова стал хорошим.