Читать книгу: «Реактор. Черная быль», страница 16

С болью смотрел он на искореженную громадину с почерневшей, обугленной крышей, вернее тем, что от нее осталось. Некогда отливающие синевой и сияющие на солнце стекла-витрины административного корпуса АЭС – когда-то, на третьем этаже, и у него там был небольшой кабинетик. Теперь окна наглухо заставлены свинцовыми пластинами. Хорошее настроение улетучилось вмиг.

Он вошел внутрь, привычно быстро произвел необходимые замеры, но, поколебавшись, решил кое-что перепроверить, чтобы было уж совсем наверняка. Выезжая из «черной зоны», глянул на часы – семь минут. В отведенный норматив все-таки уложиться не удалось. Гелий не знал, что именно в тот момент, когда он находился на Четвертом энергоблоке, реактор изверг в атмосферу второй по силе после 26 апреля выброс радиации…

По существующему правилу заехал сначала в медсанчасть, где сдал дозиметр и получил бутылку кагора. Ему велели обождать. Он вышел во двор. На скамеечке сидело несколько человек, тоже, видимо, ожидающих результата дозиметрических измерений. Поблизости какой-то парень увлеченно играл в шахматы. Гелий заглянул ему через плечо. Парень недовольно поморщился. Желая сгладить неловкость, Строганов протянул ему бутылку вина:

– Хочешь?

– Не-а, —мотнул головой парень, – сам пей этот компот.

Тут же к нему подскочил какой-то давно небритый тип:

– Мне давай, раз тебе не надо!

Но из раскрытого настежь окна выглянула симпатичная медсестра с толстенной пшеничного цвета косой, сердито распорядилась:

– Строганов, немедленно выпейте вино! Так нужно.

Минут через тридцать из-за приземистого здании здравпункта выехала и остановилась перед входом машина скорой помощи. Все та же медсестра, выйдя на крыльцо, зачитала по списку несколько фамилий, Строганова в том числе, и скомандовала:

–Садитесь в «скорую».

– А куда мы едем? – спросил Гелий.

– В Киев, – односложно ответила сестричка.

***

Машина тащилась бесконечно долго. Наконец въехали в Киев. Сельские ухабы, от которых все нутро выворачивало, сменились гладким асфальтом.

– Братцы, глядите! – восторженно воскликнул паренек, что во дворе здравпункта играл в шахматы. – Каштаны цветут. Они же только весной цветут, а сейчас, в сентябре, зацвели снова. Надо же!

– Чему ты, дурак, радуешься, – пробурчал небритый. – Это же радиация. Спилить их надо, к едрене Фене, чтобы заразу не разносили.

– Как бы нас самих сегодня не спилили, – меланхолично произнес один из находящихся в машине. – Просто так в Киев «скорую» гонять не будут.

Была уже ночь, когда машина остановилась у госпиталя МВД Украины. Первым делом отправили в душевую. Выйдя, обнаружили, что их одежду уже унесли в печь, но и взамен пока ничего не принесли. Так голяком и топтались в предбаннике. Потом явился санитар в застиранном, потерявшем цвет длиннополом халате, принес стопку… женских ночных рубашек. Хмуро объяснил, что днем «народу целую кучу привезли, мужские пижамы все пораздавали, новых не завезли пока, скажите спасибо, что бабского бельишка набрал, хоть срам прикрыть».

Гелий с трудом натянул сорочку, которая даже до колен не доходила. Нелепо выглядели в этом одеянии и другие. Зрелище было смехотворным, но смеяться что-то никому не хотелось. Вместе со всеми Гелий отправился на регистрацию. Записались, после чего отправились к одному из стоявших в приемном покое столов.

За столом у распахнутого огромного чемодана восседал застегнутый на все пуговицы человек, почему-то в шляпе. Чемодан был набит конвертами. Каждому поступившему в госпиталь постановлением правительства полагалось единоразовое пособие в триста рублей.

Распределили по палатам. Гелий лег на кровать, но сна не было. Да поспать бы и не удалось. Всего через пару часов за ними пришли, подняли, переодели в пижамы – вроде одолжили в соседней больнице, снова уселись в «скорую», через часа полтора приехали в аэропорт Борисполь, откуда санитарным самолетом вылетели в Москву.

***

Два соседа Гелия по самолетным сиденьям, как только устроились, тут же приступили к сложным финансовым подсчетам. Проведенные в Чернобыле дни они умножали на какой-то коэффициент, писали, перечеркивали, в столбик складывали, умножали и делили цифры-рубли.

– Эх, чуток на «жигуль» не хватает, мне бы еще с месяцок поработать… – вздыхал один из них.

– Не, мне «жигуль» на фиг не сдался, «москвич» куплю, еще останется к избе комнату пристроить. – Говоривший закурил и вслух поделился сомнениями: – Все бы хорошо, но сестричка мне шепнула, что в московский госпиталь только особо тяжелых отправляют, кто большую дозу получил.

– Не каркай, может, еще обойдется, – оборвал его сидящий рядом. Но оптимизма в его голосе явно недоставало.

В креслах через проход двое играли в шахматы, третье место в их ряду было свободно.

– Не помешаю? – спросил Гелий.

– Садись, – пригласил его тот самый паренек, что так сердито отказался днем от вина.

Они познакомились. Парня звали Славой, его соседа – Костей. Слава продолжал, видимо, прерванный разговор.

– Я сам из Ташкента. Когда землетрясение прошло, мне всего пять лет было, но я знаю, отец рассказывал: землетрясение произошло 26 апреля 1966 года, утром, в пять часов двадцать пять минут утра.

– Ну и что? К чему ты это? – поинтересовался Костя.

– Да как же ты не понимаешь! 26 апреля 1986 года, в пять часов двадцать пять минут рванул реактор. Соображаешь? Ровно через двадцать лет, день в день, час в час, минута в минуту. Таких совпадений не бывает, это не случайно.

– И что же ты за этим совпадением усматриваешь? – поинтересовался Гелий.

– Судьбу, вот что, – совершенно серьезно ответил Слава. – Мне один дед в поселке рассказывал, что место это, Чернобыль, издавна проклятым считалось. Тамв древние времена потерпел поражение один воевода из войска самого хана Батыя. Потом его воины тайком на поле битвы пробрались, все там дочерна сожгли и место то прокляли. На нем с тех пор ни трава, ни деревья не росли, и люди жить там опасались. Так и повелось, когда про это рассказывали, говорили: «Расскажу черную быль». Сколько веков прошло, и вот теперь снова черную быль рассказывать будут, только современную.

Чем-то задел этот рассказ Гелия. «Черная быль», – твердил он про себя, когда самолет коснулся бетонки, чуть подпрыгнул и помчался по взлетно-посадочной полосе. «Черная быль», – свербило в голове, когда они, опять в «скорой помощи», мчались по дождливо-промозглой Москве. «Черная быль» не давала ему покоя, когда он, измученный за эти нескончаемо долгие сутки, засыпал на узенькой койке, стоявшей в длинном больничном коридоре – в палате мест не было.

Именно в ту больничную ночь и приснился ему впервые тот кошмар, который преследовал потом долгие годы.

…В каком-то невероятном рубище, состоявшем всего из нескольких лоскутов ветхой ткани, он стоял посреди бескрайнего выжженного до черноты поля. Вокруг не было ничего живого – ни зверя, ни птицы, ни даже кустика какого. И весь ужас заключался в том, что он отчетливо понимал – больше во всей Вселенной не осталось ничего и никого живого. Только он. Он один. С этого бескрайнего поля нельзя было уйти – ноги не слушались его…

Глава двадцать первая

К вечеру Гелия перевели в палату, причем двухместную, что по тем временам редкостью было почти невероятной – в обычных палатах по восемь, по десять человек лежало. По этому поводу главврач больницы недовольно выговаривал профессору Левину:

– Геннадий Семенович, ну что же вы не посоветовались? Определили этого, как его… – он заглянул в лежащий перед ним список, – Строганова сразу в двухместную. Да еще к кому? К Герою Советского Союза! Я вторую коечку в его палате специально свободной держал, на случай, если понадобится особому больному отдать.

– Не знаю, Николай Федорович, каких больных вы к особым причисляете. Для меня сейчас степень важности пациента определяется сложностью его заболевания, – невозмутимо возразил Левин. – Да будет вам известно – у Строганова и у Телятникова практически равные дозы облучения. К обоим этим больным я намерен применить один и тот же новый метод лечения, и для нас, врачей, не последним может стать тот фактор, что они оба будут находиться в одной палате. Если у вас все, я пойду, меня в операционной ждут.

Когда Гелий зашел в палату, он увидел лежащего на кровати молодого человека, по виду ровесника. Тот держал перед собой свернутую в несколько раз газету «Известия» и что-то черкал на листке бумаги, явно увлеченный этим занятиям. Увидев входящего, отложил газету, присел на краешек койки и радостно воскликнул:

– О, нашего полку прибыло! Наконец-то, а то я тут один парюсь, словом перекинуться не с кем. Будем знакомы: подполковник Леонид Петрович Телятников, для тебя просто Лёня.

– Вы Телятников? – опешил Гелий.

Конечно, он был наслышан о легендарном начальнике пожарной части майоре Телятникове, который вместе с расчетом лейтенанта Правика первым прибыл на пожар и руководил всеми действиями своих бойцов, не покидая реактор три часа. В госпиталь майора увезли без сознания. Зная, что все, кто тушил в то утро пожар, уже скончались, Строганов полагал, что и Телятникова нет в живых. И вот он, живехонек, идет ему навстречу, улыбается, протягивает руку.

– Ага, и ты, брат, меня в покойники записал, – Леонид крепко сжал руку Гелия. – Ну что, теперь веришь, что я живехонек? Покойнички-то так лапу не сожмут, – и довольно рассмеялся. – Ну, представляйся, как звать-величать тебя, с чем сюда попал, какую дозу схватил.

Гелий представился, рассказал, какую дозу определил дозиметр.

– Фью-у, – удивленно присвистнул Телятников. – Вот тебя угораздило!

Вызнав, что Гелий кандидат физико-математических наук, Телятников радостно воскликнул:

– Вот тебя-то мне и надо! Понимаешь, я тут уже пару дней над одной задачкой бьюсь, – и он указал на свернутую газету. – Прочел я в «Известиях», что яблоко из всех растущих на земле плодов больше всего впитывает в свою сердцевину радиацию. Вот я и подумал, сколько же нужно слопать яблок, чтобы облучиться? С математикой у меня не шибко хорошо, вот я бьюсь-бьюсь, а вычислить никак не могу. Может, ты поможешь?

Гелий прочитал заметку, ненадолго задумался и выдал ответ:

– Чтобы поучить критическую дозу облучения, нужно одноразово съесть одну тонну триста четырнадцать килограммов яблок.

– Это как же ты так посчитал, в уме, что ли? А, разыгрываешь…

– В уме посчитал, – подтвердил Гелий, – и вовсе даже не разыгрываю, подсчет точный. Да ты не удивляйся, я с детства так считаю, даже сам не понимаю, как получается. Но можешь проверить, если хочешь.

– Да как же я тебя проверю, если за два дня не смог посчитать того, что ты за две секунды посчитал, – и Леонид беззаботно рассмеялся.

Телятников был любимцем всего отделения. Уже здесь, в госпитале, он узнал, что ему присвоено звание Героя Советского Союза и – подполковника. «В один день сразу три звезды на меня скатилось – золотая на грудь и по одной новой на погоны», – шутил Леонид Петрович.

Поступив в госпиталь вместе с первыми облученными из Чернобыля, он выжил – единственный из них, хотя его состояние по сей день оценивалось врачами как критическое.

***

Те жуткие апрельские дни, когда в Москву доставили пожарных из Чернобыля, врачам, медсестрам, всему персоналу больницы не забыть никогда. 26 апреля вечером в госпиталь поступили шестеро пожарных и двадцать один сотрудник атомной станции. Поначалу ребята не понимали, что стоят на пороге смерти, они выходили из палат в коридор, на лестничных клетках покуривали… и стали падать прямо там же, теряя сознание.

Чтобы не мучить излишне необычных пациентов, у них поначалу брали анализ крови из пальца, но результаты были неточными, пришлось прокалывать вены, причем ежедневно – именно на крови в первую очередь отражались последствия облучения. Врачи видели, как катастрофически, до критически малых значений снижается число кровяных клеток, понимали, что больные становятся беззащитными при любой инфекции, и ничего не могли с этим поделать. Многочисленные ожоги, полученные от пара и радиации, превращались в язвы, практически у каждого началось неизбежное заражение крови, у больных стали выпадать волосы. До десятого мая они еще кое-как общались между собой, потом, обессиленные, с кроватей уже подняться не могли.

Больных стали отгораживать от медиков полиэтиленовой пленкой, в которой делали специальные отверстия, чтобы можно было сделать укол, поставить капельницу, катетер, не входя в непосредственный контакт с облученными. Наиболее тяжелых помещали в барокамеры.

Девятого мая скончался лейтенант Владимир Правик. Потом по нескольку человек умирали ежедневно. В больнице начался бунт – санитары отказывались «заходить к заразным». Попытались воззвать к их совести, говорили о долге, потом пригрозили мерами административного воздействия. В итоге почти все поувольнялись. Получая расчет, один из санитаров так высказал общее мнение: «Плевать мы хотели на вашу тринадцатую зарплату и на ваши сверхурочные. Жизнь дороже, а говно выносить я везде устроюсь».

***

Жена пожарного Васи Иваненко прилетела в Москву в середине мая. К мужу Елену не пустили, ей не позволили даже на этаж, где лежали чернобыльцы, подняться. В жизни застенчивая, даже робкая, учительница сольфеджио Лена Иваненко, сама себя не узнавая, разыскала в административном корпусе больницы отдел кадров и не попросила, а потребовала, чтобы ее немедленно взяли на работу.

– Вы врач, медсестра? – уточнил кадровик, и когда Леночка отрицательно покачала головой, хмыкнул: – Так что же вы в больнице собираетесь делать?

– Все, – решительно ответила молодая женщина. – Все, что скажете.

– Санитаркой пойдете?

– Пойду, но только в то отделение, где из Чернобыля лежат.

– Ах, вон оно что, – догадливо протянул кадровик. – Ну, тогда понятно.

Впрочем, ему было не до выбора. Как раз в «чернобыльском» отделении санитаров и не хватало. Выслушав наставления медсестры, в том числе и категорический запрет непосредственно контактировать с больными, новая санитарка получила тряпки и швабры, порошки и мыло, облачилась в халат, который когда-то был белым, и отправилась в отделение. Увидев ребят, беспомощных, голых, прикрытых только тоненькими простынками – даже самая легкая одежда доставляла им боль, – она не сдержалась, слезы непроизвольно брызнули из глаз. Но тут же, утерпев их платочком, Лена запретила себе плакать раз и навсегда. Может, она когда-то все же и всплакнула, но слез ее не видел никто. Ее Вася, как и все другие, лежал за прозрачной пленкой. Оглянувшись по сторонам и увидев, что поблизости никого нет, Лена юркнула за занавеску, наклонилась над мужем, прикоснулась губами к его щеке. Он слабо улыбнулся, хотел протянуть руку, но она беспомощно упала на простыню.

Неслышным вихрем целый день носилась она по отделению, при всяком удобном случае проникая хоть на минуточку к мужу. Когда к нему возвращалось сознание, он едва слышно спрашивал: «Как там ребята?» Лена выдавливала из себя улыбку: «Нормально».Сказать «хорошо» у нее язык не поворачивался. Ночью, а чаще всего уже по утро, она сворачивалась комочком в подсобке, куда затащила раскладушку, и пару-тройку часов заставляла себя поспать. Только для того, чтобы с ног не падать.

Через неделю после того, как она стала работать в отделении, ее вызвал Геннадий Семенович Левин. Уже наслышанная, что профессор – светило с мировым именем, она, робея, зашла к нему в кабинет.

Левин выглядел невероятно уставшим. Да и немудрено. В день он делал по нескольку операций, всего за неделю было сделано восемнадцать операций только по пересадке костного мозга, а сколько иных – не счесть.

– Я знаю, что вы нарушаете мой приказ не подходить к больным, не контактировать с ними, – сказал он не строго, как говорят провинившимся, а напротив – мягко и как-то даже душевно. – Так вот, раз нее боитесь, побудьте пока с мужем, я распорядился, чтобы вам там табуреточку поставили. От дежурств вас временно освобождаю.

Лена все поняла. Наскоро приняв душ, она выпросила у старшей медсестры «докторский» халат, коротко, чуть не до крови, остригла ногти, чтобы не зацепить случайно, и присела возле мужа. Все было худо, даже во сне дыхание его было прерывистым. Внезапно он открыл глаза, шевельнулся и поморщился от боли. Увидев скомканную простыню и уже зная, что даже малейший шовчик причиняет больным нестерпимые страдания, она одной рукой стала приподнимать невесомее тело, пытаясь другой поправить постель.

Перед самым рассветом ее сморил сон, короткий, тревожный, всего на несколько минут. Когда она проснулась, Вася уже не дышал.Как и всех других чернобыльцев, его похоронили на Митинском кладбище, в общей могиле, отрытой специально для умерших от облучения.

Похоронив мужа, Лена домой не вернулась. Она продолжала работать санитаркой, потом, подучившись, – медсестрой. К Леониду Петровичу, которого знала по их совместной службе с Василием, наведывалась ежедневно. Там познакомилась и с Гелием Строгановым.

***

В детстве у Генки Левина было два увлечения – он играл «в доктора» и разводил аквариумных рыбок. Пацаны, гонявшие в футбол, лапту, над его забавами посмеивались. Единственным «пациентом» соглашался стать только сосед-погодок Шурик Семенов. У Гены отчество было Семенович, у Шурика фамилия – Семенов. На улице их прозвали «Семенычи». Отца у Шурика расстреляли в тридцать седьмом. Бородатый, огромной силы извозчик Семенов под хмельком назвал чекистов «черная банда». Этого оказалось достаточным для приговора, который и привели в исполнение незамедлительно.

Восьмилетний Шурик пошел работать на ткацкую фабрику. До станка он не дотягивался, ему сколотили фанерный ящик-подставку. Школу, не окончив четвертого класса, мальчуган бросил – надо было кормить семью, мать и двоих грудничков-близняшек. На улице он теперь появлялся редко, в играх не участвовал. Но всякий раз, закурив папироску – рабочий же человек, имеет право – строго предупреждал озорников: «Семеныча не обижайте, узнаю – прибью». Силушку Шурик унаследовал от отца, ослушаться его охотников не находилось.

Окончив школу, Левин подал документы в медицинский институт, но получил на экзамене по литературе «трояк» и проходных баллов недобрал. В тот же лень он устроился санитаром в морг при клинике того же мединститута, куда не сразу, но все же через год сумел поступить.

Левин был лучшим студентом, все свободное время пропадал в анатомичке. Опытные профессора безошибочно угадали в нем «врача от Бога». Он защитил кандидатскую, почти сразу докторскую диссертацию, вскоре стал профессором. Изучая проблемы крови, вошел в состав международной группы при ЮНЕСКО, которая разрабатывала состав крови для хранения органов, предназначенных к пересадке.

С далеким детством профессора Левина теперь связывала только непреходящая страсть к аквариумным рыбкам и неразлучная дружба с Шуриком. Семенов, отслужив армию, вернулся на родную фабрику, где работал теперь уже мастером – при его так и оставшемся трехклассном образовании лучше него ткацкого оборудования не знал никто.В один год «Семенычи» поженились, в один год родились у них дети. Мальчишки росли, ходили в один детский сад, потом в одну школу. Но крепкой, как у отцов, дружбы не получилось. А когда Левины переехали в другой район Москвы, и вовсе общаться перестали. Так в жизни бывает…

В быту тихий и скромный, потомственный интеллигент Левин преображался, когда дело касалось медицины. Свою точку зрения он готов был отстаивать на любом уровне, не считаясь ни с какими авторитетами. Спорить с ним было бесполезно, тем более что со временем и сам Геннадий Семенович стал авторитетом непререкаемым, ученым с мировым именем. Именно Левин, после чернобыльской катастрофы, настаивал, что необходимо установить прочную связь с японскими медиками – их богатый опыт по лечению лучевых болезней бесценен. Слушать его не пожелали. Тогда он написал докладную записку на имя Горбачева. Каким-то чудом записка попала на стол к Генеральному. Подобного рода докладных – от медиков, от атомщиков у Михаила Сергеевича набралось уже множество. Скрепя сердцем, советские правители приняли гуманитарную помощь из Японии. В Чернобыль были отправлены специальные защитные костюмы для работающих на реакторе, больницы стали получать медикаменты, произведенные в Стране восходящего солнца.

Одним из первых прибыл в Москву из Токио профессор медицины Таро Ямадо. Коллеги над именем светила беззлобно подтрунивали¹⁰,признавая тем не менее его непререкаемый авторитет и выдающиеся заслуги в области гематологии.

С Левиным они встретились как добрые друзья – знакомы были уже не один десяток лет. Без лишних предисловий Геннадий Семенович показал Ямадо историю болезни Телятникова и Строганова.

– Никогда не постичь нам тайн природы человека, – вздохнул японский ученый. – С такими показателями эти двое должны были уже давно нас покинуть, а они живы.

– И слава Богу, что живы, – откликнулся Левин. – Давайте, коллега, не станем сейчас ломать головы над загадками природы, а подумаем, как им помочь. Живы-то они живы, но долго ли протянут с такой дозой?

– Частичное переливание крови вряд ли уже способно изменить картину. А вот наша методика полного заменного переливания крови оказалась весьма эффективной, – заметил гость.

– Да, я читал об этом, но у себя мы вашу методику пока еще не применяли. Опыта-то нет никакого. А вы в Москву надолго?

– Ох, хитрый профессор Левин. Хватаете за руку и сразу подбираетесь к горлу, – рассмеялся японский медик и серьезно добавил: – Моя виза кончается через неделю. Если вы похлопочете, я готов задержаться и ассистировать вам при этой операции.

– О визе начну хлопотать сегодня же, а что до операции, то в ассистенты к вам буду проситься я.

Лучшие специалисты страны по медицинскому оборудованию сумели за неделю соорудить специальную прозрачную барокамеру-колбу. Пока только одну. Первым отправили на операцию Телятникова. Полная замена крови длилась сутки, вернее – двадцать четыре часа пятнадцать минут. Все это время оба ученых, не смыкая глаз, следили за приборами. Неизменная Леночка то и дело приносила им крепчайший кофе, от еды они решительно отказались.

Операция прошла успешно. На следующий день профессорам удалось хоть несколько часов поспать. В барокамеру поместили Строганова.

Сразу из больницы Таро Ямада отправился в международный аэропорт Шерметьево-2. Благодарное советское правительство приобрело высокому гостю билет за свой счет. В экономический класс. Несмотря на свою безмерную занятость Левин не мог не проводить дорогого гостя и отправился вместе с ним в аэропорт. До отлета оставалось еще с полчаса, и коллеги устроились за столиком ресторана, заказали по бокалу советского шампанского.

– Понадобится еще не меньше трех таких операций, – делился своим мнением Ямада. – Перерыв между каждой операцией не менее двух месяцев…

Прощаясь, Левин протянул японскому коллеге плотно упакованный пакет с традиционными московскими «сувенирами» – черной икрой и бутылкой «Столичной».

***

После трех суток в реанимации успевшие подружиться Леонид и Гелий вновь встретились в палате. Им уже объяснили, что в госпитале предстоит провести еще не меньше семи месяцев.

– Конечно, у них в Японии после Хиросимы и Нагасаки какой опыт лечения лучевых болезней! Не то, что у нас. Жалко, что этот профессор не приехал раньше, – с огорчением заметил Телятников. – Сколько ребят можно было бы спасти.

Гелий помалкивал. Его не оставляла мысль, что если бы в свое время послушали Манеева, ученых-атомщиков, других специалистов – учеников Курчатова, этой трагедии вообще могло бы не произойти.

***

И вновь потянулись однообразные больничные дни. Утро начиналось с градусника, ложки красной икры – ни хлеба, ни масла не полагалось – и ложки черного тутовника – шелковицы, благотворно действующих на кровь. Соленая красная икра опостылела, но Гелий принимал испытание стойко. Леонид ворчал, говорил, что его сейчас стошнит. Леночка – ей одной теперь доверялось ухаживать за больными из «особой» двухместной палаты – смеялась:

– Леонид Петрович, ну вы точь-в-точь, как Верещагин из «Белого солнца пустыни», икру ненавидите, – улыбалась медсестра, но ложку ото рта капризного больного не относила.

– Верещагина жена хотя бы черной икрой пичкала, а ты меня этой гадостью, которая тиной отдает, – продолжал ворчать Телятников.

По утрам они теперь вместе делали гимнастику. В первые же дни их совместного пребывания в палате, Леонид обратил внимание, как Гелий делает разминку, свойственную только боксерам.

– Я тоже боксом занимался, даже был чемпионом училища в среднем весе, работал уже по первом разряду, – похвастался он. – А ты?

– Чемпион вузов Москвы, КМС, – Гелию впервые было приятно говорить о своих боксерских достижениях.

– Ни фига себе, – восхитился герой. – Кандидат в мастера спорта, чемпион среди вузов самой Первопрестольной. И ты молчал?! А ну, давай становись в спарринг!

Теперь они занимались разминкой каждое утро вдвоем. Насколько сил хватало. А силы убывали и убывали. «Ударами» этих людей, изможденных до крайности болезнью, даже муху отпугнуть было нельзя. Но каждое утро они поднимались и, встав в боксерскую стойку, снова и снова становились друг напротив друга.

***

Посещения родственников, не говоря уже о друзьях, были запрещены категорически. Но однажды Леню Телятникова все-таки «навестили». Это произошло вскоре после того, как Телятников и Строганов прошли второе переливание в «колбе» и чувствовали себя чуточку полегче. Приехавшие по каким-то делам в Москву два майора-пожарных из Киева быстренько сговорились со своими столичными коллегами. Узнав, что ребята хотят навестить своего легендарного командира, Героя Советского Союза Леонида Телятникова, москвичи легко и охотно пошли на некоторое нарушение служебных инструкций. К воротам больницы подкатила алого цвета пожарная машина.

– Открывай быстрее, т-твою дивизию! – заорал грозным голосом высунувшийся из кабины капитан. Вахтер, растерявшись, даже не посмел спросить, зачем прибыли пожарники, проворно распахнул ворота.

Киевляне по письмам знали, на каком этаже и в какой палате лежит командир. Остальное было делом техники. Подогнали машину к корпусу, выдвинули пожарную лестницу. Как нечего делать поднялись, тихонечко поскреблись в окно. Гелий обомлел, Телятников появление «однополчан» внешне воспринял как должное, хотя в душе очень гордился вниманием и изобретательной решимостью своих парней.

Долго поговорить не удалось – к машине уже торопился запыхавшийся завхоз, обеспокоенный внезапным появлением пожарных. Кое-как растворив форточку, быстренько просунули передачку и, не вступая в объяснения, ретировались. Подарок был знатным – две бутылки знаменитой украинской горилки с перцем в экспортном исполнении.

Леонид Петрович предложил в тихий час совершить вылазку, прихватив с собой вожделенную бутылочку. Гелий, так и не приучившийся к крепким напиткам, заныл: вдруг водка им повредит, да к тому же и закуски никакой.

– Запомни, водка нигде, никогда, никому и ни при каких обстоятельствах навредить не может. Что касается закуски, то я вообще не понял: а рукав тебе не закуска, неженка? – хмыкнул Леонид. И скомандовал: – лейтенант запаса Строганов, смирно! Слушай мою команду! Отправляетесь на поиски харчей. Это в нашем облученном отделении жратвы никакой, а к другим-то больным родственники ходят, друзья навещают, наверняка чем-нибудь поживиться можно. От них не убудет, – добавил он. – Буду ждать тебя внизу, в парке, вон под тем кленом, – и кивком указал на видневшееся в их окне развесистое дерево.

Никем не замеченные, выскользнули они из палаты, прошмыгнули на лестничную площадку. Пройдя запутанными коридорами другого этажа, Гелий в одном из холлов обнаружил вместительный холодильник. Воровато приоткрыв дверцу, он увидел, что холодное нутро битком набито молочкой. Забыв от волнения, что молочное им запрещено категорически, схватил стоявшую с краю бутылку кефира, сунул ее в карман больничного халата. Заприметив за батареей молока какой-то пергаментный сверток, прихватил и его. Уши его пылали от стыда – «крыса», как есть «крыса», корил он себя по-зэковски. Но отступать было поздно.

Стоял безветренный погожий осенний денек, ласково грело неяркое солнышко, прибольничный парк был устлан невиданной красоты ковром из желтых листьев. Друзья пристроились под деревом, сев прямо на теплую листву. Откупорили бутылку, развернули сверток, там оказалось граммов двести докторской колбаски. Увидев кефир, Телятников брезгливо поморщился: «Ты б еще манной каши приволок». Сделали по паре глотов, зажевали «докторской». Алкоголь проник в кровь ослабевшего организма не за девять минут, как у обычных людей, а мгновенно. Стало легко и беззаботно, ни о чем плохом думать не хотелось, думать не хотелось вообще ни о чем. И тут в эту идиллию ворвался негодующий гортанный голос их палатного врача Игоря Гургеновича Караханова. Он мчался по парку, и полы его расстегнутого халата влетали и трепетали, как крылья. Чуть поодаль, не поспевая за доктором, смешно семенила Леночка, то и дело поправляя спадавшую с ноги тапку. Неуловимым движением Леонид мгновенно спрятал за деревом бутылку горилки.Но спиртное врача беспокоило меньше всего:

– Как не стыдно! – бушевал доктор. – Мы вас лечим импортными препаратами, валюту на вас тратим, ночами не спим, а вы тут… кефир пьете! – с негодованием выкрикнул он, а увидев раскрытой сверток с «докторской», рассвирепел окончательно: – Да еще и колбасу для населения жрете!..

Эти его фразы про кефир и «колбасу для населения» молва разнесла по всем этажам и корпусам больницы мгновенно, и многократно повторенные, стали они потом местным фольклором.

***

Каким-то чудом дозвонилась мама Аня до профессора Левина. Ее покойного мужа он помнил прекрасно, сам когда-то, будучи студентом мединститута, слушал лекции профессора Заславского. Выслушав просьбу, Геннадий Семенович, мягко, чтобы не обидеть, сказал:

– Анна Яковлевна, дорогая вы моя. Посещения в нашем отделении непросто запрещены, они исключены полностью. Поймите, это опасно для самих больных, любой контакт с внешним миром может стать губительным.

Мама Аня продолжала настаивать. И Левин пошел на частичную уступку:

– Завтра мы начинаем вашему внуку делать третье полное заменное переливание крови. В барокамере он будет находиться сутки, потом переведем в реанимацию. Барокамера прозрачная, могу на несколько минут провести вас в отделение, хотя бы из-за стекла посмотрите на внука. Но предупреждаю, зрелище не для слабонервных.

– Смею напомнить, Геннадий Семенович, я врач, так что видом больного меня не напугаешь, – и от души поблагодарила: – Сердечное вам спасибо. Во сколько мне завтра приехать?