Читать книгу: «Из жизни безногих ласточек», страница 2
«Меня опять тошнит, и мне стыдно, что это в такие годы».
– Мам?
– М-м?
– Так, хотелось посмотреть в твои глаза.
– А-а!
Мама радостно возвращается к экрану, ей нужно договорить с каким-то чатом. От нее ушел муж, потом от нее ушла дочь. Как два колобка укатились. Вторая дочь (худшая, хоть и младшая) ничем ее не радует. А она занимается благотворительностью и много чем, и мне обычно стыдно думать об этом, но не сегодня.
Я иду по нашей старой квартире, где давно не живу, но живут целых два призрака, как ни старается мама их не замечать.
– Мам, мне так стыдно! – я кричу из коридора, чтобы не забыть.
– За что-о? – кричит мама, и мы опять молчим, этого достаточно.
На балконе тихо. Шуршит дождь. Высокая, уже зеленая акация готова принять всю жару на себя. А по маминым знакам выходит, что лето будет жарким. Жарким оно было в тот год, когда исчезла Вера и сбежала Муся, моя сестра и мамина дочь.
Вера говорила: большое воспоминание, как красивая песня, начинается с маленького аккорда. Он брякнул и почти затих. Снова возник, снова затих. А потом вступает вся песня, резко и громко.
Мое большое воспоминание ахнуло по голове большим аккордеоном. Без всяких прелюдий. Под сенью высокой влажной акации.
В то лето город задушила жара, и все немного тронулись. Так что мы с мамой, сходя с ума каждая по своей утрате, ничуть не выделялись из толпы. Я изъездила окраины на тех редких автобусах, что соединяли город с пригородом. Иногда просто моталась по кольцевой – просила подвезти приятелей или маминых учеников, которые приезжали с других концов города. Своей машины у меня тогда и в помине не было, я садилась ко всем знакомым на хвост, неважно, куда они ехали. К бабушке? Прекрасно! Было так жарко, что тему для разговора не нужно было искать никогда. Изредка ездила на такси, когда не хотелось говорить вообще. После этих поездок я более сочувственно смотрела на маминых мышек, которые жили и умирали в колесе на кухонном прилавке, поддерживая в маме веру в бессмертную жизнь или прорыв к сансаре. В зависимости от настроения.
Здесь, мне казалось, могли найти ее: и в газетах написали бы вскользь, что в придорожной чаще кукурузы ночью нашли тела двух девушек. Одна – темной масти, как Эмма, длинная. Вторая была за рулем и не имела прав. Обе всмятку. Мотоцикл отлетел так далеко, что даже не верилось. Никто не виноват, просто нельзя на такой скорости нестись и не разбиться. Такое решение было бы уместнее для нее и Лени. Двойное самоубийство как единственно возможное решение нерешаемого.
И хотя у Веры не было своего мотоцикла и пригородная романтика была ей совершенно чужда, я фантазировала без оглядки, все больше отдаляясь от мамы.
Даже эти редкие поездки на такси опустошали нашу казну. Но мама не спрашивала, куда уходят деньги, хотя жили мы весьма скромно. Обе репетиторствовали: она – дома, я выезжала к тупым от жары ученикам, чтобы обучить их французскому, который сама толком не знала. Что-то приходило от отца, но никто и не думал установить адрес отправителя. Он стал доброй феей, в чье существование никто не верит, чьи подарки принимаются без лишних вопросов.
Трубы за кольцевой жарились, как невозмутимые индейские горы, даже окрашенные на индейский пестрый манер, и это успокаивало. Поля колосились, их убирали, но всегда это были ее, Верины, волосы, то резко остриженные, то небрежно отросшие, мягкие.
Сгребая листву в саду чужой бабушки, я слушала аудиокниги, мрачные рассказы и старинные стихи на английском. Сперва назло Вере (она хотела, чтобы я оставалась «безоблачным малым», вольтеровским простодушным), потом из любопытства. Но после Веры и ее дневника все истории, даже самые драматичные, напоминали текст с этикеток косметических средств. Они обещали тебе так много, а вместо этого вызывали аллергию или не имели никакого эффекта.
Глядя в глаза чужой бабушке, я говорила: понимаете, это моя первая настоящая потеря. Потеря не человека, а ориентира. С ней я узнала, что он вообще может быть, ориентир. И вот он исчез, как тропинка, стертая с лица земли злым дворником. А я изливаю душу чужой бабушке, потому что моя собственная мама, узнав, что «та моя подруга», у которой я проночевала пол-осени, полвесны и всю зиму, уехала, кажется, навсегда, сказала мне: «Ясно». Иногда я говорила чужой бабушке про жару и что, конечно, в деревне лучше, чем в городе. Эффект был примерно одинаковый. И я искала другие средства.
Пробовала пить – не вышло.
Пробовала больше спать – а сон ушел, совсем.
Пробовала есть – и не могла смотреть на еду.
Это было глупо и обидно. Из зеркала на меня смотрело лицо из тех, что в старости напоминают сморщенных младенцев, а внутри была полость, огромная и гулкая, как пустой храм, где давно разогнали хористов.
Я худела, и мама меня ела за это, но не слишком. Она сама не могла есть – от Муси еще не было никаких новостей. Я взяла еще больше учеников, и мы ушли в работу, страдая каждая в своем углу, стыдясь своей подавленности, на которую, как нам казалось, ни одна из нас не была способна.
Суеверная атеистка, мама вдруг вспомнила, что уныние – смертный грех. И ненавязчиво цитировала это как мантру. Мы сделали из борьбы с этим грехом состязание, и оно нас спасло.
Спадала жара, но спалось не лучше. Как-то ночью я получила короткий «привет» от сестры. И хоть мы и обменялись после этого десятками отборно матерных сообщений, я знала: худшее позади. Конечно, маме я все рассказала. «Только ни слова маме»? – обойдешься!
– Это ее выбор, – с этими словами мама взяла курс на поправку и сделала это очень заразительно: переоделась в яркие мексиканские юбки, пересела на велосипед, записалась на танго, стала печь (и есть) сложную выпечку, расширила круг знакомств еще больше и наконец, устроив из бывшей папиной дачи благотворительный приют, отдала ему лучшую, энергичную часть себя.
Подобралась осень, год исполнился с того сентября, как мы с Верой познакомились. И я решила, что хватит и надо менять жизнь. Странно, но мне это удалось.
И вот вчера.
На стене в Мусиной комнате висит фотография, Мусей же снятая, где я – рыжий клоун, по виду только что лопнувший все шары, понуро веду хоровод. Фотография сделана вскоре после того вечера в декабре, в баре. Через пару дней я уволюсь из школы и всерьез задумаюсь о том, что дальше клоуном жить нельзя. Что жизнь – это не сценка с мамой в гостиной перед гостями.
К тому же времени относится первая и последняя запись в моем собственном дневнике. Вера тогда впервые забыла про меня. Тогда – в самом начале года, вскоре после той встречи в баре. Когда новогодний неон еще горел по всему городу. Я долго ждала у двери подвала, не решаясь ни отправить ей сообщение, ни достать ключ из тайника и тупо войти. Отморозила руки. А когда развернулась, чтобы идти домой, услышала крики и смех и пошла на звук. Толпа полумужчин-полуженщин, рядом кружат мотоциклы, ревет музыка, там же стоит Вера, развязная, как они. Хриплый смех, пьяная, курящая, в какой-то чужой косухе поверх байки. А я оттуда видела, как она несчастна. Но каждый раз, когда я ей говорила об этом, она сразу переводила все в шутку.
Потом, исчезая в ночи, она оставляла для меня записки. Утешительно-ласкательные: «Кронпринцы не плачут». Сухие: «Я не знаю, когда вернусь». Пьяные: «Малой, поторгуй за меня, потанцуй для меня!» А тогда ничего не оставила.
Я вернулась к подвалу, достала ключ, вошла и улеглась на топчан. Когда она пришла, я уже спала. И вскоре она тоже уснула, упершись горячим лбом мне в спину. А я так и не смогла заснуть. Я знала, что все действительно пошло под откос. Что кронпринца, медленно и без почестей, уже хоронят в общей могиле.
Так что мне было абсолютно плевать, что Эмма отдаляется от мамы на всех парах. Она – в свою сторону, я – в свою. Все мои мысли были о том, чтобы повернуть время вспять и вернуться в исходную точку, когда все было так просто и легко.
Одну фразу из той записи помню дословно: «И все-таки я никогда не была так счастлива – пускай все это иллюзия». Если бы я встретилась с собой пять лет назад, я бы сказала: знаешь, иди-ка лучше поработай над стилем. Но в том декабре мне было не до стиля.
Они стояли в темноте, полупрозрачной от слабого мороза, и самое главное я тогда не записала, не смогла. Прячась в тени голых каштанов, я видела, как Вере предложили проехаться на мотоцикле, кто-то махнул рукой. На нем уже восседала крупная девица, и Вера села за руль, совсем пьяная, взъерошенная. Она целовала эту бабищу, потом они умчались. Был очень мягкий, такой чистый и пахучий декабрь, не тронутый в этих краях новогодней истерией.
Я лежала, гладя ее по волосам, с грустью наблюдая, как приходит утро, которое непременно потребует внести губительную ясность в происходящее; как подозрения, зревшие все это время, складываются в простую мозаику: та крикливая, крашеная, что выясняла с Верой отношения; те мужеподобные, их взгляды на меня; и в центре Вера – такой же стриж.
Мы никогда об этом не говорили. И потом не говорили. У нас были другие темы для разговоров. И не переводились. Ей было интересно все. Как устроен карбюратор? Сколько фунтов специй стоило убийство в средневековой Генуе? Почему стрижи поют позже грачей, а грачи – позже жаворонка, который поет, не дожидаясь рассвета, а соловей – вообще по ночам? И как можно заскучать, не узнав все это?
Почему же ты заскучала?
Дома были вопросы, главный из которых: вот я забросила и практику, и работу, учусь через пень-колоду, что дальше? Но это меня не беспокоило. Как не беспокоила Эмма, с которой тоже что-то творилось. Она тоже задавала вопросы: «Тебе не стыдно за маму?» Этот вопрос вскоре стал ее мантрой. С ней на устах она бросила маму меньше чем через полгода. За то, что мама была жеманной, фальшивой, поверхностной, плохой актрисой. Еще и бывшей. Бросила как раз тогда, когда я не могла поддержать ни одну из них.
Мама тихо подошла с пирогом на блюдце. И сказала:
– Какая ты красивая, Саша.
И я пустила слезу. Но не потому, что мама сказала мне эти слова впервые в жизни.
День третий
Я заночевала у мамы и, опять промаявшись бессонницей, утром постановила считать встречу с Верой уже не столько фильмом, сколько помехой на экране повседневности. Город все-таки очень большой. Может, она тут проездом. Может, это не она.
Could she be the one I saw so long ago?
Could she be the one to take me home?
Собирала для нее истории по дороге и опять видела женщин как погрешность вселенной, как какой-то странный, вымирающий вид. Будто фантики, в своих одежках и макияже, они спешат по делам. И вечером вернутся, потрепанные злым ветром повседневности. А утром опять…
Днем как-то перебилась работой. Работы опять было мало, как назло.
Мы могли бы сидеть в театре, где маленькие дети, как облачка, выплывают на сцену. Вместо этого я сижу в курилке с коллегами, смотрю на облака, не узнавая их. Куда они идут? Туда же идет верблюд с пачки «Кэмел». А я остаюсь сидеть, пока по пустой голове идет караван мыслей, надежд и сожалений, все сразу. Оазис остался позади, впереди одни миражи.
Эх, почему я тогда была одна? Почему – такая тощая и никакая? Большая грудь, ловкий начес и маленький иностранец под мышкой – я могла бы встретить ее в городе эффектно. Броситься наперерез: знай! У меня все сложилось!
– Ты не хочешь в тренажерный зал? – мой женатый приятель тоже любит задавать вопросы. Вполне конкретные, не про карбюратор и специи. Он уже окончил курсы китайского и росписи выходного дня. И всерьез думал о вегетарианстве.
Я рассмеялась. Представила: жарко, кругом озверевшие лица, «Раммштайн» на всю громкость. А тренер время от времени убегает в соседнюю каморку бросать зигу. Одна из самых смешных Вериных историй. Может, она и ее выдумала, чтобы подбодрить меня.
Приятель обиделся.
– Ну конечно, лучше заплывать жиром.
На нас обоих висела одежда, так что он тоже засмеялся.
– Да там нормально – я хожу по дорожке, слушаю музыку.
– Ты не поверишь, сколько я хожу пешком.
– И сколько же?
– С работы до дома. Почти каждый день.
– Ну, можешь руки покачать.
– Не хочешь на балконе покурить?
Мы курим, а они надрываются, стрижи. Я смотрю вниз, но там никого нет.
Мой приятель всем видом приглашает к беседе, но я не могу. Я думаю о наших коллегах, что качаются каждый день, но ни разу ни одной бабушке, навьюченной клунками, не предложили свой бицепс – хотя случай подворачивается каждый день. Каждый раз, когда они поднимаются из метро в толпе стариков и старух, что спешат на свои дачи. Я думаю о Вере, не пропускавшей ни одной женщины с тяжелой сумкой, и даже если они шарахались и не давались, спешила к следующей как заведенная, не предупреждая и не объясняя. Потом просто догоняла меня, и мы шли дальше. Или бежали – если была ночь или раннее утро, и мы прогуливали ее работу, и на двери «Улисса» висели замок и табличка «Технический перерыв», и надо было спешить, а ей хотелось объехать как можно больше Города.
А если был выходной, понедельник, гуляли уже по-человечески. Почти медленно, в тех местах, где я никогда не была и где не было ничего знакомого, и даже реклама была другая.
Приятель предлагает угостить меня антидепрессантами, я отказываюсь, и мы оба смеемся. На балкон выходит новая коллега, потупив глаза, с подружкой. Но мы уже закончили. А завтра я опять распущу волосы и буду мотать ими как всамделишная девушка. Так-то.
Сев за свой рабочий стол, я опять смеюсь. Да так, что приятель делает мне большие глаза. Думает, я что-то употребляю втихаря. А я просто вспомнила: Лени-то тоже в городе.
***
К вечеру я поняла, что никакая это не помеха и с этим как-то нужно жить. Опять ехать к маме было унизительно.
Насчет моей мамы Вера была права в одном: она из породы вечных женщин. Что-то такое мне зло нашептывала Эмма: мол, они всех переживают, потому что все свои переживания несут на транспарантах. Я Эмму не слушала особо, но когда Вера заявила, что я похожа на мать, не слишком обрадовалась.
– Как тебе повезло! У тебя же характер, как у матери!
– Так тебе же она не нравится!
– Так мне же совсем другое не нравится, это разные вещи.
Думаю, теперь я немного понимаю, что она имела в виду.
Мама могла быть бальзамом (если она была в духе). Она могла в одно слово сбросить твое настроение в пропасть. Она могла крушить всех вокруг, используя все средства выразительности, доступные актрисе любительского театра в отставке. Но она никогда не оставляла тебя в том состоянии, в котором ты пришел к ней.
После того как Эмма сбежала из дома, таких «целебных» состояний стало больше. Может, из духа противоречия.
– Спанечка, золотце! – в лучших состояниях мама говорила, как любимый диджей на радио: доверительно, дружески, почти задушевно и очень далеко от всего личного. И хотя я ничего не могла ей сказать о Вере, только у мамы я смогла наконец представить, что скажу Вере при встрече.
Я не выдержала – и уже сижу у нее.
А сказать мне хотелось все и сразу. И особенно – что за эти пять лет у меня была куча, просто тьма коротких связей. Что я прошлась по ее «каталогу», как немец-комбайнер по созревшему полю, не пропустив ни одного колоска.
Но я так и не нашла куража завести их. А вчера распустила волосы и надела на работу майку с легким декольте. И столько раз туда заглянули коллеги обоих полов, что сегодня я в гольфе и похожу так какое-то время, хоть и жарко. Я даже улыбаться стала меньше. Мама твердит об этом часто, как о погоде:
– Спашечка, ты сегодня совсем кислая, зачем?
И по-прежнему просит объяснить необъяснимое.
Сегодня улыбка – это приглашение к себе домой, посмотреть фильм вдвоем. Вот что теперь улыбка. Но маме это трудно объяснить. В ответ на улыбку они смотрят, и так смотрят в холодильник, на старую еду, которую жалко выбросить и приходится есть. Потому что за новой лень идти.
Может, я могу рассказать маме про «каталог подходящих»?
КАТАЛОГ ПОДХОДЯЩИХ
Нежные в оливковых ветровках с длинными запястьями оттуда. Черные волосы.
Долговязые внучки с моложавыми бабушками под ручку.
Азиатки с глазами-рыбками, когда они косятся в сторону.
Пустые здоровые хохотушки.
Лысеющие красотки.
Йогини с короткими накачанными ногами и крепкими, железобетонными улыбками.
Пухлощекие, обожаемые подругами в соцсетях, с дразнящей дыркой между зубами.
Чеканные уши и мягкое лицо внутри.
Беременные: от таких будто заново рождаешься. И они так близки к конечной правде, что ни их не обманешь и сам не просчитаешься. Беда с ними одна: родив, они снова тонут в ерунде.
НЕПОДХОДЯЩИЕ
Мясистые, упрятанные в тесное, темное, беспрерывно засаливающие волосы руками с ногтями. Лак облуплен, волоски черные и много.
Жилистые с мозолистыми сердцами и поношенной плотью.
Дюймовочки с глазами убийцы и ранними морщинами.
Пострелята, короткие с головы до ног: стрижки, майки, шорты, ум.
Роковые с опущенными углами рта. Рот выдает с головой.
Выпускницы гуманитарных вузов, тем более аспирантки и выше.
И т. д. и т. п.
Она вручила мне этот список в апреле, уже вовсю востря лыжи из Города. С тем наигранным весельем, которое раньше отводила для посторонних и наскучивших.
– Держи!
– А что это? – я уже знаю, что значат эти «пункты», но хочу услышать ее объяснения.
– Так, набросала кое-что. Все равно же будешь подыскивать кого-то, так это вроде карты минного поля.
– Вера, – она думает, что я опять спрошу «почему ты совсем кислая, что случилось?», и обгоняет меня:
– Не глупи!
Но я хочу сказать совсем другое. Мне не нравятся девушки, мне вообще никто не нравится и не нравился никогда, младшие классы не в счет. Так вышло! Я пробежалась по списку там же, пока она возилась с покупателями, и поняла, что все кончается и, может быть, уже кончено. Что у нас никогда не будет бара для чистых сердцем, о котором мы когда-то мечтали.
Рассеянная, далекая. Она радовалась этим толпам полумужчин-полуженщин у себя в подвале, грубых, развязных сплетниц. И тут же переходила на один с ними язык. Я натыкалась на них в Городе, когда была с мамой, с приятелями или одна, и они смотрели по-свойски, нахально, иногда подмигивая. Позже писали. Одна написала: «Чего ты сохнешь по ней?» Дура.
Помнит ли мама эти встречи?
Мама смотрит очень понимающе. Иногда в ее присутствии, как от избытка кислорода, я начинаю пьянеть и пускаюсь откровенничать. Но не в этот раз. Я сказала только, что Эмма снова прислала открытку к майским праздникам и передавала ей привет.
– Хорошо, спасибо! – никаких уже «а почему тебе, а не мне?», «ты должна выяснить, откуда она шлет эти открытки», «такая же, как отец». Только «хорошо, спасибо». Мама молодец, все время растет. Однажды мы все помиримся, и я смогу всем им все рассказать. Мы сядем за круглый стол, и Муся и отец расскажут, почему они ушли, не прощаясь. Может, у них тоже есть дневник, и, чтобы ничего не объяснять, они просто дадут его нам с мамой почитать, по очереди. Ха-ха.
Когда Муся пропала, я думала, что у мамы будет срыв. Что никакого оптимизма не хватит, чтобы покрыть такую потерю. Мне было нечем поддержать ее: официально мы обе горевали о Мусе. Но свое главное горе я еще долго держала при себе.
Мама выстояла. Я ходила убитая, пряталась за городом и вдруг поняла: «А мама-то держится молодцом!» Вот тогда я впервые задумалась о теории Лени: в условиях большого города женщина – это маленькая энергоподстанция.
И мне вдруг полегчало. Я поняла, что Вере невмоготу было оставаться в Городе. Я поняла, почему она не могла остаться здесь, где все напоминало ей о Лени, которая кишела большими идеями и красивыми мыслями, сама такая красивая и большая душой. Не из тех, кого упоминают в «каталогах типажей». Из тех, кого можно годами травить в сердце, но одна встреча в баре – и, как феникс, они снова во плоти, будто никуда не уходили.
Я была просто привязана к Вере, а она Лени любила. Не любя, человек, эгоистичное животное, не отдает никому столько собственной жизни. Как в бразильской песне о любви, флейта парит, не касаясь основной, приземленной темы, это было чувство высшего порядка, высшей пробы.
Я поняла и пошла на поправку.
– Покажешь открытку? – не поворачиваясь, вся в хлопотах, в семейной чайной церемонии на двоих, спросила мама. – Если с собой, конечно.
Открытка со мной. Это просто фото, с Мусей на фоне южного пейзажа. В разговоре с мамой я говорю «Эмма». Мама так и не знает, как ненавистна ей была эта «Муся».
Мама смотрит на Мусю, комментируя исключительно пейзаж вокруг.
– А где это?
Мы вместе гуглим адрес на открытке. И я знаю, что вечер мама проведет в изучении всего, что связано с этим местом. Включая сегментацию по вероисповеданию и города-побратимы.
Я смеюсь: получив эту открытку, я по старой памяти подумала, что фотографировала Вера. Мама тоже смеется, но чему-то своему – ей так легче. Это у нас общая реакция, хотя многие обижаются, что мы смеемся тогда, когда нужно плакать.
Да, мы похожи характером, и в чем-то это большое везение.
***
Выйдя от мамы, я достала открытку и еще раз рассмотрела сестру. Уже несколько лет она присылала мне открытки к праздникам и в каждой просила ничего не говорить маме. И я, конечно, говорила и передавала привет.
«Я наконец-то счастлива, – писала Эмма в своем первом письме ко мне, пару лет назад. – Мы же сестры, давай общаться!»
Счастлива – красавица, отличница в этой жизни, а там – официантка в городе, где крадут и убивают пачками что ни день. И все равно людей больше, чем в небольшой стране. Счастлива!
После своего первого «привет» она стала писать часто и подробно, как в старых письмах, не дожидаясь ответа. Не думая, что я скажу матери, как объясню, каково мне быть миротворцем между двух огней. Сколько сил уходит на поиск нужных, безопасных слов для обеих.
Я шла и злилась на себя и на сестру. Пора быть сильнее, решила я и свернула к подвалу, где Вера пять лет назад продавала книги. За все это время я не была тут ни разу. Ничего не изменилось.
Дождь давно кончился. Было поздно. Магазин уже открылся, и рядом никого не было. «Отчего бы не зайти?» – подумала я нарочно усложненной конструкцией, почти вслух сказала. И зашла. Там работал другой, похожий на Веру стриж. Так же брякнул китайский колокольчик, так же бухтело радио, что-то латино-трясогузочное. Так же грохотал трамвай в открытое окно.
Я немножко побродила по маленькому залу. И даже книги стоят там же. Как много я прочитала с тех пор, если бы ты знала! Мы бы вместе посмеялись! Даже твою Цветаеву ненавистную. А ее «Крысолов» мне очень понравился. Статный молодой человек – в красивых одеждах, играя на флейте, он вывел всех детей из города. Думаю, он просто провел для них за городом мастер-класс «Введение во взрослый мир». И они вернулись домой довольно скоро, только старше лет на двадцать. Так что да, дети не вернулись. Вернулись взрослые.
Я мельком рассмотрела, так и сяк, продавца. У Веры не было татуировок, ни одной, а этот стриж был забит под самые уши – и все равно худобой, настороженной позой, готовностью сорваться и бежать, беззащитным затылком они были так похожи, эти бесхозные питер-пэны. От ее «вам что-то подсказать?» я дернулась, как вор.
Вышла и поехала домой.
***
Когда мы познакомились, стрижи уже не пели.
Само знакомство отпечаталось смутно, деталями, как яркий старый сон. Было полутемно, часов пять утра. Я не спала и думала обо всем подряд, обо всем сразу. И – о подарке маме на день рождения, который уже на носу. Вспомнилось, как Эмма с восторгом отзывалась о новом книжном магазине (одна станция метро, рукой подать). Две вещи ее поразили: магазин был ночной и весь неоновый. То есть вообще весь: у входа висела яркая неоновая вывеска «Улисс», а внутри… Но это надо видеть.
Я помчалась туда, но ничего не купила.
Внутри не было ничего особенного. Разве что повсюду стояли неоновые светильники в виде разных фигурок, но половина не горела. Продавец, угловатая, коротко остриженная девушка в круглых очках, совершенно не пыталась мне помочь, и это меня сбило. Она как будто даже смеялась надо мной и моей затеей. Закатав рукава большой черной байки, она перебирала стопку книг и слушала мои вопросы весело, очень странно поправляя очки – двумя кистями, как-то ритуально и сложно. Глаз не оторвать. Я ушла ни с чем и домой возвращалась пешком, через незнакомый город, не встретив ни одного человека. И казалось, что дом остался там, в небольшом подвале, где смуглые жилистые руки перебирают стопки книг, а мимо проносится первый, еще совсем пустой трамвай и у кассы позвякивают монетки для сдачи и гелевые ручки в высоком стакане.
А ведь я не страдала бессонницами. Зачем меня понесло туда ни свет ни заря? Зачем я пошла с коллегами в этот новый бар, если до этого мы несколько лет обедали совсем в другом месте?
Запомнилась вторая встреча. Въелась целиком, со всеми подробностями. Как маленькое кино, которое я так любила, так люблю пересматривать, когда остаюсь одна.
Осень выдалась поздней. Давно был сентябрь, но светало по-летнему рано. Тишина, абсолютное отсутствие летних звуков – вот единственное, что не давало поддаться иллюзии и усомниться в честности календаря. И небо. Высокое, пустынное, совершенно безоблачное, оно безучастно парило над Городом, с каждым днем все больше отдаляясь от земли, отрешаясь от всего земного.
Ровно в семь утра из двери подвального магазина с неоновой, уже потухшей вывеской «Улисс» вышла узкая фигура в черном. Замок глухо лязгнул два раза. Фигура осталась стоять лицом к двери. Резко повернулась и, взбежав вверх по лестнице, зашагала по тротуару.
От дома, приютившего в своих недрах ночную книжную лавку «Улисс», начинался долгий спуск, вымощенный щербатой брусчаткой с поперечными выступами. Не частыми и не редкими, а как раз чтобы семенить и подпрыгивать и в конце концов вывихнуть ногу.
Перемахнув через несколько асфальтных полос, спуск круто сворачивал, но, не вписавшись, врезался в набережную и какое-то время петлял, приходя в себя, а потом выравнивал ход и, слившись с набережной, долго бежал вдоль реки и впадал в татуированную белилами велосипедную дорожку. Пока пустую.
Фигура в черном широким шагом – шаг/бордюр – спускалась к набережной. Дойдя до предпоследнего дома, до угла с цветочной вывеской, она отпрянула от выскочившей из двора машины, подняла с земли камень, постояла и, с камнем в руке, продолжила свой путь.
Из-за того же угла на мощеный спуск вывернула невысокая девушка в ярко-желтой куртке. Девушка шла энергично, размахивая сумкой и на ходу стягивая тугую шапку, из-под которой высыпалась копна рыжих кудряшек. Заметив шагающую впереди фигуру, она замедлила шаг, остановилась, бросилась вперед. Догнав фигуру, она оступилась. Фигура тоже оступилась, но удержалась на ногах и успела подхватить рыжую.
– Почему вы все падаете?
– Привет! Кто мы?
– Неважно. Я спешу.
Обе остались стоять. Черная закурила, сбросила капюшон, под которым обнаружилась стриженая голова молодой девушки. Повернулась к рыжей.
– Ладно. Ты куда в такую рань? Опять кому-то подарок ищешь?
– Ха! Нет, на работу.
– А я – с работы.
– Понятно… Симпатичный камень!
Стриженая запустила камень в сторону реки. Камень не долетел и чуть не угодил в раннего велосипедиста. Он что-то закричал, но не стал тормозить. Стриженая затянулась, закашлялась, захохотала. Каркнул грач, с реки принесся ветер.
– Ох! Шапка-то тебе зачем? Жара такая!
– Ну, мама сказала надеть, у реки сыро.
– Ну да, мама…
Стриженая снова отвернулась к мосту и, не глядя на улыбающуюся ей девушку, спросила:
– Тогда, если мама не против, отвечай, как зовут?
– Саша.
– Вера.
– Приятно познакомиться!
– Симметрично. Тебе куда?
– Мне?.. Мне в школу, это через два поворота налево, а потом еще…
– Ага. А мне туда, – стриженая кивнула в сторону моста, но осталась стоять. Помолчав, добавила: – Вообще у нас неплохой выбор книг. Так что заходи, если не спишь по ночам.
– Да? Я, честно говоря, почти не читаю…
– Правда? – в ее голосе звучал восторг, а взгляд вдруг стал очень внимательным. – Ха! Так у нас много всего: и жвачки для школьников, и магнитики для мам. Открытки с каланами. Такие морские выдры, знаешь?
И, не дождавшись ответа, она развернулась:
– Ладно, чао!
Перепрыгнула через бордюр мостовой и исчезла за поворотом.
Саша нахлобучила шапку и, осторожно обернувшись пару раз, побрела в сторону школы, где она недавно начала подрабатывать, но уже сомневалась, стоит ли продолжать. И вышла пораньше, чтобы погулять и подумать. Но этот короткий разговор – и Саша развернулась, и дала крюк, и таки безбожно опоздала.
…Мое любимое место в этом маленьком кино. Они расходятся, а я остаюсь в тихом утреннем сентябре. Нет ветра, нет никого. И так хорошо там подумать, наконец, о важном.
Чем была моя жизнь до нее?
Детство – садик и школа. Клоун сборной КВН. Выпускной с посиделками у нас дома хорошей компанией одноклассниц и одноклассников. Мама спела. Никакой грусти – просто новый этап. Как говорится, больше они не виделись никогда.
В университете было поначалу весело, и за компанию с приятелями я училась неплохо, легко расставаясь с выученным сразу после сдачи экзамена. Эмма уже оканчивала университет, с нарастающей тошнотой, и как противоядие изучала взрослые танцы. Мусечка – для своих. Эмилия – для поединка с миром. Ее ухажеры навсегда, каждый на свой лад, оттяпали у Саши сестру. Хотя были ли они когда-нибудь близки?
Мама. Бывшая звезда очень любительского театра, очень эмоциональная, человек тысячи и одного настроения. Монологи из Шекспира и Чехова, сценки с тремя ведьмами на пустоши в кругу семьи – мама была неиссякаема, но ужасно боялась критики, поэтому далеко не пошла и звезд не поймала. И нигде, кроме «балагана», по выражению Муси, не работала. Зато принимала всех людей со всеми их чудачествами, и только одного чудака не принимала – отца, поскольку никаких чудачеств у него не было. Он был обычным.
Папа гораздо младше матери и людей не понимал совсем. Когда к маме приходили гости (а они приходили всегда), он уходил к себе и занимался работой, которую непонятно за что любил. Муся любила посидеть в его комнате, а мне было с ним скучно и одиноко. И ей бы быть похожим на него, а не мне.
Служил он то бухгалтером, то экономистом. Отпуск проводил на даче с коллегами и вдруг собрался на юг. Мы проводили его всей семьей, он обещал сразу же написать. Но не написал и не позвонил. Оказалось – уехал на экзотические острова работать чуть ли не поваром. И с бухгалтерской точностью присылал нам деньги.
Мама, казалось, ничуть не расстроилась: «Наконец-то он будет счастлив!» Я немного скучала по нему, но не так долго, как мне бы хотелось. Жизнь продолжалась: мама по-прежнему декламировала монологи, гостей стало больше. Но сейчас я, оглядываясь, понимаю, что монологи мама выбирала уже другие. Никаких шекспировских комедий. В шутку она называла нас «три ведьмы на пустоши».
