Читать книгу: «Развал. Действующие лица свидетельствуют», страница 5
III
О себе Федор Шелов-Коведяев говорит, что, поскольку его предки «800 лет строили империю» и оба деда, с которыми он успел достаточно пообщаться и в сознательном возрасте, воспитали его убежденным монархистом, – он понимал, как устроена мировая политика, и всегда скептически относился к «общечеловеческому» идеализму Андрея Козырева.
– Андрей принадлежал к тем многочисленным в те времена людям, которые искренне и наивно полагали, что Америка будет строго следовать красивым словам о свободе и демократии и в конечном итоге заниматься нами в наших же интересах. На этом же, по большому счету, погорел и Горбачев, который набрал кредитов и наделал политических уступок в обмен на устные обещания, которые сохранились только в протоколах у помощников самого Горбачева – то есть никакой силы не имели. Когда Союз распался, у России не было ничего, хранилища Центробанка стояли пустые. Образно говоря, вместо слитков золота и пачек денег в них бегали хвостатые животные. Из-за этих долгов и из-за отсутствия ресурсов мы очень легко могли тогда оказаться в международной изоляции – никто не стал бы вести никаких дел со страной-банкротом. Мы двигались по очень узкому коридору, и я до сих пор считаю чудом, что значительную часть внешнего долга в начале девяностых России удалось если не отдать, то хотя бы реструктуризировать. Иллюзии по поводу нашего места в мире у нас закончились быстро.
IV
Глобальной сверхдержавой Россия начала девяностых, конечно, уже (возможно, навсегда) перестала быть, но региональной сверхдержавой оставалась – какими бы независимыми ни были постсоветские государства, ведущего статуса России никто не оспаривал и российских интересов на постсоветском пространстве не отрицал. Шелов-Коведяев говорит, что все дело было в том, что постсоветские лидеры психологически воспринимали Бориса Ельцина как старшего среди них и потому распространяли уважение к нему на всю Россию. Россия же этим уважением воспользоваться не смогла.
– Уже в конце девяностых в Москве возобладала такая точка зрения: мол, куда они денутся? А деваться-то всегда есть куда. Для Грузии, для Прибалтики, то есть для стран, которые всегда были разменной монетой в отношениях между большими соседями, оказалось очень соблазнительно получить покровителей за океаном, хотя бы из тех соображений, что Америка далеко. Понятно, что это покровительство – химера, и что политические элиты, особенно в Грузии, ориентированы вполне иждивенчески, то есть они хотят получать за свою лояльность большие деньги, которые никто им давать не захочет, но уже сейчас из-за этого «куда они денутся?» мы потеряли почти все. Шеварднадзе и даже Саакашвили приходили к власти при ощутимой поддержке из России. Бурджанадзе сейчас двигают без нашего участия – оказывается, можно без него обойтись.
Приход к власти в Грузии в 1992 году Эдуарда Шеварднадзе, невозможный без поддержки из Москвы, был, может быть, самой большой внешнеполитической неудачей раннеельцинской России. – У Бориса Николаевича была иллюзия, что с Шеварднадзе как с соратником по обкомовской работе ему будет проще договориться. Что это иллюзия – стало понятно быстро, и Борис Николаевич, насколько могу судить, сильно по этому поводу переживал, хотя ни в каких действиях это не выражалось, он, когда надо, умел себя сдерживать.
Говоря о сдержанности Ельцина применительно к Грузии, Шелов-Коведяев имеет в виду борьбу Абхазии за независимость. МИД выступал против оказания поддержки абхазской стороне, полагая, что это ослабит позицию России в мировой политике, минобороны, напротив, настаивало на максимальной поддержке абхазов – как военной, так и политической.
– То, что получилось в итоге – это был компромисс. В военных действиях со стороны России участвовали только добровольцы, поэтому Абхазия осталась независимой, и Россия из-за этого никак не пострадала, – говорит Федор Шелов-Коведяев.
V
В политике и на госслужбе Шелов-Коведяев был, в общем, случайным человеком. Специалист по античной филологии, увлеченный митинговой волной конца восьмидесятых («В политику меня позвала Галина Васильевна Старовойтова, так-то мне просто хотелось обсуждать происходящие события, потому я и пришел в „Демроссию“»), избранный в парламент по Сокольническому округу Москвы (обошел во втором туре журналиста Владимира Шахиджаняна, которого тоже поддерживала «Демроссия») и потом перешедший на работу в МИД, в роли чиновника он продержался ровно год.
– В августе девяносто второго я пришел к Бурбулису и сказал: «Знаешь, меня очень беспокоит, что большая часть наших ребят стала заниматься не тем. Пытаются участвовать в аппаратных играх, не понимая, против кого они играют – против обкомовских интриганов, которые съедят кого угодно. Вот увидишь, в ноябре съедят тебя, потом Егора (Гайдара. – О. К.). Это необратимый процесс». Бурбулис со мной не согласился, а я ведь только в последовательности ошибся – вначале действительно съели Гайдара, а потом уже Геннадия. Сейчас он работает в совете Федерации, Шахрай – в аппарате Счетной палаты, хотя при их талантах это, конечно, совсем не та карьера, на которую можно было бы рассчитывать. Я заявление об отставке подал сам. Зачем держаться за кресло, если знаешь, чем все закончится?
После отставки Шелов-Коведяев вернулся в Верховный Совет, потом вместе с теми депутатами, кто не возражал против ельцинского указа 1400, работал в комиссии законодательных предположений при президенте, потом в каких- то коммерческих структурах, самая известная из которых компания «Разгуляй УкрРос», торговавшая продуктами питания. Сейчас работает (или, как сам говорит, «держит трудовую книжку») в Высшей школе экономики, преподает на факультете мировой экономики и мировой политики. Ему пятьдесят три года, мог бы где-нибудь работать по-настоящему, но говорит, что невостребованным себя не чувствует: «У меня двое маленьких детей, и еще трое взрослых, какая тут невостребованность».
– Вспомните, как в 1947 году Де Голль, который спас Францию и честь Франции, тихо жил в своем поместье, писал мемуары, вел передачу на радио и ни о чем таком не думал.
Я уже приготовился услышать, что Шелов-Коведяев сравнивает свою крохотную двухкомнатную квартиру в 15 минутах ходьбы от метро «Семеновская» с деголлевским поместьем, но он неожиданно переключается на «Демроссию», которая показала, что «политика – не место для слабонервных и обидчивых людей», потом на современную «Солидарность», которая «ходит и хамит, не понимая, что если хамить власти, то ничего не получится», потом оживленно рассказывает об очередных признаках скорой либерализации во власти – вот, например, на похоронах Алексея Головкова вицепремьер Жуков что-то такое неожиданное сказал про свободу, и, значит, скоро что-то изменится в лучшую сторону.
– С грустью смотрю на наших либералов и вижу, что нет среди них достаточной ответственности. Никто не понимает, что власть устроена так, что если хотите чего-то добиться – идите во власть и воздействуйте на нее изнутри.
Я тоже на эту тему много думаю, и у меня уже готов ответ Федору Шелову-Коведяеву: мол, как бы отнесся, скажем, академик Сахаров, если б ему сказали – иди работать в ЦК КПСС и воздействуй на партию изнутри. Или если Солженицыну такое сказали бы, – что бы ответил он?
– Да в том-то и дело, – отвечает Шелов-Коведяев, – что нет у нас в оппозиции ни Сахаровых, ни Солженицыных. Ветераны демократического движения все разные, но способность к самооправданию у них, кажется, одна на всех.
Автограф на купюре
Вспоминает основатель Центробанка России
I
Странно, но распространенная в те годы чекистофобия никак не сказалась на его публичном имидже. Понятно, что его критиковали и ругали, но при этом никто не попрекал его в чекистским происхождением, хотя именно он, Георгий Матюхин, был первым выходцем из спецслужб в руководстве постсоветской России, и, если бы карьера началась хотя бы десятью годами позже, может быть, погоны офицера КГБ и помогли бы ему удержаться во власти. Работал бы до сих пор, менял бы должности, писал бы статьи о чекистском крюке и пугал бы своим происхождением либеральную общественность. А может быть, и не пугал бы – видели мы чекистов и с более внушительной биографией, а Матюхин – ну да, ветеран Первого главного управления, но всего лишь капитан госбезопасности; ну да, работал несколько лет под прикрытием (изображал сотрудника советского торгпредства), но всего лишь в Уругвае. Ну да, после провала и высылки из Уругвая 17 лет работал во вполне «чекистских» учреждениях – от Международного инвестиционного банка СЭВ до Института США и Канады, – но клянется, что после отставки из КГБ никаких заданий больше не выполнял и, кажется, говорит правду – в самом деле, выполнял бы – получил бы хотя бы майора. Поэтому, кажется, можно поверить, что его пригласили возглавить правление Госбанка РСФСР, вновь создаваемого на базе республиканской конторы Госбанка СССР, в общем, случайно – Руслан Хасбулатов был активным читателем экономической прессы, а он, Матюхин, часто публиковал в специализированных журналах свои статьи о зарубежной банковской системе – а статей в те годы было достаточно, чтобы считаться выдающимся специалистом в какой угодно области. Республиканского Госбанка как такового в РСФСР не существовало никогда – до 1990 года его функции принадлежали союзному Госбанку, во главе которого стоял Виктор Геращенко (Матюхин до сих пор считает его главным своим врагом), а в 1990-м новые власти, а точнее – лично Матюхин, – основной своей целью поставили демонтаж всей госбанковской системы в РСФСР и создание на ее базе нового Центробанка.
– Госбанк, – говорит Матюхин, – был и государственным, и коммерческим, и Бог знает каким еще. Выдавал кредиты, давал деньги на зарплаты – нам в условиях появления коммерческих банков это было не нужно. Закон о Центробанке провели через Верховный Совет легко, и уже в декабре я возглавлял Центральный банк РСФСР – организацию, созданную по совсем другому принципу, чем Госбанк СССР.
Матюхин и Геращенко были настоящими пионерами союзно-республиканского противостояния в 1990 году. Михаил Горбачев и Борис Ельцин еще пытались делать вид, что, хоть и не во всем согласны, но, по крайней мере, не конфликтуют, а Геращенко с Матюхиным именно воевали – в восьмиэтажное здание конторы Госбанка по РСФСР на Октябрьской площади рядом с МВД Матюхина с его мандатом от Ельцина просто не пустила охрана, пришлось собирать целую делегацию народных депутатов России и буквально штурмовать здание. Даже «павловскую» реформу января 1991 года, когда в течение двух дней нужно было обменять пятидесяти- и сторублевые купюры образца 1961 года на новые, Матюхин считает эпизодом именно этой борьбы, не имевшим больше никакого практического смысла.
– Геращенко хотел показать, что мы не справимся с такой операцией, провалим ее, и он сможет сказать – посмотрите, какой же это Центробанк, они же ничего не умеют делать. Но мы сумели, обменяли все.
II
Матюхин был несравнимо менее опытным банкиром, чем Геращенко, но, как ни удивительно, в конфликте с союзным Госбанком российский Центробанк одерживал победу за победой. Региональные конторы Госбанка СССР Матюхин объявил Главными управлениями Центробанка России – в обмен на обещание с 1 января 1991 года исполнять указания только российских структур, региональные госбанковские структуры получили повышение в статусе и, что более важно, в зарплате для персонала. Тогда же в регионах стали создаваться расчетно-кассовые центры (РКЦ) – их Матюхин до сих пор считает главной своей заслугой перед российской финансовой системой.
– Даже Гайдар не понимал, зачем нам это нужно. А это же очень просто все было. Вот, создается коммерческий банк – как он будет вести расчеты с другими банками? Наличность, что ли, им возить? Создание РКЦ сняло проблему взаимных неплатежей. Только в Москве нам удалось создать РКЦ не сразу, московское главное управление меня уболтало – мол, зачем нам РКЦ, у нас такой компьютер есть. Ну и мы за это здорово поплатились – в марте 91-го застряли все московские платежи. Пришлось мобилизовать женщин из провинциальных управлений – привезли их в Москву, они ночами сидели у нас на Октябрьской, разбирали мешки с платежками. Разобрали. Потом и в Москве создали РКЦ.
Может быть, главный термин, оставшийся от тех времен и от матюхинской банковской системы – это «авизо». Слово, которое сегодня практически не используется без дополнения – если «авизо», то «чеченские».
– Чеченские авизо – это не моя история, – говорит Матюхин. – Они же были фальшивые, какое же фальшивые авизо могут иметь отношение ко мне?
Сама по себе система была очень разумна – клиент вносит деньги в Москве, а клиент в Свердловске, которому эти деньги адресованы, получает их уже на месте. А авизо – это телеграмма из Москвы в Свердловск, в которой написано, что деньги переведены. Операционистка в банке берет у получателя эту телеграмму, звонит в банк, в который приходил отправитель, и спрашивает – а что, правда ли, что клиент внес деньги?
Но чеченцы подкупали операционисток, и они никому не звонили, просто выдавали и все.
Матюхин вспоминает, что, начиная с осени 1991 года, президент Чечни Джохар Дудаев «мучил нас телеграммами: пошли наличку, пошли наличку. А я видел, что там у них в Чечне творится, и эти телеграммы игнорировал – ну, тянул время. Меня чеченцы с угрозам встречали у подъезда, я был вынужден ходить на работу через черный ход. А потом я уехал во Францию, и Руслан Имранович Хасбулатов как верный чеченец отправил в Грозный несколько „камазов“ с наличными. Я, когда вернулся, говорю ему – вы что натворили? А он отвечает – вы что, меня же неправильно поняли, я не это имел в виду. А разбираться уже поздно, деньги-то ушли».
III
Поездка во Францию, о которой вспоминает Матюхин – это тоже вполне характерная история из жизни российского Центробанка первых лет его существования.
– Денег на командировки у нас не было никаких, баланс был нулевой. А ездить было нужно, перенимать опыт, консультироваться. У нас же всей техники было – арифмометры и счеты, я компьютера-то в жизни не видел. Надо было ездить.
И вот я писал – французам, немцам, англичанам: «У нас нет денег… Если вы оплатите…» Они оплачивали – и дорогу, и проживание, и еду. Ездили за счет принимающей стороны.
Сейчас даже трудно понять, что было главной бедой Центробанка в те времена – бедность или неопытность. Жулики – и внутренние, и внешние, – окружали главное финансовое учреждение демократической России с самого прихода Бориса Ельцина к власти.
– Прохиндеев всегда много, как и сейчас вокруг наших фюреров, – говорит Матюхин. – Но нам тогда все было в новинку. В конце девяностого, когда возник сильный дефицит наличности, мы решили печатать чеки Центробанка. А Гознак – в руках Минфина СССР, нас они и слушать не хотят. Стали искать альтернативные способы напечатать эти бумаги. И тут один пронырливый человек говорит – у меня тут есть обойная фабрика, я напечатаю. Ну и напечатал – чуть ли не в цветочек. Я забраковал, конечно. Так мы чеки и не выпустили.
Главный финансовый скандал тех времен – дело Фильшина, о котором много писали в газетах. Вице-премьер Геннадий Фильшин весной 1991 года попытался вывезти из СССР 70 миллиардов рублей наличными. – Это вообще был анекдот. Фильшин где-то услышал, что швейцарские банки покупают валюту любых стран мира по официальному курсу, и договорился с кем-то продать за доллары 70 миллиардов рублей. Силаев очень загорелся – у нас ведь валюты не было вообще, а тут такие деньги. Ельцин тоже рад был. А я говорю – вы что, у нас ведь в обороте всего 70 миллиардов! К тому же это – несколько эшелонов, под завязку набитых наличностью. Если один миллион трешками и десятками – это 16 килограммов, то представьте, сколько тонн весит 70 миллиардов. Естественно, так все и заглохло, только опозорились.
Проблему нулевого баланса российского Центробанка, впрочем, удалось решить тогда же – еще при жизни Советского Союза, – и тоже вполне оригинальным способом. Борис Ельцин выписал Центробанку 50 тонн золота из Гохра- на СССР.
– Привезли эти слитки к нам на Октябрьскую, сгрузили в подвал, я спускался смотреть – золото, настоящее. Теперь мы могли не краснеть, отвечая на вопросы иностранных партнеров о том, какой у России золотой запас. Хотя партнеры, конечно, были те еще. У меня до сих пор хранится письмо из Италии от какого-то рыцарского ордена, который под залог этих 50 тонн обещал нас кредитовать на 100 миллиардов долларов наличными. Мы же не знали, что таких денег просто не бывает, физически. Я ездил к этим итальянцам, разговаривал с ними. Смех один.
IV
В августе 1991 года Верховный совет РСФСР отстранил (как потом оказалось – на несколько дней) Виктора Геращенко от руководства Госбанком СССР. Занять кабинет в здании Госбанка на Неглинной Матюхину удалось только в декабре, уже после Беловежских соглашений.
– Первым делом, – вспоминает Матюхин, – спустились в хранилища – а золотишка-то нет. По всем бумагам проходило, что у Госбанка – 300 тонн золота, а в хранилищах – ни грамма. Это уже потом я узнал, что все это золото еще в августе на пароходах вывезли за границу, но кто вывез – не знаю, и знать не хочу, а то мне голову открутят. 12 миллиардов долларов на счетах Внешэкономбанка за границей – тоже куда-то перевели, концов не найдешь. Сейчас много кто на эти деньги живет, как вы можете догадаться.
Впрочем, в первые постсоветские месяцы Матюхину было не до золотоискательства – перед Центробанком стояли гораздо более скучные задачи. 2 января 1992 года правительство Егора Гайдара объявило либерализацию цен.
– Мне никто ничего не сказал, – жалуется Матюхин. – Об отпуске цен я узнал из новостей по радио. Цены выросли, а деньги остались те же – трешки, пятерки, десятки. Их сразу же стало не хватать, мы даже ветхие купюры перестали утилизировать – а не то совсем все обрушится. Наконец, удалось договориться с Гознаком, чтобы печатать новые деньги – уже не десятки, а тысячи. Депутаты, конечно, подняли хай, что стимулирую инфляцию – но что мне еще оставалось.
Купюры в 200, 500 и 1000 рублей были разработаны еще в советское время – на них был нарисован Ленин и герб СССР. Купюру в 5 тысяч рублей делали уже с российской символикой – герба на ней не было вообще, зато была подпись Матюхина. Это единственная в постсоветской истории купюра с автографом главы Центробанка. – Регулярно проводились совещания насчет новых денег. На одном из них я сказал, что не понимаю, почему мы не можем, как во всем мире – там ведь, как правило, везде купюры выпускаются с двумя подписями. Глава Центробанка и главный казначей. Давайте, мол, и мы так же будем делать. Казначея у нас не было, поэтому расписался только я – и, надо сказать, не уследил. Во всем мире подписи стоят внизу купюры, а у нас сделали с краешку, на белом поле, где водяные знаки. За это меня тоже критиковали, хотя, по-моему, такой подход правильнее, чем анонимные деньги, за которые непонятно кто отвечает – то ли Большой театр, то ли Зимний дворец. Но Геращенко, когда вернулся, первым же решением изъял эту купюру из оборота. Даже не знаю, осталась ли она у меня. Вроде бы жена такие вещи собирала, надо бы у нее спросить.
V
Купюра с автографом – это, впрочем, был уже прощальный поклон основателя российского Центробанка. Матюхин говорит, что был уверен в своей скорой отставке хотя бы потому, что у Бориса Ельцина была склонность «просто так», для видимости активной деятельности раз в несколько месяцев менять руководящие кадры. «Ему доставляло удовольствие, – говорит Матюхин, – вот так вот кулаками размахивать и басить: „А мы его уже сняли!“». Но, видимо, это уже такая аберрация памяти. Назначение и отставка председателя Центробанка – это была компетенция Верховного Совета, а Руслан Хасбулатов, несмотря ни на Ельцина, ни на депутатов, ни на прессу, достаточно долго покровительствовал Матюхину.
О прессе, между прочим, разговор особый. О Матюхине в газетах 1992 года писали крайне сурово. Вот, к примеру, заметка Александра Минкина «Недобитый Матюхин добивает Родину-мать» в «МК» от 3 апреля: «Промолчал парламент России. Им русским языком говорят: Родину – грабят. А они молчат. Не поняли? Оглохли? В любой стране, претендующей числиться демократической, у банкира и у спикера потребовали бы объяснений. Ничего. Молчание – золото. Божья роса. Такое ощущение, что хотят оттянуть развязку до каких-то очень крутых изменений в государственном положении. Таких крутых, что по радио и ТВ сплошное „Лебединое озеро“».
– Я вообще-то сам виноват, – говорит Матюхин – В одном интервью сказал, что, мол, есть у нас банки, которые создавались не вполне честно – вот, например, «Менатеп». Ходорковский мне этого не простил. Я-то его сначала воспринимал как такого мальчика безобидного – придет на совещание, сядет в углу и записывает, слова не скажет. Но злопамятный. Подал на меня за это интервью в суд. Я говорю – хорошо, давайте судиться, у меня-то на вас материала много, пускай все узнают. Он тут же отозвал иск, а я получил возможность убедиться в его злопамятности. Начали меня через Минкина поливать.
