Читать книгу: «Рассказы о Джей-канале», страница 16
Старая капсула (Олев, "ломовик")
…Олев отошёл от окна и принялся разбирать дорожную сумку. Он подумал, что, скорее всего, завтра он отсюда не уедет, ему захотелось побродить по Центру, сходить в степь. Он отнёс бритвенные и банные принадлежности в ванную, развесил одежду в шкафу, переложил снедь из сумки в холодильник и тут понял, что голоден. Он разогрел в микроволновке бутерброды и съел, заодно оценив свои запасы, которые оказались не слишком и велики, максимум ещё раза на два.
"Надо бы в город съездить, – подумал он. – Хрунова неудобно объедать…"
Потом он сварил себе кофе и выпил его, думая о Хрунове, который когда-то, во времена Городка, между делом, сумел отъюстировать тревожные датчики стандартной капсулы, на которой летал Олев, до чувствительности, к которой едва приближались датчики специализированных КРОПов очень приличной Службы слежения в Центре. Его умение было бы сейчас как нельзя кстати в связи с намечавшемся демонтажем КРОПов в Управлении.
Разумеется, юстировка была чистейшей воды партизанщиной. Начальство не приветствовало инициативное переоборудование или юстировку капсул, однако, выбранив для порядка, строго и не карало, скорее всего, из уважения к полустарательским традициям первых лет освоения Канала, когда верные, порой спасавшие жизни, решения находились буквально наощупь. В сущности, начальство и было из первых "старателей", помнившее ещё легендарную "объездку" самых ранних капсул.
Первые более-менее рабочие капсулы, корявые и примитивные ("горбатые", как их иногда называли в сердцах), требовали процедуры инициализации, как это именовалось официально, в народе – "объездки".
Для входа в Джей-канал пилот и капсула должны представлять некую единую сущность, многообразие, воспринимаемое Каналом в единстве. И это, в отсутствие адаптивных технологий, появившихся гораздо позже, требовало своего рода "впечатывания" личности, ментального образа пилота, прямо в тело капсулы, сделанное из податливой к воздействию Канала кристаллической структуры.
Этот, иногда небезопасный и всегда мучительный, процесс и назывался инициализацией новой капсулы. Приходилось буквально стучаться в Канал, многократно поднимая капсулу и делая попытку входа, во время которых Канал понемногу менял структуру материала, из которого была сделана капсула, "пропечатывая" в ней воспринятую им ментальность пилота, при этом мозг пилота ощущал болезненную отдачу. Первые попытки входа, как правило, заканчивались тем, что Канал просто отшвыривал капсулу в совершенно непредсказуемом направлении, что иногда заканчивалось рискованным ударом о землю, если импульс Канала не удавалось погасить. Если всё заканчивалось удачно, капсула, инициализированная, или "объезженная", пилотом, подчинялась только ему.
Позже, когда капсулы начали модернизировать, навешивая адаптирующую автоматику, на них уже могли летать и другие, практически, кто угодно, кто мало-мальски владел техникой входа в Канал, но запечатлённая в теле капсулы связь с первым пилотом сохранялась навсегда, до утилизации.
Последние модели капсул (их называли "мягкими") уже не требовали инициализации, но пилоты, помнившие времена "объездки", в отличие от более молодых, не считали их "настоящими", для них они были суррогатами, в их теле не было пилота…
…Олев допил кофе, вымыл чашку и спустился вниз. Хрунова нигде не было видно.
"Может, в ангарах?.." – подумал он и пошёл в сторону ближних к посадочным полям ангарам.
Начало смеркаться, и вокруг посадочных площадок загорелась дежурная подсветка. Через несколько секунд прошло контрольное включение посадочных прожекторов, лучи которых скрестились где-то на высоте двадцати метров, затем, словно сопровождая опускающуюся капсулу, скользнули вниз и погасли. Ещё через несколько секунд прозвучал звук, имитирующий хлопок проявляющейся капсулы, и вновь лучи прожекторов в ответ уже на хлопок скрестились вверху, чтобы потом согласованно скользнуть вниз и погаснуть.
"Как часы…" – машинально отметил про себя Олев. У него опять возникло чувство, что он сравнивает что-то, давно похороненное и забытое, с новым, появившемся ему на смену, но чужим.
Ему вдруг вспомнилось, что давно, во времена Городка, он, научившийся у Фалина гасить хлопок на выходе, несколько раз из озорства обманывал посадочную автоматику, садясь ночью без прожекторов, а поскольку учёт "взлёт-посадка" был тоже завязан на хлопок, возникала ситуация взлёта без посадки со всеми сопутствующими разбирательствами. Получив два строгача за нештатные посадки, он перестал дразнить гусей…
Хрунов действительно возился в одном из двух ближних ангаров. Возле входа в него лежала овчарка, которая, увидев подходившего Олева, поднялась, отбежала в сторону, метров на пять, за освещённый лампой круг, и замерла там, не сводя с Олева светящихся в наступающей темноте глаз. Она не рычала, просто смотрела, застыв как изваяние.
Хрунов, появившийся в это время из ворот, озадаченно качнул головой:
– Чего это она? Ну, ладно, ей виднее… Хотите на моё хозяйство взглянуть?
– Не помешаю?
– Вдвоём веселее.
– Может, помочь?
– Спасибо! Тут делов-то…
Он жестом пригласил Олева внутрь и вошёл следом. В ангаре стояли две капсулы.
– Здесь – пятиминутки, – сказал Хрунов. – те, что часовые, – в соседнем, там тоже открыто… Как устроились?
Он прошёл вглубь ангара, а Олев остановился возле ближней капсулы.
– Нормально, – ответил Олев, и у него вдруг застучало в висках.
Перед ним стояла его, "объезженная" им, капсула, на которой он летал последние несколько лет в Центре, он помнил все вмятины на её боках, следы порой жёстких сцепок с "голландцами".
Примерно за три года до ухода "пришлых" в Центр стали поступать новые, "мягкие", капсулы, щадившие мозг пилота при входе в Канал и делавшие более гладкими эволюции в нём, но Олеву как раз и не нужно было это, ему нужна была "шершавость", поэтому он летал на старой, побитой, им "объезженной" когда-то капсуле. Именно поэтому она не пошла в утилизацию.
И эта капсула стояла перед ним…
Олев машинально приложил левую ладонь к замку люка. Мгновение помедлив, люк бесшумно подался и стал съезжать в сторону, но Олев торопливо отдёрнул руку, и люк, точно так же помедлив секунду, вернулся обратно. Негоже было вторгаться в чужую епархию, и Олев невольно оглянулся на Хрунова, но тот, однако, был занят размещением мобильной диагностической установки рядом со второй капсулой.
– А нельзя открыть, Николай Карпович? – спросил Олев.
– Боюсь, не получиться, – ответил Хрунов, прилаживая присоски диагностической системы к поверхности капсулы. – Закодировано от проникновения во избежание… – он, не отрываясь от работы, поднял вверх указательный палец. – Коды у начальства в городе. Иногда оттуда приезжают, проверяют, что и как. На мне только внешняя диагностика и заправка…
"Темнит что-то Николай Карпович… – подумал Олев. – Его право, хозяин – барин…"
– Если любопытно, можете сходить остальные посмотреть, – сказал Хрунов, – а я пока с этой разберусь …
Олев прошёл в соседний ангар.
Все стоявшие там три капсулы были явно из новых, и поэтому должны были, по идее, подчиняться любому пилоту, однако, когда он так же прикоснулся к замку люка на одной из них, на возникшем рядом с замком сенсорном дисплее появилось предложение ввести код. Ему захотелось для пущей проверки ввести что-нибудь наобум, однако, он не стал этого делать, зная, что автоматика должна фиксировать любые попытки несанкционированного доступа, и при первой же инспекции Хрунову придётся объясняться с начальством.
Он проверил остальные капсулы – с ними всё в точности повторилась.
"А ведь кодированы!.." – ликующе подумал Олев и его неожиданно охватил совершенно иррациональный, глупый восторг от того, что "объезженная" им когда-то капсула его "помнит".
Этот восторг был совершенно глупым просто потому, что "память" капсулы о "впечатанном" в её тело образе пилота – безусловна, и – он теперь это ясно понимал – все последующие "навески", вроде систем кодирования от проникновения, были не в состоянии перекрыть эту "память". Олев слышал о чём-то таком, но никогда раньше не сталкивался с этой упрямой "верностью" "объезженной" капсулы, возможно, не представлялось случая. Видимо, именно из-за этой подсознательно ощущаемой "верности", просто технологической и вряд ли даже чем-то полезной, старые Джей-канальщики очень неохотно меняли капсулы.
"Надо будет проверить потом ещё раз, – успокаивая охватившее его волнение, подумал Олев. – И вторую в том ангаре, та, похоже, из старых…"
Когда он вернулся к Хрунову, тот, снимая присоски с обследованной капсулы, сначала мельком взглянул на него, потом вдруг обернулся и секунду или две нарочито заинтересованно смотрел ему лицо.
– Что вы там увидели, Андрей Ильич? – спросил он. – Может, я чего-то упустил в собственном хозяйстве?
– А что такое? – смешался Олев.
– Лицо у вас, будто вы только что червонец поцеловали.
Некоторое время Олев молчал, не зная, что ответить. Что-то удержало его от того, чтобы рассказать Хрунову о происшедшем. Он сказал:
– Знаете, я просто вспоминаю то, что очень старался забыть, – и это тоже было правдой, он понял, что вдруг перестал ощущать те, бывшие, Городок и Центр, как что-то, давно похороненное и забытое, он начал не сравнивать, а искать в том, что видел, черты того, что было.
– На вопрос вы не ответили, но ладно, – чуть помедлив, сказал Хрунов. – Здесь я, вроде, закончил, пойдём к часовым, – он свернул кабели с присосками в ящики диагностической установки и отвел её в дальний конец ангара. – Вы со мной?
– Я подойду.
Хрунов вышел. Олев выждал некоторое время и проверил доступ во вторую, не "его", капсулу. Она оказалась кодированной.
С колотящимся сердцем Олев попытался открыть свою капсулу. Люк послушно съехал в сторону и вернулся назад!
Олев постоял минуту или две, успокаиваясь. Он не понимал, почему это его так волнует, но волнения унять никак не мог. Наконец, ему удалось успокоиться и, как он надеялся, стереть следы волнения со своего лица. Им вдруг овладело незнакомое, а скорее, давно забытое чувство какой-то детской, необъяснимой, тихой радости от обладания только ему известным секретом, это чувство так же необъяснимо рождало в душе покой, наивную, но непоколебимую уверенность в том, что именно этот секрет в случае беды сохранит и оборонит его.
Он пошёл в соседний ангар к Хрунову.
– Хотите посмотреть? – спросил тот, сноровисто обвешивая одну из капсул кабелями.
– Если можно.
– Можно. Там в углу кресло…
Олев устроился в кресле, осмотрелся и, с удовольствием ощущая в себе возникший покой, принялся следить за сноровистой работой Хрунова. Тот работал, не обращая ни на что внимания. Было в движениях техника что-то самодостаточное, что-то такое, что само по себе способно обеспечить смысл жизни…
Техник Хрунов (Андрей Олев, пилот-исследователь)
…Хрунов появился в Городке, когда группа Фалина уже была сформирована, и оказался весьма кстати; его, не обременённого ещё предрассудками и комплексами Городка, приписали к "пришлым", работать с которыми остальные не очень хотели.
В Городке, любившем давать прозвища всему и всем, его называли "Мужик себе на уме", иногда при этом поднимая палец к виску, но никогда, из уважения к новому технику, этим пальцем не крутили. Хрунов поселился в "пришлом доме"; будучи единственным техником в группе Фалина, много работал; редкие свободные часы проводил на Речке за рыбалкой. Доброжелательный, всегда готовый поддержать разговор, никому не отказывавший в помощи и совете, он никогда не шёл на контакт первым и ни с кем близко не сходился. Это последнее обстоятельство, поначалу обижавшее некоторых обитателей Городка, со временем при общем благожелательном настрое стало восприниматься как чудачество. Его работу с "пришлыми" сначала оправдывали житейским "кому-то же надо", а позже прошёл слух, что Хрунова негласно прислали из города в помощь Андрею Олеву для усиления надзора за "пришлыми", а заодно и за обстановкой в Центре вообще, и с тех пор все действия Хрунова рассматривались в Городке именно под этим углом. Доходили подобные слухи и до Андрея, он относился к ним, как к чистой воды досужим сплетням. Хотя, надо признаться, Хрунов давал поводы…
Однажды он подошёл к Андрею и, немного помявшись, спросил:
– Андрей Ильич, вы ведь с Павлом Игнатьевичем дружите?
– Со Стебловым? Ну, вроде как…
Хрунов снова помялся.
– Андрей Ильич, вы не могли бы попросить Павла Игнатьевича, чтобы меня пускали на его семинар?
Андрей опешил.
Семинар Стеблова, бывшего тогда научным руководителем всех исследовательских программ Центра, имел невероятно высокий статус не только в самом Центре, но и во всех исследовательских учреждениях, занимавшихся близкой тематикой. Андрей сам не участвовал в его работе, считая, что не дотягивает до нужного уровня.
Он, видимо, молчал слишком долго, потому что Хрунов сказал:
– Я понимаю, Андрей Ильич, не по Сеньке шапка…
– Дело не в этом, Николай Карпович, – поспешил сказать Андрей.
Хрунов был великолепным техником, по мнению Андрея, так просто выдающимся. Но он был техником.
– Там чисто теоретический семинар, Николай Карпович, – сказал он. – Я не знаю, насколько это будет вам интересно…
– Я просматривал кое-какие материалы, – сказал Хрунов. – Я не собираюсь участвовать в обсуждении, я просто ничего в этом не понимаю.
– Так зачем вам?
Хрунов несколько секунд молчал, глядя в сторону, потом поднял на Андрея глаза.
– Я буду молчать, – не отвечая на вопрос, сказал он. – Просто буду молча сидеть, смотреть и слушать.
Он продолжал ожидающе смотреть на Андрея, и было в его глазах что-то такое, чему Андрей не смог бы подобрать название, что ему показалось неловким отказать.
– Ладно, – сказал он, – я попробую. Но я не обещаю…
Дней пять он не знал, как подступиться к Стеблову, но приближалась дата очередного семинара, и как-то раз, когда они болтали о чём-то лёгком, Андрей, придумавший к тому времени какое-никакое оправдание своей просьбе, сказал:
– Ты только не пугайся, Паша, – он торопился выпалить всё до конца. – Ты не мог бы допустить Хрунова к себе на семинар?..
Стеблов, наверное, с полминуты пытался, видимо, понять смысл вопроса. Потом с трудом произнёс:
– Как? Да ты рехнулся! Он же техник…
– Да, в группе Фалина. Хороший техник.
– Да ты рехнулся! – повторил Стеблов. – Ко мне академики на семинар просятся…
Андрей молчал.
– Чего ты молчишь? – раздражённо продолжал Стеблов. – Какого такого рожна Хрунов должен быть на семинаре? Ну?
Андрей вздохнул.
– Понимаешь, Паша, – он старался говорить как можно мягче, ему даже подумалось – "душевней". – Я кое-чем обязан Хрунову. И я обещал. Я редко тебя прошу…
Лицо Стеблова стало тоскливым.
– Ну, ты… – он, видимо, удержал какое-то бранное слово, готовое сорваться с языка, и с негодованием мотнул головой. – Так хорошо болтали… – он ещё помолчал с полминуты, затем решительно сказал: – Значит, так. Пусть приходит. Пусть садится на галёрке. Но если он скажет хоть слово!..
– Не скажет, – торопливо заверил Андрей. – Спасибо!..
Месяца через три после того разговора к Андрею подошёл Стеблов и неожиданно спросил:
– Слушай, Андрюша, у тебя нет кого-нибудь в отделе кадров?
– Это зачем? – удивился Андрей.
– Да надо бы узнать о Хрунове. Откуда он вообще взялся в Центре? Где раньше работал?
– Да что стряслось-то? – встревожился Андрей. – Он что, сказал что-то?
– Да нет, не в этом дело, тут-то как раз всё в порядке, всё в рамках достигнутых договорённостей… – медленно произнёс Стеблов, раздумывая, видимо, как покороче объяснить. – Понимаешь, на прошлом семинаре чёрт дёрнул меня изложить свою теорию генезиса Канала. Мы с тобой как-то её в общих чертах обсуждали. А тут я математику под это дело придумал, такую, знаешь, "Математику с большой буквы", – он жестом закавычил последние слова. – Сам два дня балдел. И вот излагаю я всё это, выкладки, когомологии, дуальные пространства, кванторы, в общем, музыка сфер, и случайно посмотрел на Хрунова. А у него лицо вытянулось и впечатление такое, что хочется человеку дурака остановить, а стесняется. У тебя, кстати, такое выражение частенько бывает. Я тогда ещё подумал, если он, не дай Бог, рот откроет, я и его, и тебя прибью к чёртовой матери. Но он так до конца и молчал с вытянутым лицом. А буквально на следующий день выяснилось, что вся эта моя математика – такая муть голубая, что до сих пор неловко; просто кондовая чернуха и по очень многим резонам… Но, ты понимаешь, на семинаре-то её съели, все съели, и теоретики съели, и вычислители, и доблестные философы наши. Все съели, понимаешь, все! Один Хрунов с длинным лицом сидел!..
– Ты только не придумывай, Паша, – постарался успокоить разгорячившегося Стеблова Андрей. – Мало ли на семинарах пургу несут, и съедают, бывает. Может, слушали тебя не очень внимательно.
– А чего он-то внимательно слушал?
Это был вопрос! Андрей, помедлив, спросил:
– Мне сказать ему, чтобы больше не ходил?
– Да нет уж, пусть ходит, – Стеблов озадаченно качнул головой. – А вот, что за человек, выяснить, не мешало бы…
Андрей ничего выяснять не стал. Никаких связей в кадрах у него не было, да он и не считал нужным что-либо выяснять. Забот в Центре хватало и без того. Сотрудников становилось всё меньше, свёрстанные в прошлом году исследовательские планы никто не отменял, и приходилось крутиться. Попросту говоря, Андрей забыл. Стеблов тоже, видимо, забыл, а вскоре его вообще перевели в логистическое управление, и он уехал из Городка, а при нечастых их встречах, если речь о Хрунове и заходила, то не в связи с семинаром…
Стрёкот в ночи (Олев, "ломовик")
…Олева разобрало любопытство.
– Николай Карпович! – крикнул он работавшему возле дальней капсулы Хрунову. – Можно вопрос?
– Конечно! Мне не мешает.
Олев поднялся и подошёл ближе.
– Вы помните семинар у Стеблова?
– Ну, ещё бы! Вашими заботами…
– Я не об этом. После одного из семинаров Стеблов мне говорил… – Олев передал содержание разговора со Стебловым. – Вы действительно что-то усмотрели в его выкладках?
– Да Бог с вами, – Хрунов усмехнулся. – Павел Игнатьевич обычно, когда докладчиков слушал и не был согласен, на левой руке пальцами так, вроде волной, шевелил, – он показал, и Олев вспомнил, что у Стеблова действительно было это характерное движение. – А тут, когда выступал, он правой рукой на доске пишет, а на левой нет-нет да небольшую волну пустит, и чем дальше, тем чаще. Ну, я и подумал, что что-то не так… – Хрунов отвёл диагностическую установку с упакованными в ящики кабелями на место в углу. – Я закончил.
Они вышли из ангара. На улице уже совсем стемнело. Овчарка, лежавшая в стороне, поднялась и, замерев, принялась привычно настороженно следить за Олевым. Хрунов погасил свет в ангарах, запер их, оставив дежурные лампочки над входом.
– Вы сейчас куда? – спросил он.
– Ещё побродил бы…
– Ну, хорошо, – Хрунов немного подумал, затем, сказав, – Сдаётся мне, Лайма вас не тронет, – отцепил от связки ключ и протянул Олеву. – Это от входа в главный. Я запру, вы потом тоже заприте. Как-никак почти режимный объект… Ещё вот что. Я завтра рано утром еду в город, отчёт надо начальству везти, они почему-то лично в глаза хотят смотреть, видимо, чтоб не обманул. К вечеру должен быть обратно, дождитесь меня, мы потом решим, как вам дальше быть. Если что, я вас вечером же либо в Городок, либо в город и отвезу. Спокойной ночи, – Хрунов было пошёл в сторону главного корпуса, но вернулся. – Я в вестибюле на всякий случай удочки оставлю и наживку, может, сходите на Речку, вы всё-таки в отпуске…
Он пошёл в сторону главного корпуса, овчарка потрусила за ним, успев, пока не скрылась, несколько раз настороженно обернуться на Олева.
Олев остался один.
Он отошёл к краю посадочной площадки, оставив позади себя приглушённые сигнальные огни, и опустился на высокую, упругую траву.
Луны не было. Перед ним лежала чёрная степь, такая же чёрная, как небо над ней, и между ними не было границы, разве что ниже какой-то невидимой линии не было звезд. Степь стрекотала на все лады, и несмолкаемый стрёкот этот, меняющийся ежесекундно и неизменный, лишь изредка перебиваемый криками каких-то далёких, скрытых за чернотой степи птиц, вязкий, обволакивающий, струился как будто отовсюду, даже сверху, от извилистой полоски Млечного Пути, и соединение казавшегося сейчас вечным стрёкота сверчков и вечного мерцания звёзд рождало в сознании ощущение внутренней бездонной глухоты, заключавшей в себе мыслимое всё и одновременно бывшей этим всем…
