Читать книгу: «М.Ю. Лермонтов. Фантазии и факты», страница 9

На другой день поутру Лермонтов пришел звать на вечер Иустина Евдокимовича в дом Верзилиных, жена Петра Семёныча велела звать его к себе на чай. Иустин Евдокимович отговаривался за болезнью, но вечером Лермонтов его увёз и поздно вечером привёз его обратно. Опять восторг им:

– Что за человек! Экой умница, а стихи его – музыка; но тоскующая». <…> …Иустин Евдокимович, видимо, в разговорах с официальными лицами, занимающимися расследованием убийства, …категорически не соглашался с версией «убийства на дуэли» Михаила Лермонтова, – и тем самым стал …весьма и весьма опасен… «Нет человека – нет проблемы»… Он был похоронен на старом пятигорском кладбище, недалеко от места первого захоронения великого Поэта…¹⁹⁸

В каком гостеприимном доме заслуженный врач-ученый принял несовместимую с жизнью дозировку лекарства?..

Великая заслуга в том, что дело о дуэли быстро фабриковалось и велось в нужном русле, принадлежит начальнику штаба войск Кавказской линии и Черномории полковнику А.С. Траскину. Ранее приводились выводы В.С. Нечаевой, из которых следует, что Траскин знал о надзоре над Лермонтовым, содействовал его осуществлению, организовал следствие и консультировал «секундантов» по поводу «дуэли». По правилам дуэли должны быть парные пистолеты, специально подготовленные; если бы в деле «нарисовался» пистолет Мартынова, из которого действительно был произведен выстрел, о сценарии «дуэли» можно было бы забыть сразу. Поняв, что в деле отсутствует оружие (!), Траскин и В.И. Ильяшенков способствовали приобщению к делу пистолетов «Кухенройтер», не имеющих к дуэли, как уже говорилось, никакого отношения. Но наспех схваченные «Кухенройтеры» могли опять испортить весь сценарий, и тогда «Ильяшенков организовал замену вещественных доказательств»¹⁹⁹, приобщив к делу некие другие пистолеты, («принадлежащие убитому на Дуэли Поручику Лермонтову, из которых он стрелялся…»²⁰⁰), которые потом вообще растворились в воздухе. Но это уже было не важно: как только дело было передано в военно-судную комиссию, Траскин способствовал его прекращению. С.И. Недоумов, исследуя роль Траскина в деле о «дуэли», пишет:

Важные сведения о Траскине содержатся в статье С.А. Андреева-Кривича «Два распоряжения Николая 1-го». <…> …Андреев-Кривич считает участие Траскина в преддуэльной интриге вполне вероятным. «Прекрасно сообразив, – пишет он, – еще в предыдущем, 1840 г., что значило распоряжение определить Лермонтова в Тенгинский полк, Траскин имел полную возможность быть весьма деятельным в отыскании тех средств, которые отвечали бы намерениям царя относительно поэта»… <…>

…Траскин как нельзя более подходил для проведения любой интриги²⁰¹.

Но опять же подчеркнем, что Траскин – не более как исполнительная фигура в большой игре. Без сомнения, он был с единомышленниками и помощниками. Э.Г. Герштейн писала:

По свидетельству П.К. Мартьянова, ссылавшегося на рассказ московского полицеймейстера Н.И. Огарева, история с пропавшим пакетом была выдвинута непосредственно после дуэли жандармским полковником Кушинниковым, который состоял для особых поручений при начальнике петербургского жандармского округа, был послан в Пятигорск весной 1841 г. для тайного наблюдения и вернулся оттуда в Петербург осенью того же года. Он принимал непосредственное участие в работе следственной комиссии о дуэли. По словам Огарева, Кушинников тогда же послал соответственное донесение Дубельту.

Интересно, что Н.П. Раевский, бывший в Пятигорске во время дуэли, упомянул в своих позднейших воспоминаниях, что Кушинников негласно руководил показаниями свидетелей: «Кушинников сам своими советами помог нам выгородить Марию Ивановну (Верзилину. – Э.Г.) и ее дочерей»²⁰².

Е.И. Яковкина об А.Н. Кушинникове пишет:

Что касается Кушинникова, то он осуществлял на Кавказских Минеральных Водах «тайный надзор», который был введен здесь с 1834 года. Для этого Кушинников и был командирован из Петербурга еще в апреле того года.

Кушинников, вероятно, уже через несколько минут знал о приезде известного, но опального поэта. Тот самый «тайный надзор», который входил в его обязанности, несомненно, был установлен за жилищем поэта. Это тем более вероятно, что у Лермонтова бывали не только те молодые люди, ради которых и был установлен специальный надзор, но и декабристы.

У Кушинникова была, конечно, своя агентура для непосредственного наблюдения за «подозрительными» лицами. В практике жандармерии было обычаем привлекать хозяев к слежке за жильцами. Вспомним, например, жену надворного советника Кугольта. В 1834 году у нее в Пятигорске жил на квартире декабрист Палицын. Эта «благородная дама» следила за своим квартирантом и делала на него доносы.

Не являлся ли агентом Кушинникова домохозяин Чиляев?²⁰³

Фигура Василия Ивановича Чиляева (Чилаева, Челяева, Чиладзе, Чилашвили) в деле убийства Лермонтова почему-то до сих пор в работах исследователей остается в тени, хотя еще в первой половине ХХ века Е.И. Яковкина обратила внимание на странности домовладельца. Так, найдя в церковной книге Пятигорска запись о том, что слуга Лермонтова Христофор Саникидзе являлся крепостным Чиляева, Яковкина доказала лживость показаний последнего: тот утверждал Мартьянову, что шестнадцатилетнего Христофора Лермонтов привез с собой. Чиляев знал о Лермонтове очень много: вплоть до того, что тот ел на завтрак, обед и ужин. Чиляев располагал подлинными делами пятигорского комендантского управления, связанными с Лермонтовым, и другими ценными документами. Е.И. Яковкина, консультируясь с юристами, вопрошала:

Как у Чиляева могли оказаться подлинные дела комендатуры? Такие дела никому не выдаются. Выкрал он их, что ли? Или кого-то подкупил? Но зачем они ему? Ведь у Чиляева не было связи с делами Лермонтова: ни с его рапортами о болезни, ни с делами о дуэли. Если отбросить особую заинтересованность Чиляева в личности Лермонтова, то совершенно непонятно, для чего ему эти подлинные дела? Были, значит, какие-то особые причины, чтобы заполучить их. Не было ли в этих делах, помимо официальных документов, которые впоследствии стали известны из других источников, еще чего-то, что требовалось уничтожить?²⁰⁴

Смерть Лермонтова произвела на Христофора Саникидзе сильное впечатление: по воспоминаниям Н.П. Раевского, слуга буквально «убивался». Не потому ли, что юноша понял, зачем его приставил хозяин к Михаилу Юрьевичу? И не потому ли показания Саникидзе совершенно неправдоподобны?

Верзилины, Чиляев, Кушинников, Ильяшенков, Траскин… – все они действовали слаженно и заодно.

Карпенко и Прищеп полагают, что Глебов рассказал полковникам В.И. Ильяшенкову и А.С. Траскину «что-то о своих действиях»²⁰⁵, а возможно, и о Верзилиной, сообщившей об убитом, и хотел представить дело так, что он является единственным секундантом. Его арестовали и объяснили, что Верзилиных вмешивать ни в коем случае нельзя, а на роль единственного секунданта он не годится: у Глебова плохо действовала в тот момент правая рука (после ранения). А так как «дуэль без секундантов и очевидцев – это убийство», то нужен еще один «секундант».

Второй «секундант» Васильчиков появился утром 16 июля.

Его, вероятно, уговорили, а может, и обязали, так как «выдвинутая фигурантами версия скрываемой от властей дуэли казалась менее опасной военачальникам, чем убийство по их недосмотру за войсками и населением»²⁰⁶.

Траскин давал рекомендации, как следует из записок, которыми обменивались Мартынов, Глебов и Васильчиков, говорить только о четырех участниках. Глебов и Васильчиков стали вдохновенно сочинять о том дне, когда якобы произошла «ссора»:

Кроме нас четверых в то время никого не было в доме Генеральши Верзилиной²⁰⁷.

Кстати, Мартынов, возможно, намеренно «брякнул» про дом Верзилиных, что послужило поводом к допросу М.И. Верзилиной. Не было ли у «дуэлянта» слабой надежды на допрос всех Верзилиных, одна из которых могла подтвердить его алиби?.. И на что он мог надеяться после того, как увидел горячую готовность всего окружения придумать недостающие доказательства «дуэли»… Мартынов понял, что наказание для него будет мягким, и… смирился. Тем более, повторимся, он не знал, что же произошло на самом деле.

Но, допустим, в тот момент Мартынов не знал правды, не располагал «воспоминаниями», которые насочиняли впоследствии, боялся поворота в деле к «умышленному убийству» и так далее. Но когда прошло время и улеглись страсти, Мартынов имел возможность оглянуться, поразмыслить… Неужели не рассмотрел получше Эмилию?

Думается, рассмотрел. Но… Представим, что Мартынов признался в убийстве сам (что облегчило ход следствия колоссально), ради него лжесвидетельствовали друзья, «закрывало глаза» начальство. Наказание гауптвахтой закончилось осенью 1841 года, а в 1845 году, как только сняли епитимью, Мартынов женился. Каждый год жена рожала ему ребенка (всего они родили одиннадцать детей)²⁰⁸. А в 1849 году родной брат Акима Павловича Шан-Гирея (друга и родственника Лермонтова) – Алексей – женился на Надежде Верзилиной. Вскоре (в 1851 году) и Эмилия вышла замуж за самого Акима Павловича. Таким образом, «вытаскивание» «белья» из дома Верзилиных стало абсолютно невозможным при жизни участников трагедии и после их смерти – ради детей… Нельзя сбрасывать со счетов и симпатию Мартынова к Верзилиным: есть мнения, что Николай Соломонович был неравнодушен к Эмилии (как знать, может, и с Надеждой в день убийства дружески обсуждал ее старшую сестру?). В этой связи интересный факт: последнюю дочь, родившуюся в 1860 году, Мартыновы называют Эмилией, причем в роду у Мартынова не было женщин с таким именем.

Дважды принимаясь за написание исповеди (кстати, а зачем?), Мартынов вновь и вновь не мог выбраться из колеи вранья. То он был «в близких отношениях»²⁰⁹ с Лермонтовым, то вдруг жизнь последнего была ему «вовсе неизвестна»²¹⁰; то вдруг вспоминал постоянные издевательства Лермонтова над новичками (но, заметим, не над ним лично) в Юнкерской школе, то вдруг утверждал, что Лермонтов вообще провел в этой школе благодаря связям бабушки «едва ли и несколько месяцев»²¹¹. По всей видимости, Мартынов не мог выйти из роли обиженного и всеми силами пытался хоть что-то сказать в свое оправдание перед потомками. Потомки, добавим, продолжили его дело и очернили Лермонтова так, что не пожалели и родную сестру Мартынова. Посмотрим еще на положение Мартынова с другой стороны: он был «приговорен» к епитимье. Т.е., пока ее не снимут, он не может официально жениться. Чтобы епитимью сняли, он должен раскаяться в убийстве. Он раскаялся. В противном случае, если бы (допустим) Мартынов на исповеди начал утверждать, что убил не он, то церковное наказание длилось бы до смерти. Теперь представим: Мартынов прощен, женился, ходит в церковь, крестит детей, справляет именины, стареет, дряхлеет и пишет исповедь, где признается, что все это время, подходя к причастию, врал, а на суде лжесвидетельствовал. И клеветал на Лермонтова. Как отнесутся к этому в первую очередь родные, которых, получается, он тоже обманывал? И, опять же, где доказательства невиновности? Их нет. Вот поэтому Мартынов постоянно «сползал» в заученное «вызвал, выстрелил, убил» (вспоминается известное многим из современности: «поскользнулся, упал, закрытый перелом, потерял сознание, очнулся, гипс…»); вот поэтому Мартынов так и не смог написать сочинение под названием «Моя исповедь». Понимая, что прощение за содеянное на этом свете невозможно, Мартынов завещает похоронить его тайно, без надписей на кресте или памятнике. Увы, потомки не вняли его просьбе.

По поводу того, почему А.П. Шан-Гирей женился на Эмилии. Тут, возможно, помимо чувств (которые, несомненно, у А.П. Шан-Гирея были) могла иметь место личная заинтересованность в этом браке если не императора, то его довереннейшего лица – наместника Кавказа в то время – графа Михаила Семеновича Воронцова. (Почему бы нет. Вспомним дядю Лермонтова А.Г. Столыпина, чей брак организовал лично Николай I.) Или другой вариант, подтвердить или опровергнуть пока трудно: свадьба Эмилии с Шан-Гиреем состоялась в 1851 году, рождение первенца – Акима – в 1852 году. Но точных дат свадьбы и рождения найти не удалось, что наводит на некие размышления…

Об Эмилии Александровне и ее семье

Обратимся к началу воспоминаний Э.А. Верзилиной²¹²:

Часто слышу я рассказы и расспросы о дуэли М.Ю. Лермонтова; не раз приходилось и мне самой отвечать и словесно и письменно; даже печатно принуждена была опровергать ложное обвинение, будто я была причиною дуэли.

Значит, сразу после смерти возникло предположение о том, что Э. Верзилина замешана в смерти поэта… Далее она пишет «кусочек» правды о Лермонтове:

Он нисколько не ухаживал за мной…

Далее:

Однажды он довел меня почти до слез: я вспылила и сказала, что, ежели бы я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор.

Эти слова воспринимаются как художественный изыск дамы, которая обчиталась «Героя нашего времени». Или «проговорка» по Фрейду.

В воспоминаниях Э.А. Верзилиной есть только один факт касательно ее отношений с Лермонтовым, очевидный для окружающих: это то, что они «…провальсировав, уселись мирно разговаривать».

Всякие другие детали их отношений известны со слов Эмилии. В том числе и сама ссора:

Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его «montagnard au grand poignard» (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах», – и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: «Язык мой – враг мой», – Михаил Юрьевич отвечал спокойно: «Ce n'est rien; demain nous serons bons amis». Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора.²¹³

Даже и соврать-то было нечего. А вот как эту «ссору» передавал Н.П. Раевский, несомненно, со слов других (В.А. Хачиков²¹⁴ утверждает, что Раевского не было в Пятигорске в 1841 году ни на «ссоре», ни в момент убийства):

Как началась наша музыка, Михаил Юрьевич уселся в сторонке, в уголку, ногу на ногу закинув, что его обычной позой было, и не говорит ничего; а я-то уж вижу по глазам его, что ему не по себе. Взгляд у него был необыкновенный, а глаза черные. Верите ли, если начнет кого, хоть на пари, взглядом преследовать, – загоняет, места себе человек не найдет. Подошел я к нему, а он и говорит:

– Слёток! будет с нас музыки. Садись вместо него, играй кадриль. Пусть уж лучше танцуют.

Я послушался, стал играть французскую кадриль. Разместились все, а одной барышне кавалера недостало. Михаил Юрьевич почти никогда не танцевал. Я никогда его танцующим не видал. А тут вдруг Николай Соломонович, poignard наш, жалует. Запоздал, потому франт! Как пойдет ноготки полировать да душиться, – часы так и бегут. Вошел. Ну просто сияет. Бешметик беленький, черкеска верблюжьего тонкого сукна без галунчика, а только черной тесемкой обшита, и серебряный кинжал чуть не до полу. Как он вошел, ему и крикнул кто-то из нас:

– Poignard! вот дама. Становитесь в пару, сейчас начнем.

Он – будто и не слыхал, поморщился слегка и прошел в диванную, где сидели Марья Ивановна Верзилина и ее старшая дочь Эмилия Александровна Клингенберг. Уж очень ему этим poignard'ом надоедали. И от своих, и от приезжих, и от l'armée russe ему другого имени не было. А, на беду, барышня оказалась из бедненьких, и от этого Михаил Юрьевич еще пуще рассердился. Жаль, забыл я, кто именно была эта барышня. Однако, ничего, протанцевали кадриль. Барышня, переконфуженная такая, подходит ко мне и просит, чтобы пустил я ее играть, а сам бы потанцевал. Я пустил ее и вижу, что Мартынов вошел в залу, а Михаил Юрьевич и говорит громко:

– Велика важность, что poignard'ом назвали. Не след бы из-за этого неучтивости делать!

А Мартынов в лице изменился и отвечает:

– Михаил Юрьевич! Я много раз просил!.. Пора бы и перестать!

Михаил Юрьевич сдержался, ничего ему не ответил, потому что видел, какая от этих слов на всех лицах легла тень²¹⁵.

Опуская всякие субъективные экспрессивные замечания Раевского, видим, что ничего особенного не произошло. Воспоминания свои Раевский записал по просьбе В.П. Желиховой и воспроизвел там множество деталей из быта «водяного общества» 1837 года. Слова Эмилии мог бы уверенно подтвердить Лев Сергеевич Пушкин, но, вероятно, ему нечего было подтверждать. А ведь кроме Пушкина были еще люди. Те, кто вспоминал спустя годы вечер в доме Верзилиных 13 июля 1841 года, вспоминал бал. Но М.И. Верзилина на вопрос «кто еще были из гостей на этом вечере?» упрямо свидетельствовала:

…действительно 13-го числа Июля месяца были вечером у меня в доме Господин Лермантов и Мартынов, но неприятностей между ними я не слыхала и не заметила, в чем подтвердят бывшие тогда же у меня Гг. Поручик Глебов и Князь Васильчиков²¹⁶.

Чему удивляться: Марья Ивановна заинтересованно помогала дочери и «участникам дуэли».

Странно, но Эмилия никогда не распространялась о своей семье и о матери, в частности. Между тем девичья фамилия Марьи Ивановны – Вишневецкая, польская фамилия, и вероятно, со знатными корнями, что, безусловно, интересно. Эмилия не сказала ни слова, хотя бы «справочно», о своем родном отце. Известно, что после дуэли женщины Верзилины уехали к главе семейства в Варшаву, а спустя какое-то время вернулись… Когда, в какое время – неизвестно. Ходили слухи, что Верзилины после дуэли принимали в Москве Мартынова…

Не кажется ли странным, что нам об Эмилии Александровне (Клингенберг – Верзилиной – Шан-Гирей) почти ничего не известно? Ее дочь Евгения Акимовна Шан-Гирей, дожившая до 1943 года и регулярно проводившая экскурсии в «том самом» домике Пятигорска, почти не оставила точных сведений об отце и матери, не распространялась об отношениях в семье и о своем родном брате. Ее мемуары почти не содержат точных дат, связанных с историей семьи, но вот, к примеру, то, что памятник Лермонтову скульптора А.М. Опекушина был привезен 16 августа 1889 года, Евгения Акимовна упоминает. А ведь от нее более интересно узнать, когда ее родители поженились, где состоялась свадьба, какие методы воспитания были в семье и прочие биографические подробности. Вспоминая о матери, Евгения Акимовна скрупулезно перечисляет ее благотворительную деятельность; интересно описывает градостроительную работу отца, его вклад в систему орошения местности… но в воспоминаниях дочери Эмилии абсолютно отсутствуют детали их семейного быта.

Думается, и сама Эмилия Александровна спустя годы после «дуэли» вообще не стала бы ни о чем говорить, если бы не постоянно возникающая потребность защищаться от обвинений.

Так, в мемуарах Е.А. Шан-Гирей приводятся письма матери, которые та писала, опровергая некоторые публикации. В ответ на рисунок Г.К. Кондратенко и его рассказ Э.А. Шан-Гирей пишет:

…не могу не удивляться, почему, желая написать что-либо о Лермонтове, распространяются гораздо больше о нашей семье, да еще так неверно и с такими подробностями, которые нисколько не могут быть занимательны для читателей, как пример: на чьи деньги куплен дом, сколько кому лет. Чтобы вернее это знать, следовало ему, Кондратенко, справиться в метрических книгах²¹⁷.

Но почему бы ей самой не рассказать про даты в метриках? И да, теперь интересно, на какие средства Верзилины купили дом, где проживали в 1841 году… Дом, кстати, был куплен Марией Ивановной на ее имя в 1829 году. Ни в одних своих воспоминаниях Эмилия не проронила и слова, где была в день убийства до шести вечера.

В ответ на статью Г. Филиппова в журнале «Русская мысль (1890, № 12, с. 83-84) Э.А. Шан-Гирей утверждала, что писарь К.И. Карпов (тот самый, который свидетельствовал о приглашении Мартынова на бал), сообщая об имевших место событиях на их вечерах, говорил о совершенно «неправдоподобных сценах»²¹⁸.

В своих «опровержениях» Эмилия категорически отрицала свое знакомство с М.Ю. Лермонтовым до 1841 года. Это уже доказанная ложь.

В таком случае почему бы не поверить в то, о чем говорили многие не только на Кавказе, но и в столичных салонах в конце 1830-х годов? А именно: об интимной связи Эмилии с Владимиром Ивановичем Барятинским примерно в 1839 году (но она могла быть и раньше). Князь якобы оставил Эмилию, «презентовав» ей 50 тысяч рублей, что подтверждал В.А. Инсарский, управляющий князя.²¹⁹ По крайней мере, бесспорно, что:

1. Эмилия была лично знакома с В.И. Барятинским и М.Ю. Лермонтовым как минимум с 1837 года.

2. Эмилия никогда не говорила о Барятинских и отрицала знакомство с Лермонтовым до мая 1841 года.

Сделаем смелый шаг: допустим, что слухи об отношениях Эмилии с Барятинским верны. Представим, живет богатая семья с тремя дочерьми, одна из которых вдруг так низко падает, что дело доходит до беременности, от которой приходится избавляться. Позор. Трагедия. По всем законам жанра падшая женщина должна быть в первую очередь отверженной в своей семье. Этого не наблюдается. Верзилины дают балы, у них постоянно веселье и гости. Глава семьи вообще никак себя не проявляет: с 1839 года он служит в Варшаве. Кстати, уже говорилось, что женщины вдруг переезжают к нему в Варшаву сразу же после убийства. Соскучились.

Посмотрим попристальнее на Петра Семеновича Верзилина. Первая жена его умерла, оставив дочь Аграфену. Об этой жене ничего не известно. Абсолютно. Петр Семенович женится во второй раз (по расчетам, в 1825 году) на вдове, у которой тоже дочка (Эмилия) примерно11-летнего возраста. Рожают еще одну дочку: Надежду. Заметим, что дата рождения Надежды известна лишь с точностью до года. Дата свадьбы выводилась исследователями из соотнесения с годом рождения Надежды. Так, еще один момент для размышления.

Вернемся к главе семьи. Н.П. Раевский вспоминает:

Дослужившись до чина полковника, Петр Семенович был поставлен наказным атаманом над всем казачьим войском Кавказа и именно в это время поселился в Пятигорске, так как штаб его был там же. Тут он и построил себе большой дом на Кладбищенской улице, в котором жил сам со своею семьей, и маленький, для приезжих, ворота которого выходили прямо в поле, против кладбища. В бытность свою наказным атаманом, он хаживал на усмирение первого польского мятежа в начале 30-х годов, и очень любил вспоминать о своем разгроме местечка Ошмяны; хотя хвалиться тут было нечем, – дело далеко не блестящее. В конце же 30-х годов он был лишен своего атаманства. И вот по какому случаю. Неизвестно с чего ему пришло в голову приравнять себя к древним гетманам украинского казачества, вздев на свою кавказскую папаху белое перо, как то делывали разные Наливайки и Сагайдачные.

Таким-то образом, когда покойный государь Николай Павлович приезжал на Кавказ и увидел этот «маскарад», как он изволил выразиться, Петр Семенович наш слетел со своего места²²⁰.

Здесь есть два факта: то, что Петр Семенович участвовал в подавлении польского восстания и что в конце 30-х (а точнее – в 1837 году) «был лишен своего атаманства». Причина лишения просто анекдотична. Уволить с должности героя, которому ранее за расправу с изменниками в Польше добавили наград и произвели в чин генерал-майора, только за какое-то перо на шапке…

Уволили, вероятно, Петра Семеновича за серьезный проступок.

Начнем с Ошмянов. А что такого там было? «Ашмянский вестник» за 2020 год скупо сообщает:

Виленский генерал-губернатор Храповицкий 14 апреля отправил к Ошмянам вооруженный отряд полковника Верзилина, который состоял из 300 казаков, 5 000 человек пехоты. 16 апреля войска вошли в город.

Ошмяны остались в истории символом жестокой расправы царских войск с повстанцами. Среди восставших погибло 150 человек и 40 русских солдат. Часть жителей Ошмян привязали к пушкам и повели в Вильно, иным обрили головы. На расправу в Ошмянах Николай I отреагировал следующим образом: «Дела литовские исправляются, урок Ошмян был действенен»²²¹.

На одном из интернет-порталов Беларуси сведения более подробны:

Узнав о продвижении русских войск, повстанцы решили отступить в леса около Вишнево, но оставили в городе в качестве арьергарда 600 человек, которые должны были отступить позже. По российской версии, арьергард выступил навстречу неприятелю и принял бой, был разбит и отброшен в город, и в городе инсургенты вместе с горожанами «ожесточенно» защищались, поэтому казаки сделали «зачистку города», причем «в пылу схватки редко кто получил милость» – писал полковник Пузыревский А.К. в своей книге «Польско-русская война 1831» (Пузыревский А.К. Польско-русская война 1831 С.-Петербург. 1886.).

Вот как описывает события повстанец И. Клюковский: «Москали задержались перед городом … и начали канонаду. Было сделано 80 артиллерийских выстрелов и разбито много домов. Чтобы предотвратить обстрел, кавалеристы … пытались атаковать, но выстрелы картечью уничтожили несколько кавалерийских союзов, обреченных на смерть … Именно это уничтожение слабого занавес, который стремился предотвратить разрушение города артиллерией и было преподнесено Вярзилиным как штурм города который сильно защищается. После того, как небольшой отдел Сцяльницкага был разбит, необузданный сброд ворвался в город, будто его захватили штурмом, не пропуская ни слабого пола, ни престарелых. Для них не было ничего святого. Женщины и дети, которые спрятались под Божественной защитой в костеле, пали жертвой ярости разъяренных дикарей. I была эта жертва, полита кровью невинных! Не приостанавливались убийства на улицах. Были убиты два ксендзы, жители Завадский, Ган и многие другие. Однако сама смерть еще не уничтожала в глазах полчища оккупантов выступления с поднятием оружия за вольность. Им нужны были еще страдальческие убийства. В качестве трофеев победы варваров над безоружным народом останется вспорванне нутра у одного из жителей, когда спрашивали у него о деньгах; рассечение доктора Закржевский, и убийство около двухсот простых жителей. Их кровь бременем ляжет на голову виновника всего этого – Храповицкий, когда людские поведение на земле поддаются высшей промысле, намеренно послав сборище палачей для того, чтобы испугать повстанцев».

Другой повстанец вспоминал: «Москали узнали, что Пшездецкий отвел все силы на минский тракт, оставив только 200 кавалеристов и два батальона стрельцов и косиньеров под командой Сцяльницкага (Комментатор издания пишет, что такого количества войск не было – Л. Л.). Через часа три, Вельке потоком на эту малую горстку настали москали… Если мы расстреляли все патроны, то бросились бежать, а москали быстро окружив целые Ошмяны, каждого человека, хотя и безоружного убили. Москали въехали в город с великим криком. Евреи встречали их с большой радостью, но они все равно начали взламывать магазины евреев, за что их ругал полковник. Потом начали грабить храмы. Доминиканский взломали, ограбили, четырех людей, которые укрылись в храме зарезали. Дверь и замок каменного костела никак не могли взломать, дверь высадили выстрелом из пушки, потом сожгли архив и убили троих человек. Францисканцев также обокрали … забрав дорогие вещи. Ограбили дома горожан, в домах не осталось даже ни полов ни оконных стекол. Горожанина, которого находили в доме, не разбираясь, убивали …. других …, избили нещадно бизунами и обнажив половину головы, отпускали … ».

Современный российский историк Матвеев А.В. пишет: «Еще 1 декабре 1830 г. был сформирован сборно – линейный полк. Командиром полка был назначен будущий атаман Кавказского линейного казачьего войска полковник П.С. Вярзилин, боевой офицер, имевший богатый опыт войны с горцами и турками. 13 декабря 1830 зборналинейны полк … выступил из Ставрополя в город Гродно. Линейке были включены в мероприятия, направленные против повстанцев в Литве … Необходимы были решительные меры. Особенно крупные силы ракашан были сосредоточены в районе г. Ошмяны, где хозяйничал отдел графа Пшездецкого, который насчитывал 2,5 тыс. человек. 1 апреля (14 по новому стилю – Л. Л.) Храповицкий послал в Ошмяны отдел из 300 линейке, 500 человек пехоты при 4-х орудиях под общим командованием полковника Вярзилина … бой был непродолжительным, за несколько часов дело закончено, восстановлен покой, который обошелся инсургентами стоимостью 350 человек …. с тех пор … слово «черкес» делала ужасное действие … Эта атака линейке, как писал польский мемуарист, перешла в погром: казаки не щадили никого на своем пути, грабили еврейские магазины, костелы, дома. Многих жителей Ошмян привязали к орудий и привели в Вильнюс, другим брили головы. На дело в Ошмянах царь Николай I отреагировал следующим образом: «Дела литовские исправляются, урок Ошмян был действенный» (Матвеев О.В. Под Варшавой и Вайценом. Http://slavakubani.ru/).

Адам Мицкевич в книге польского народа и польского пилигрымства, в «Литании паломнического» писал: «Через страдания жителей Ошмян убитых в костелах и домах Господа, Избавь нас, Господи»²²².

Допустим, что в вышеприведенных источниках есть преувеличения. Но до сих пор события в Ошмянах в начале 1830-х годов характеризуются как «ошмянская резня».

Так или иначе, Петр Семенович точно был далек от сентиментальности и мог быть не таким «душечкой», каким его вспоминают.

После произведения его в чин генерал-майора он продолжает службу, беря с собой семью. Повзрослевшая Эмилия с матерью сопровождает отчима в поездках. Они воочию, возможно, видят расправы над пленными и сами неплохо владеют оружием.

В воспоминаниях Н.П. Раевского есть интересный эпизод:

Часто устраивались у нас кавалькады, и генеральша Катерина Ивановна почти всегда езжала с нами верхом по-мужски, на казацкой лошади, как и подобает георгиевскому кавалеру. Обыкновенно мы езжали в Шотландку, немецкую колонию в 7-ми верстах от Пятигорска, по дороге в Железноводск²²³.

Речь идет о генеральше Катерине Ивановне Мерлини, проживавшей в Кисловодске. Она как-то раз самостоятельно, без мужа, отбилась от атаки горцев, за что получила подарок от императора.

Чем хуже Мария Ивановна Верзилина и ее дочери? Без сомнения, в семье Верзилиных женщины могли и верхом скакать, и стрелять из оружия. Скорее всего, из личного. Предположительно, Мария Ивановна не из робкого десятка, и тем более странно, что ей становится дурно (если верить воспоминаниям Эмилии) при известии о смерти Лермонтова.