Читать книгу: «Из жизни безногих ласточек», страница 4

Большой выходной

Вся следующая неделя на работе прошла в угаре, и я смогла отдохнуть от ЧП по имени Вера и ночью спать, а не бродяжничать по городу.

Шла финальная стадия огромного проекта, и все винтики крутились на пятой скорости. Май, начавшись холодно, быстро разогрелся, и кондиционер вымораживал все внутри, оставляя энергии ровно на свой участок конвейера. Я возвращалась домой на такси и, без снов, спала до будильника все пять дней. Время уходило и медлило. А потом срывалось, как те ночные средневековые плясуны.

В середине недели новая коллега опять искала со мной встречи тет-а-тет, но я только сделала лицо поженственнее и прошла мимо. Черт его знает, что ей чудится, что ей рассказали, чего она хочет. «Проклятое племя равнодушных».

И винтик опять вкрутился на место.

Но в пятницу вечером, когда все поехали отмечать запуск проекта, я снова испугалась и поехала со всеми. Возвращалась пешком, стрижи умолкали. По мере того, как темнело, обострились запахи, и к книжному подвалу я пришла совсем безвольная. Не зная зачем.

Ноги сами привели меня. Я стояла через дорогу в тени темного каштана. Неоновая вывеска «Улисс» была все та же, только одна буква дергалась. Где-то в глубине брякнул колокольчик, на улицу поднялась из темноты парочка, без книг. Они о чем-то переговорили:

– Да ладно… хз… ха-ха.

– Бу-бу-бу.

Моложавый старик клеил хорошенькую умницу. Хозяин «Улисса» ничуть не изменился за пять лет.

Я закрыла глаза и зачем-то вспомнила, что до сих пор в контактах у меня числится V за номером, на который я звонила последний раз пять лет назад, и мне ответили «недоступен». И столбик эсэмэсок, которые я ни разу не перечитывала за все эти годы. И не стерла.

Снова брякнул колокольчик, но из темного проема никто не показался. И чем больше я всматривалась в этот проем, тем больше мне казалось, что там кто-то есть. Этот кто-то в черной байке и в круглых очках смотрит на меня и чего-то ждет.

Где-то очень глубоко и тихо лучшая версия меня требовала выступить на свет, громко поздороваться и уверенно сообщить фигуре в черной байке, что ее дневник нетронутый лежит у меня дома и в целости будет возвращен при следующей же встрече.

Но я тихо отступила в тень и повернула домой.

Новая коллега что-то прислала. Какой-то ретрофильм. Я не открыла сообщение. Как же ей скучно, должно быть, если она пытается подклеить такую безнадегу, как я. К черту будущее – какое настоящее может вас ждать, если эта безнадега никак не расстанется с прошлым? Если все свободное время она думает о том вечере под Новый год, когда все действительно пошло под откос.

***

Мы пошли в бар, где они собирались. Молодые люди неявно женского пола, как шутя называла Вера своих странных гостей, которые заходили в подвал явно не за книгами, смотрели на меня понимающе и говорили с Верой на непонятном мне языке, полунамеками.

Это была моя идея – пойти туда. Мне хотелось оказаться на их территории, увидеть их в «естественной среде» и убедиться, что они не сделают Вере ничего дурного. И что я не дрогну, оказавшись с ними с глазу на глаз. Вере я врала о своих мотивах безбожно, такая была одержимость. Она считывала мои уловки, упорно отмахивалась, выдумывая предлоги, но под самый Новый год сказала: «Идем».

Мест не было, мы сели за барную стойку. Ее знакомые с откровенным любопытством разглядывали ее, меня, нас. Но Вера не обращала на них внимания. Она была уверена в себе и во всем, что происходило. Она пила сок, я заказала пиво. Мы обе посмеялись над тем, как меня развезет. Бармен (бармен/барменша – не разберешь) тоже смеялся, по-доброму.

Я вышла в туалет и уже в самом конце стойки заметила девушку с темным каре. Миловидная, спокойная, умная – такой она мне сразу показалась. Не больше. Чуть другая, чем остальные. Она что-то писала в блокноте и что-то отвечала бармену. Барменше? Я была уже не слишком трезва – и мне тут стало нравиться. Взгляды не смущали меня. Кое-кого я встречала в книжном подвале, кто-то мне кивнул.

По пути назад я увидела Верин взгляд, направленный в мою сторону. Она меня не видела. Она смотрела куда-то позади меня. Я обернулась – и опять увидела девушку с каре. Она чуть раскраснелась, чуть оживленнее говорила с барменом. Когда я подошла к Вере, она выпила один за другим два шота. И заказала еще.

Оставшийся вечер она говорила с барменом-барменшей. Потом подтянулись другие, оттеснив Веру почти в конец стойки. Там становилось все громче и веселее. Кто-то ко мне подсел.

– Вы давно знакомы? – кивнув в ее сторону.

Я даже не успела ответить – из роя людей вырвалась Вера и, подскочив, очень весело и зло сказала, как тому миму:

– Эй, отстань от нее!

Схватив за руку, потащила к выходу:

– Все, пошли отсюда.

На улице мы молчали. Она быстро пожала мне руку, назвав меня Спашей – «Пока, Спаш», – чего никогда не делала. И очень прямо, несмотря всю выпитую водку, ушла. А я стояла и смотрела ей вслед, как ее догоняют стрижи из бара, как они исчезают в темноте. Но от пива была слишком пьяной, чтобы что-то понять и предпринять.

Наверное, это и было тем маленьким аккордом, спустившим с цепи всю песню, в которой все «тристессы» и «меланколии» звучали в положенном миноре.

На следующий день подвал был закрыт, и я поняла, что у меня нет никакой связи с ней, кроме этой подпольной книжной лавки. Даже телефон, с которого она писала мне СМС, принадлежал магазину. И если она решит никогда сюда не возвращаться, я ее не найду. Я даже не знаю, где она живет.

Тогда она вернулась. Она ли? Она проводила все свободное время в компании грузных, грубых, с охрипшими голосами? Она целовала вульгарных девиц, приезжавших к ней в подвал, на глазах у покупателей, на глазах у меня, продающей им книги? Она разъезжала по городу на чужом мотоцикле, ночью, пьяная?

Десятки раз она отговаривала меня от моей затеи, и потом я на каждую отговорку придумывала десятки счастливых исходов, где я отказываюсь и этого вечера нет, и все дальше идет, как было.

«Они такие же», «Там то же самое, ничего нового», «Зачем тебе?», «Жадность фраера сгубила», «Умножая знание, убиваешь сон». Не сработало. Я настояла.

***

Все-таки ответив что-то новой коллеге, я вернулась домой и легла спать. Во сне была Лени. Раньше она мне часто снилась, хотя кроме той мимолетной встречи в баре я никогда ее не видела.

В моих снах она была высокой, стройной, строгой. Вера всегда была неподалеку. Чем-то средним между пажом и валетом. И за нее, вместо нее я любила высокую строгую Лени, одержимо, как в книгах. И просыпалась разбитая, чужая себе и всем. И, просыпаясь, снова думала о них, о ней, о Вере. О том, что же произошло и при чем тут я.

В этом сне они стояли с Верой на перроне. Вера куда-то уезжала, и Лени пришла ее проводить. Они стоят на перроне, в слабой тени ив. Пока ивы шевелят вокруг длинными пальцами. Пока теплый ветер приглушает шаги прохожих, так что те не шаркают, а как будто в тапочках войлочных шагают по ковру. Прохожих, что пришли помахать руками и наговорить банальностей. Я среди них.

А Лени с Верой стояли и говорили, как говорят между собой равные, далеко обогнавшие остальных. Как говорили мудрецы в «Игре в бисер» – одной из тех книг, которые я обещала Вере не читать. Обменивались наблюдениями – не словами, а какими-то шифрами, поэтическим кодом истины, заключенной в простоту. И в ветер. И в ивы.

Я смотрю на них, не замечая, как на меня навьючивают чужой багаж. Задыхаясь, проснулась. Огромная рыжая морда громко мурчала мне в лицо. Толстые лапы мяли грудь. Я встала и пошла на работу, где нужно было переделать кучу ерунды, а на все остальное просто не было времени.

***

Утро. Суббота.

Мама встретила меня гантелями. По квартире носились высокие мужские голоса. Они пели вариацию на тему «Девочки из Ипанемы», подыгрывая себе на кастрюлях и маракасах (банках с гречкой?). На стене гостиной висело толстым маркером торжествующее: «Гантели + босанова!».

Мама кружила вокруг меня, время от времени подпевая «корасон», приглашая присоединиться к ее танцам. Я помыла руки и присоединилась. Трястись маме было нечем, но все равно выходило хорошо. Я даже сделала пару снимков, и мы выложили их в мамины соцсети.

Заскочил старый приятель семьи, и мама сообщила ему, не прекращая танцевать, что открыла идеальную музыку для наших сумрачных широт!

– Плюс, – мама сделала эффектную паузу, – под нее замечательно заниматься с гантелями. Как это никому это не пришло еще в голову?

– Вы могли бы преподавать! – мамин приятель был в искреннем восторге.

– Да! Это могла бы быть школа…

– Уверен, у вас бы получилось…

– Никакого железа, никакого грохота. Только солнечная музыка, только легкость! Тут и на пресс попадает, попробуй!

Приятель разделся до майки и, взяв вторую пару гантелей, стал неуклюже пробовать.

– Спашенька, как мы раньше жили без этой музыки?

Я пожимаю плечами. Маме совершенно ни к чему знать, что эти песни я могу спеть со всеми проигрышами. И как хорошо было ковырять постылый диплом и дремать под всех этих «жуанов-жильберту-жубинью» в Верином подвале зимой пять лет назад.

***

Новое воскресенье. Пришло и ушло. Вспомнились актрисы с афиш. Предложила маме поставить домашнюю сценку, но она посмотрела на меня так, как смотрел кот, когда я предлагала ему вместо корма сосиску. И это, значит, отсекла. Может, потому Вера выбрала меня: я знала горечь жизни в «культурно-отягощенной» семье, где все зыбко и то, что вчера обожествлялось, сегодня старо и моветон.

***

В новый понедельник, под влиянием позитивного образа жизни мамы, я решила: хватит.

Утро выдалось славным. Май заканчивался и никуда не спешил. Опять опустилось почти до ноля. «Чему ты удивляешься?» – спросил мой технический приятель. Он ничему не удивляется и ждет больших катастроф.

Я встала рано. Раньше, чем запели стрижи. Горланили грачи. Горланили отрезвляюще.

«Почему стрижи поют позже грачей, а грачи – позже жаворонка, который поет, не дожидаясь рассвета, а соловей – вообще по ночам?» «Сколько фунтов специй стоило убийство в Генуе?» «Можно ли радоваться тому, в кого влюблен, попав с ним под холодный дождь? А после 25?» От ее вопросов жизнь включалась по-новому. От каждого.

Мне не было 25, и я никогда не любила. Сейчас мне давно за 25, и с тех пор я только узнала устройство карбюратора. И то, что Вера этому кому-то была рада не только в холодный дождь.

К черту! К черту стрижей и Геную! Буду думать о своих делах. О своей скучной, серой работе, где я никому не могу навредить.

Я трясу гантелями в такт босанове, где вечно зрелые сангвиники не знают ни печали, ни воздыхания, поют о чем-то непонятном, но живом и радостном. Может, о видах с горы Корковаду. И я на пару минут снова – безоблачный малой. Беспечальный брошенный шут. Он может все. Может даже радостно подумать о работе, где сегодня будет серее обычного, но нескучно, точно! И иногда даже небесполезно.

Но заканчивается музыка, я выхожу за порог квартиры и уже думаю о другом. О Вере, об отце, о сестре – все они исчезли, не простившись.

О Лени, чьи идеи все-таки пустили корни в смешном шуте, который уже не такой смешной и даже устроился на стабильную работу. И никакая она не Офелия. Такие, как она, – призраки, толкающие культурно-отягощенных смертных в пропасть губительных мыслей и поступков. А сами отходят от края и преспокойно занимаются другими вещами и другими людьми из других пьес.

Спускаясь по лестнице, вдыхая пятиэтажный след цветочного женского одеколона, думаю о женщинах – Лени завещала думать о них о каждой как о центре вселенной. Со мной много их работает, разных девушек и женщин, но мало кто тянет на центр вселенной. В основном они такие, какими их видела Вера. Чванливые, фальшивые, и даже те, кто как бы вышел из игры и одевается в стиле унисекс, бреет голову, матерится нарочитым басом и курит, и развивает всячески интеллект, те бабы самые гадкие, самые злостные театралки. На деле они мечтают, чтобы им дарили рассветы и закаты. Вот когда кричат стрижи, я даже говорю и думаю, как она, как Вера.

Но пока они не кричат, и я думаю о них лучше. О том, что они, каждая, просто пытаются урвать свой кусочек счастья – как моя новая коллега – того счастья, что дается только молодым. Методы у них обычные, но не всякому дано изобрести велосипед!

Я бегу к метро. Не потому, что опаздываю. Я просто очень люблю раннее утро. Может, потому, что таким ранним утром я познакомилась с Верой. Мы с ней дважды знакомились, и оба раза – рано утром. Утром все такое чистое.

Я смотрю вслед девушкам. Они встали затемно, чтобы успеть стать такими красивыми. Они в длинных пальто, длинные волосы, ногти тоже длинные. Так красиво.

Так красиво, что уходит обида, уходят чужие идеи о женском рабстве. О том, что они лишь выполняют навязанную им роль. Но им так к лицу эта женственность. И моей новой коллеге. Этой приземленной Нетребке. Или только приземистой?

Румяная дворничиха согнала меня с тротуара метлой, как фантик, напевая. Запекшегося кирпича здание вдали. От чистоты я немного трогаюсь умом. От чистоты и голода. Чувствую себя молодым Гамсуном Кнутом. И все-таки я немного злюсь на Веру, но уже по-другому. Вот почему давным-давно предлагали изгонять поэтов из города. Ни сами не живут, ни другим не дают. Другие потом вот так, по дороге на свою стабильную работу, видят и слышат черт-те что.

Как ранним летом нарастает шум за окном, внизу. Бессвязный, как пустая радиоволна.

Как полно можно жить, страдая волнительной бессонницей. Как пусто от бессонницы безнадежной.

Как ранним утром другая женщина-художница достает холст и думает, кого бы изобразить. Некоторых можно вызвонить уже сейчас. Но их нужно поить кофе, приводить в порядок, настраивать. Не пойти ли поискать натуру вот так, наугад?

Это какая-то из Вериных «встреч» из дневника. Или я сама уже додумала?

Облака принялись кучерявиться какой-то крашеной блондинкой. Такая натура ей бы точно не подошла.

В метро привычная пара: молодой милиционер делится сердечными делами с немолодой контролершей, громко. Здесь никто никогда никого не стесняется.

Расхристанная седая женщина, шуба в пол нараспашку. Выше на голову толпу. Такие закаленные старухи в метро просто пролетом, пересадкой к Гималаям, и никогда не присаживаются. За спиной рюкзак размером с небольшого теленка. Наверное, Лени будет вот такой.

В вагоне молодая, стриженая, сдобная, листает смартфон, пакет с едой между ног, сидит напротив. Напомнила старую меня.

Серые куртки и воробьи на тропе от метро к остановке рабочего шаттла. Ярко-грязный супермаркет, один из тех самых форпостов на границе города, одиноко громок и весел, оглашает унылую окраинную равнину песнями о Калифорнии, о превратностях любви, о прошлом Рождестве, когда все было так хорошо.

Коллега догоняет меня, хлопает по плечу, еще один. И я на время забываю об истории чужой любви, которая зачем-то возникла в моей жизни, сбила и скрылась без следа, как красивая ворованная машина, пять лет назад. А я вроде до сих пор стою на том же месте и смотрю ей вслед, пытаясь понять, что это было и при чем тут я.

***

На работе все посмотрели новое кино про тех самых девушек. Все смакуют подробности. Некоторые сходили дважды, взяв с собой своих парней, чтобы их как-то воодушевить. Но и это не сработало. И они грустят об этом вслух, куря и никого не стесняясь. Парит.

Вдруг – ливень, бешенство, замазало стекла. Коллеги сразу пришибленные, спрятались по углам. И в офисе почти так же уютно, как у Веры в подвале. Где, возможно, бывали те самые девушки. И те самые подробности, пока меня не было. Но это неважно. Снова ясно.

В свежем воздухе из окон, в криках обсохших стрижей проходит вторая половина дня. Чайки, как грибы, облепили крышу ангара далеко внизу. И снова вечер.

Изредка сирены скорой помощи увозят кого-то подальше от ворот и святого Петра с ключами. Или от геенны огненной. Вот так и должны звучать настоящие сирены – оглушительно тревожно, чтобы никто не поддался их чарам.

Дома трепещут синички на балконе, но моему коту невдомек, что с ними делать. Он бы тоже не впечатлился тем самым кино.

Май подошел к концу, но ничего не происходило. Мы с приятелем открыли сезон баров и ни в чем себе не отказывали. Ему совсем нечем было заняться. Очередные курсы по чему-то закончились, и он не мог решить, наскучило ему и начать новые или продолжить эти. А дома его никто не ждал, кроме сериалов и пары сайтов для знакомств и фривольностей. Была жена, но она не ждала его.

После работы мы по очереди приглашаем друг друга прогуляться, зная, что прогулка наша всегда найдет себе причал. Даже удивительно: такой молодой, симпатичный, обаятельный, почти не ноющий (что вообще уникально) – и ни малейшего смысла в жизни.

Мы ходили в бары намеренно полюднее, побольше, погромче, как мегаполисы против провинций, где так легко затеряться.

Крошечные бары, в подвалах, кирпичные, уютные, с нишами, они остались для Веры. Только она знала всю их карту. Знала людей в них, с которыми необязательно было здороваться, но всегда было о чем поболтать. Знала крупных спортсменов, которые почему-то ходили в женский туалет. В одном из них мы встретили девушку с коротким каре.

В этот раз мы все-таки сели в полупустом, полутихом месте, где в углу кто-то стенал какой-то рок-романс, но негромко. Какой-то ковбойский. Было очень тепло, и, выбравшись покурить, я все еще слышала отголоски губной гармошки. И видела, как Вера, жилистая, где-то в Америке, ближе к Канаде, кони, упряжь, кожа сухая и тонкая. Ее морщины горькие вдоль рта. Кожаная куртка на черной байке, красивое ухо торчит из чуть подросших волос, таких соломенных, как спелая рожь вокруг города жарким летом.

– А лето будет жарким, у мамы приметы, – удивительно, как легко кричится, если немного выпить. Но мой приятель не слышит. Алкоголь увел его своими тропами, и он расстраивается, что поют Элтона Джона:

– Как же достали эти пидорасы!

– Да ладно, хорошая же песня!

Дело не в них. Жена разводится с ним, без особых причин. Момент располагал к рассказу о Вере, но я даже начать не могла, очень уж глупо выходило, особенно на фоне сэра Элтона.

Завтра же я все рассказала своему приятелю, и он совсем не удивился. Он всегда был готов к худшему.

***

Пронеслась еще неделя. Сон сбился. Даже удивительно, как я могла ночами не спать у Веры и утром вполне бодро сидеть на парах или что-то даже преподавать. Прерогатива юности. Сейчас работа, совсем же не пыльная, отнимает столько сил, что хватило бы поле вспахать.

Машина пылится во дворе. Маленький «жучок», который я так и не смогла полюбить: за порчу воздуха, за нацистское прошлое. Каждый поход на работу (именно поход) приносит большие порции адреналина. Что ж вас развелось-то столько, стриженых? К счастью, многие красятся в синий и розовый, но даже они напоминают мне Веру.

В свободное время читаю ее старые эсэмэски, надеясь хоть там отыскать ключ и хоть что-то понять. «Продавай, но сама не читай!», «Потанцуешь для старика сегодня?», «Как тебя нет, так налетают. Оберег, что ли?»

Снова пришли выходные, субботу я проторчала у мамы, она (действительно как оберег) отгоняла от меня дурные мысли. И за музыкой, за животворящими танго и босановой не слышно было стрижей. Вере танго не нравилось: «Это же спаривание под музыку».

Воскресенье я провела дома. Воскресенье у нас было святым днем. По воскресеньям у меня не было уроков, не было других занятий, кроме как прийти к ней с открытием книжной лавки и, лежа на ее топчане, ни о чем не думать или читать что-то невинное (с ее точки зрения, романы в мягкой обложке куда невиннее Юлиуса Эволы).

А еще смеяться. «Она такая мрачная, твоя подруга, – говорила мама. – Точно Рыба или Рак. Когда у нее день рождения?» А меня никто так больше не смешил. И я не знала, когда у нее день рождения. Так и не спросила, боясь показаться обычной.

В понедельник начался июнь. На вишне, что вчера цвела, уже зеленые бусины. Стрижи с остервенением носятся над улицами. Начался гон поездов. С ревом они грохочут по ночам, не давая спать.

И только к первым троллейбусам, которые уныло отгоняют их, как нечисть, гон прекращается до следующей ночи. «Лучше ползать полезным троллейбусом, чем летать сонной мухой».

Пролетела еще неделя. Наметился корпоратив. Шел дождь, и все давно поехали на торжественную часть. И я тоже, но по пути сделала небольшой финт и пошла в Сад. Платонический сад, называла его Вера. «Представляешь его ночью?!» — это была ее последняя эсэмэска, в апреле. Я к тому моменту уже много мест представляла ночью благодаря ей, но не Сад.

Пока он был закрыт на зиму, мы только пробегали мимо. И из-за старой ограды, вечнозеленые и уже давно опавшие, тянули ветки деревья. И ближе к весне, опять готовясь к новому рождению, деревья отравляли город густым тяжелым ароматом. Ночью они пахли оглушительно.

Когда он открылся, мы тоже ходили мимо: в понедельник, когда у Веры был выходной, сад не работал. А в другие дни, пока он цвел и пах, она спала, вернувшись домой после ночной работы. «А пойдем в Платонический?» – первая за долгое время эсэмэска была как праздник, как поездка в санаторий. Вера, сонная, веселая и злая, ждала меня у входа. И уже внутри, у приодевшихся уже яблонь, или у зеленеющих лиственниц, или у пруда с чертовыми лебедями, вручила мне тот список «на черный день». Может быть, она хотела красиво обставить наше прощание. Кто знает?

Я ходила в него одна. Казалось, если она и напишет, то только пока я здесь. И каждая редкая эсэмэска (кто сейчас пишет СМС?) встряхивала, как прикосновение в публичном месте.

Я ходила в него все реже. Чтобы зажило. Я перестала в него ходить.

За пару лет, что меня здесь не было, он ничуть не изменился. Под дождем есть мороженое было особенно вкусно, хотя под руку мужчина жаловался своей женщине на дороговизну билета за вход. Зато их ребенок тоже знал толк в мороженом под дождем. А если в него подлить коньяк, гулять особенно хорошо. Хвоя в паутине и хвоя, похожая на паутину. Ель ниагарская, ель с ладошками. Яблони пахнут, кто кого. Плющи ведут захватнические войны.

На корпоратив я поехала уже «хорошей».

***

– Так чего же ты хотела от нее? Чтобы она тебя полюбила?

– Да нет, что ты… Просто…

Мой приятель уже тоже был «хорошим», поэтому мы быстро перешли на личное. Он хотел, чтобы я ответила здесь и сейчас. Он считал, что из-за этих колебаний среднего класса все так плохо: они ничего не хотят, но они боятся все потерять. И в промежутке между нежеланным всем и устрашающим ничем проходит их жизнь, пока корпорации губят планету.

Наша корпорация напоила несколько сотен отборных специалистов. И теперь они приставали, кто к кому, хотя большинство было в браке. Чувствовалось – приставали вхолостую, по инерции. Приятеля это убивало.

Мы с ним сидели под каким-то деревом. Дождь кончился. Мне так много нужно было ему объяснить, и так плохо слушался язык, что я решила телепатировать:

«Понимаешь, проблема в том, что мне никто неинтересен в этом смысле. Так вышло».

«Ты помнишь пубертат своих одноклассников? Ничего, кроме тошноты».

«А эти третьи, смешанные, которых сейчас хоть пруд пруди. Молодые люди неявно женского пола – эти особенно отпугивают своей одинокой всеядностью. Проклятое племя равнодушных. А ведь в действительности никто никого не волнует по-настоящему».

Последнее сообщение, видимо, таки дошло до приятеля.

– Овощи! Только посмотри на них: никакого желания! Они же ничего не хотят и никого!

Он отошел еще налить, прислонив меня к дереву. Рядом лежал кто-то неразборчивый. Возле него курили медбратья из кареты скорой помощи. Наверное, просто спал.

Мимо шли и шли. Были и «смешанные». Совсем не похожие на Веру. Я приступила к монологу, адресуясь лежавшему на траве: «Как их много, они повсюду: в фильмах, в книгах, на улице, на работе. Вера была совсем другая».

Силы кончились, и я опять перешла на телепатию: «Им хочется обнаружить себя, как будто это единственный шанс выделиться на фоне других, что тоже на пороге теток. Пишут рэп, преисполнены цинизма. Красят волосы, метят свои тела, что, как страницы соцсетей, раскрывает все подробности их частной жизни, включая религию и имена бывших. Им просто больше повезло, чем тем, из Вериного дневника. Как же здорово, что им повезло! Будьте счастливы!» Про себя думается очень стройно!

– Эмма!

Подошла новая коллега, которая уже не была новой, не была Эммой. Обидно трезвая. Нарочно разговаривающая на равных, как будто бы я не в говно и не лежу спиной на дереве.

– Привет!

Мне хотелось договорить свою мысль: вдруг они бросаются вдогонку подругам, в ноготках и детях. Последняя стрижка, прежде чем растить. И все равно, что и с кем, точно так же, как моей сестре. Но это было так давно, и теперь у нее старик, но моей маме вовсе не обязательно об этом знать. Старик молодец, вышел победителем из гонки равных. Надолго ли? Моего слушателя уже унесли. Новая коллега терпеливо ждет.

– Привет!

Я уже говорила? Она похожа на укороченную Нетребку, будто той дали по голове. Так что она раздалась вширь и сдала ростом. Правда, голос у этой коллеги тоже ниже и толще. Но и это ее не портит.

А я на кого похожа? Обзору открыты джинсы, в которых уместились бы еще одни ноги, кроссовки неразборчивого пола. Рука, поправляющая шнурки, тощая, волосы на ней стоят. Конечно, она говорит «привет» и рассчитывает на все подряд.

– Привет!

О, кто-то еще подошел, уволок новую коллегу в темноту. На прощание она смотрит на меня с улыбкой и укоризной. Мимо идут и идут. Мое дерево пахнет ночью. Весь город пахнет ночью. Эти летние городские ночи я вынюхала сама. Твой город пах морозом и туманом. Травы всех смесей, остывающий асфальт, падучие звезды – все это мое, так что не надо. Не надо было уезжать накануне лета – мы бы разнюхали город вдвоем.

– Ты что, плачешь? – приятель заслонил мне звезды, и я решила ответить иронично, как любила отвечать мама, давным-давно, когда от нас никто еще не сбежал.

– Это галлюцинация, брат. Неверный свет фонарей, пелена алкоголя на твоих глазах, ночные мошки. Сухой глаз – болезнь айтишников, слыхал?

Мой приятель считает, что дерево вредит мне, и тащит к новому месту. К реке. Тут уже целый выводок тех, кого принесли «подышать». Но только я смеюсь. Летняя река, а? Каково? Сколько ночных, летних, речных запахов, на двоих, не рожденных.

Приятеля требуют домой (кто? жена же ушла от него?), он несет меня к такси. Наверное, мы смотримся, как пьета. Я чувствую большую ответственность и стараюсь выглядеть мертвой и трагичной. А вдруг она здесь? Вдруг Веру кто-то провел и она видит меня сейчас? И конечно, узнала. А мне все равно! Я машу новой коллеге. В ее глазах даже вверх ногами нет ничего нового.

В такси есть музыка. Мы вместе с таксистом подпеваем старой, давно потухшей звезде. Он мог бы ходить в тот хор, где пела Вера, таксист. Снаружи другая музыка. Внутри вертолет, поднимающий меня все выше. Я забыла сказать тебе: работа, куда я устроилась, так же высоко над землей, как твоя мансарда, даже выше. И сверху блики на крошечных машинах внизу блестят, как бенгальские огни, особенно теперь, когда упало зрение.

Сегодня огни особенно слипчивы. Летом ночи другие. Летом Город не спит. Целые стаи стрижей, которых не отличишь от пацанвы. Я уже в фантастической части твоего дневника. Марши за легализацию веществ. Подземный город, выстроенный обкуренными недоучками. Раз в неделю обычная трагедия: кто-то провалился под землю. Свалился вместе с бракованным мостом. Ты просто обчиталась научной фантастикой в детстве.

Я трезвею, и приходят более скучные, чужие мысли. Откуда она свалилась? Где она нашла эту черную царевну и о чем они говорят по ночам? Не про стрижей, что так жестоко верещат дни напролет.

Как мне теперь жить в этом городе? Не зная, из-за какого угла она мне встретится. Они. Как мне теперь общаться и с кем?

Как встречаться за пивом с приятелями и выдумывать истории, которых не было, и скрывать те, что были?

Что ответить на вопросы о политике? Каковы мои взгляды на крупные события, потрепавшие мировое сообщество? И отчего вздорожал бензин и потеплела зима? Как я могу ответить, если последние пять лет мне не дает покоя только один вопрос: почему она меня, своего верного кронпринца, бросила вот так, как дворнягу?

Когда таксист меня высаживает, я почти как стекло.

У входной двери я вызваниваю своего приятеля, и праздник продолжается.

***

Мы снова сидим в том ковбойском полупустом баре. Расходимся под утро. Жена вернулась к нему, а он уже не рад.

«Я могла бы помогать!» – думала я по дороге домой, все еще представляя тот американский кадр с кожей и лошадьми. Забыв, что могу натолкнуться на нее в любой момент, проходя так близко от книжного подвала, как раз когда он вот-вот закроется. Июнь, и город прогревается почти до утра, и ночь не трезвит.

Такой же теплой и будничной, но только майской ночью подвал опять был закрыт. Я привыкла и не насторожилась. Я уже по-свойски достала ключ из тайника и вошла. Не стала включать свет. В подвале напротив была драка. Беззвучно и одиноко лупили друг друга.

Где она сейчас? Кто может это знать? Кто из всех тех бабищ, с которыми она была? Что у них общего с ней? И как они тащились к ней наверх на этих шпильках и каблуках? И как пах после них тамбур? И сколько росту было в каждой? И неужели, чем, почему я хуже? Почему ни разу она не пустила кронпринца к себе на порог?

Я собралась уходить. Обошла стеллажи. Ближе к прилавку стояло несколько книг, как бы на отшибе. Цветаева в том числе. Я, может, и обратила-то внимание на книгу в мягкой обложке благодаря соседству Цветаевой, которую Вера так не любила.

Я тихо включила радио. В темноте блюз звучал совсем горемычно. Словно досадуя, что кончается ночь и утренний свет торит путь даже сюда, в этот подземный чулан. А значит, больше нельзя ныть – нужно что-то делать.

«Блюз – музыка для одиноких неудачников! Ты же не думаешь, что мы будем слушать этот отстой? – смеялась Вера, отыскивая блюз-станцию. – «Она была со мной, теперь она с другим, а я еще и без работы и денег» – ну как тут не спеть?»

Но тогда нравственные основания блюза меня не занимали. У меня в руках была книга в самодельной обложке с каланами, и на первой странице Вериным почерком было написано: «Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими не нашел».

Зачем я взяла ее с собой? Я не брала, я просто не поставила на место. Я положила книгу в рюкзак и поехала к своему ученику. Дорога была длинной, и, листая страницы, я успела прочитать почти все, что она писала обо мне, выковыривая свое имя, как изюм, в толще неизвестных мне историй, городов и людей: