Читать книгу: «Гайда!», страница 16

Однажды, вернувшись из школы, Маруся застала сестру в слезах.

– Папу забрали, – не дожидаясь никаких вопросов сказала Оля.

– Как забрали? Куда? Кто? – похолодела Маруся.

– Ну, кто-кто… А то ты не знаешь, кто над народом измывается! Большая уже – понимать должна. Красные, кто же еще. Нагрянули в волость, как туча саранчи. Кого саблями рубили, кого пулеметами косили. Господи! Людей – как траву!

Ольга перекрестилась и заплакала.

– А папа? С папой что? Он жив? – одними губами пролепетала Маруся, но Оля ее услышала.

– Говорю же тебе – арестовали его. Его и еще несколько человек, которые этой чертовой власти подчиняться не хотели.

– А где он сейчас? Что с ним будет? Его не убьют? – перешла вдруг на крик Маруся.

После смерти мамы, которую девочка почти не помнила, отец был самым дорогим для нее человеком на свете. И никто и никогда не смог бы убедить ее в том, что он способен совершить что-то плохое. Если отец в борьбе с новой властью встал на сторону народа, значит, так велела ему совесть…

Больше Маруся его не видела. Николая Плаксина не расстреляли. Через знакомых Ольгиного мужа удалось получить сведения о том, что его отправили в Сибирь. Там как раз появились первые подведомственные НКВД лагеря для принудительных работ, в которые направлялись на перевоспитание враги Советской власти.

– Эх, Аркаша, Аркаша… Ничего у нас с тобой не выйдет, – с горечью подумала Мария. – Мы как будто в разных мирах существуем, которые никогда не пересекутся…

Всхлипнув, она обеими руками смахнула бежавшие по щекам слезы и потянулась за оставленным для нее ужином – накрытую белой салфеткой тарелку удалось разглядеть после того, как ее глаза привыкли к темноте. Под салфеткой оказались две лепешки из желудевой муки. Пшеничная в доме кончилась несколько дней назад.

«Да и неизвестно еще, вернется ли он за мной, – снова горестно вздохнув, подумала девушка. – Обещал, конечно. Но мало ли что он обещал…»

Она подцепила вилкой кусочек холодной лепешки и, прежде чем отправить его в рот, с затаенной надеждой вслух произнесла:

– А вдруг?

/1/. Иван Колесников – один из руководителей антикоммунистического восстания воронежского крестьянства в 1920-1921 годах.

8.

Чем меньше верст оставалось до села, тем лучше становилась дорога. Лес поредел, небольшие рощицы чередовались с открытыми полянами и лужайками, земля на которых успела подсохнуть. В одном из перелесков устроили последний перед пунктом назначения привал, после чего люди и лошади взбодрились.

Аркадий поднялся с пригорка, на котором сидел, отыскал среди пасущихся неподалеку лошадей своего Рыжего – скакуна золотисто-коричневой масти со светлой гривой – и резво вскочил на него. Обхватив ногами мускулистое тело животного, он легонько хлопнул пятками по бокам жеребца, чтобы заставить того двигаться вперед.

Неожиданно конь взбрыкнул, резко вскинув задние ноги. Он явно намеревался сбросить седока, но тот удержался в седле. Мышцы жеребца напряглись, и Аркадий догадался, что Рыжий собирается повторить попытку. Он с силой потянул поводья вправо, заставив коня повернуть голову в ту же сторону.

Краем глаза Аркадий видел, что обступившие скакуна и наездника бойцы с интересом наблюдают за действиями обоих. То, что конь ему достался молодой и норовистый, он понял еще до того, как отряд отправился в рейд, но менять скакуна не стал – больно уж тот был красивым. Ну, а что касается норова – то Аркадий и не с такими управлялся. Впрочем, первое время жеребец строптивости не проявлял…

Не переставая натягивать поводья, Аркадий вынуждал Рыжего опускать голову вниз – до тех пор, пока нос коня не коснулся его сапога. В таком положении никакая лошадь взбрыкнуть не сможет – эту науку будущим краскомам преподавали еще на Киевских курсах.

Обычно выполненного приема хватало, чтобы обуздать животное, но строптивый жеребец, видно, решил показать характер, пытаясь совершить какие-то действия вопреки воле седока. Вскидывать ноги у него уже не получалось и, перебирая конечностями, конь принялся накручивать круги вокруг своей оси, двигаясь в одном направлении с опущенной, повернутой вправо головой.

Сделав два-три круга, жеребец – вероятно, поняв бессмысленность этого кружения – остановился. Аркадий продолжал крепко держать поводья, не давая возможности коню поднять голову. Лишь почувствовав, что мышцы животного расслабились, он ненадолго ослабил хватку и тут же снова потянул поводья – теперь уже влево. Голова Рыжего послушно повернулась туда, куда направлял ее хозяин. Взбрыкивать жеребец больше не пытался – он крепко усвоил, кто из них двоих главный.

– По коням! – отдал приказ Аркадий, на лице которого за все время, потраченное на усмирение скакуна, не дрогнул ни один мускул.

Окинув взглядом столпившихся вокруг красноармейцев, он успел заметить, что кто-то смотрит на него с нескрываемым удивлением, кто-то – с неподдельным интересом, а некоторые даже с явным уважением, чего раньше со стороны большинства его подчиненных не наблюдалось.

«То-то!» – усмехнулся про себя Аркадий.

Он снова тихонько стукнул каблуками по бокам Рыжего. Конь покорно двинулся с места. И все-таки на душе у Аркадия было неспокойно: одно дело – обуздать норовистого жеребца, что не составляло для него большого труда, и совсем другое – командовать боевым отрядом в несколько десятков бойцов, среди которых он оказался самым молодым.

Конечно, в Воронеже в его подчинении числились тысячи красноармейцев, но и задачи перед ним стояли другие – маршевые роты формировать. А здесь, на Тамбовщине, действовать приходится по-иному, да еще в непривычной ему обстановке: порой и не разберешь, где тут свои, где враги, где линия фронта и где, в конце концов, сам фронт…

Прибыв в Моршанск, вместе с должностью командира сводного отряда по борьбе с бандитизмом Аркадий получил и первое ответственное задание: провести операцию по ликвидации антоновцев, укрепившихся в одном из самых больших в уезде сел – Пахотный Угол.

Едва вступив в должность, молодой командир понял, что управляться с подчиненными будет нелегко – дисциплины среди бойцов не было никакой. Мало того, Аркадий заподозрил, что многие, особенно мобилизованные из крестьян, красноармейцы в душе поддерживают повстанцев и что кое-кто из них во время намечающегося рейда может переметнуться на сторону врага.

Надо было что-то срочно предпринимать. Аркадий решил обсудить ситуацию с председателем партийной ячейки Максимом Федоровичем Кожевниковым, назначенным перед предстоящей операцией комиссаром отряда. Знал он о нем немного: только то, что на Тамбовщину Кожевников прибыл в конце восемнадцатого в составе рабочего продотряда из Москвы, а потом добровольно записался в РККА, что свидетельствовало о его надежности и преданности Советской власти.

Это был высокий, лет тридцати двух-тридцати трех мужчина с тонким прямым носом, впалыми щеками и проницательным, жестким взглядом темно-серых глубоко посаженных глаз. Когда на лице его появлялось некое подобие улыбки – сухие, узкие губы слегка растягивались, взгляд этот почему-то казался еще более жестким и строгим.

Аркадий заглянул к комиссару накануне рейда. Кожевников сидел спиной к двери за небольшим столиком у окна и, склонившись над ним, не сразу услышал, что в комнату кто-то вошел. Увидев командира, он хотел было убрать в карман гимнастерки предмет, который держал в руках, но передумал и протянул его Аркадию:

– Вот, товарищ командир, посмотрите, дочки мои – Анечка и Галочка. Сестра карточку прислала.

Перед тем как взять в руки протянутый ему плотный картонный прямоугольник, Аркадий мельком взглянул на Кожевникова и обомлел: его глаза светились такой неподдельной нежностью, что оставалось только удивляться, как этому простому человеческому чувству, таившемуся, казалось бы, в глубокой, непроницаемой бездне, удалось до неузнаваемости преобразить лицо этого сурового с виду человека!

Но преображение длилось считанные секунды. Пока Аркадий разглядывал фотокарточку, с которой на него смотрели две худенькие девочки с такими же темными, как у отца, глазами, взгляд Кожевникова снова стал привычно жестким.

– Больше двух лет их не видел, – забрав у командира отряда снимок, сказал он. – Вернусь, и не узнают своего папку. Да что там не узнают! Не вспомнят даже! Они ведь совсем крошечными были, когда я из дома уезжал. Сестра, правда, пишет, что каждый день им про меня рассказывает, да толку-то что.

– А они разве не с матерью живут? – спросил Аркадий.

– Нет у них матери. Умерла она, когда младшенькую рожала. От природы слабая была, а тут еще голод, холод. Вот организм и не выдержал.

Аркадий хотел было выразить сочувствие новому товарищу, но нужные слова не приходили в голову.

– Дааа… – протянул он, так и не придумав ничего лучшего. – Время сейчас такое.

– Да причем тут время! – вышел из себя Кожевников. – Народ у нас такой! Не весь, конечно, но большая часть. Пока одни с голоду помирают, другие продовольствие прячут. Насмотрелся я тут на жлобов этих и бандитских пособников. Ну, ничего, ничего… Со всеми расправимся!

Он поднялся с единственного в комнате стула, с громким стуком придвинул его к Аркадию, сам сел на край широкой, стоявшей у стены лавки, на которой он, по всей видимости, и спал, и уже спокойнее произнес:

– Ну что, командир, покумекаем, как действовать будем? Думаю, за этим и пришел?

Обращение к нему на «ты» Аркадий расценил как знак установившегося между ними доверия. Он молча кивнул.

После того, как командир и комиссар отряда обсудили план действий и возможные повороты событий, на душе у Аркадия – хоть и были у них с Кожевниковым некоторые разногласия – стало спокойнее. Он понял, что на Максима Федоровича и его товарищей-коммунистов – тоже бывших продотрядовцев, из которых и состояла, в основном, партийная ячейка, можно положиться. Все они имели большой опыт усмирения бандитских сел, не подведут и на этот раз…

Войти в Пахотный Угол планировали перед рассветом, но из-за раскисших после прошедших ливней дорог с последнего привала снялись, когда солнце уже встало.

«Даже по церкви можно судить: село очень богатое. Народ в нем зажиточный, за свое добро наверняка крепко держится, – на ходу разглядывая в бинокль белеющую на фоне золотисто-голубого утреннего неба громаду пятиглавого храма, размышлял Аркадий. – Настрой у мужиков, конечно, кулацкий. С ними трудно будет договориться, но попробовать все-таки надо. Хотя Кожевников утверждает, что только в деревушке какой-нибудь небогатой можно крестьянам мозги вправить. Разъяснить, что напрасно, дескать, они эсеровских речей наслушались и отдали своих сынов в белые банды. Все равно Красная армия их уничтожит. А еще он говорит, что совсем уж непослушных припугнуть как следует можно. Объявить их пособниками бандитов и пригрозить расстрелом, чтобы одумались. А то и расстрелять несколько человек – самых крикливых. Остальные, мол, потом притихнут. Может, и прав комиссар: Пахотный Угол – совсем другое дело. Может статься, народ там ни уговорами, ни угрозами не возьмешь. Ладно, на месте посмотрим…»

– Там все поголовно за бандитов стоят. Что ни дом – то бандитское логово, – будто прочитав его мысли, сказал Кожевников, подъехавший к Аркадию на жилистой, как и он сам, серой кобыле. – Мужики тамошние целый полк в антоновскую армию снарядили, слыхал, небось? Они тут чуть не всю округу контролируют. Никакие наши законы на них не действуют. Их только пулеметами убеждать надо. Не хотят подчиняться народной власти, так пусть подыхают как бешеные псы! Так что нечего их жалеть, командир.

– Я и не жалею, – повернувшись к Кожевникову, ответил Аркадий. – Тех, кто в банды подался или бандитам помогает. Но не все ведь такие…

Позади них раздались голоса красноармейцев.

– Подъезжаем, вроде. Вон кресты видать!

– Где, где?

– Ослеп, что ль? Вон там, за деревьями, видишь?

Тронув за поводья Рыжего, Аркадий развернул коня мордой к бойцам. То же проделал и Кожевников. Оба заметили, что некоторые из красноармейцев крестятся, но никак не отреагировали на этот факт – не до того было.

– Товарищи красноармейцы! Перед нами поставлена задача – восстановить Советскую власть в селе Пахотный Угол, – окинув отряд взглядом, сказал Аркадий. – Выполнять ее будем так: разбиваемся на группы по 4 – 5 человек. Старшими групп назначаются коммунисты и красноармейцы из сочувствующих. Двигаемся по улицам, заходим в каждый дом. Действуем по обстановке. Тех, кто добровольно сложит оружие и сдастся, отправляем к церкви – на сход. С теми, кто окажет сопротивление, расправляемся на месте.

– Какой к черту сход! Я б все-таки пулеметчика вперед пустил, – нагнувшись к Аркадию, недовольно процедил ему в ухо Кожевников. – Чтобы даже высунуться из своих домов не смогли. А потом всех бандитов – а тут одни бандиты и живут! – ликвидировать к чертовой матери. Но ты командир, тебе решать.

Он снова повернулся к отряду и уже громким, строгим голосом предупредил красноармейцев:

– И чтоб никакого братания с бандитами! Все слышали? Желтков, Свешников, к вам в первую очередь относится! Где вы там?

– Тут мы, тут, – послышался чей-то хриплый голос.

– Вам понятно?

– Понятно. Чего уж тут не понять…

– Так как насчет пулемета? Может, передумаешь? – опять обратился к командиру отряда Кожевников.

Ответа не последовало. Аркадий снова развернул Рыжего – теперь уже по направлению к селу. Вскоре он пожалел, что не прислушался к совету комиссара.

Едва бойцы отряда под развевающимися красными флагами вступили в Пахотный Угол, как со всех сторон в них полетели пули. Стреляли из-за близлежащих домов, хозяйственных построек, из окон изб. Несколько красноармейцев, вскрикнув и выпустив из рук поводья, упали с лошадей на землю. Испуганные животные с громким ржанием метались среди людей, топча копытами тех, кто оказался под их ногами. Лошадь, тащившая повозку с пулеметом, встала на дыбы. Тачанка опрокинулась, орудие свалилось с нее и ударилось оземь.

Отряд рассыпался в разные стороны. Соскочив с коней, которые оказались слишком большой мишенью для стрелявших, бойцы укрывались за попадавшимися на их пути деревьями, кочками, сараями, прыгали в какие-то канавы и траншеи, на дне которых стояла дождевая вода.

Первыми в обстановке сориентировались бывшие продотрядовцы, открыв ответный огонь из своих укрытий. К ним тут же присоединись остальные. Передвигаясь по местности короткими перебежками, а то и ползком, красноармейцы окружали одну избу за другой, прицельным огнем уничтожая пытавшихся скрыться бандитов. Врываясь в дома, они поступали в соответствии с приказом командира отряда: тех, кого заставали без оружия или с поднятыми вверх руками, подгоняя штыками винтовок, гнали к церкви. Того, кто продолжал сопротивляться, расстреливали, кололи штыками, убивали прикладами. Баб и ребятишек не трогали, но и их отправляли на церковную площадь…

Бой длился почти пять часов. Непрерывный в начале схватки грохот выстрелов постепенно стихал. Когда с окраин села до центра начали доноситься лишь редкие хлопки, стало ясно, что из этой схватки отряд Аркадия вышел победителем.

К полудню, едва смолкли последние выстрелы, перед церковью столпились все, кто остался в живых, кроме, разве что, немощных стариков, лежачих больных да тяжело раненых, которые уж и двигаться не могли. Даже несмышленые младенцы оказались в этой мрачной, растерянной толпе. Самых маленьких трясли на руках испуганные матери. Ребятишки постарше цеплялись за подолы юбок своих мамок, бабок, нянек.

Большую часть церковной площади занимали бабы и дети. Мужики, которых было куда меньше, чем женщин, сгрудились у самой церкви. Мужского населения в селе заметно поубавилось: кого-то убили, кому-то удалось скрыться. Наверняка были и те, кто сумел спрятаться где-то поблизости – в каком-нибудь погребе или сарае.

Над площадью нависла тяжелая, гнетущая тишина. Усмиренные натиском красноармейцев мужики стояли молча, стиснув зубы в бессильной злобе. Убитые горем бабы, потерявшие своих мужей, отцов, сыновей, отголосив, тихо, почти беззвучно плакали, вытирая слезы. Маленькие дети перестали орать – на это у них уже не было сил. Ребята постарше тоже молчали и – кто со страхом, кто с любопытством – ждали, что же будет дальше.

Командир отряда стоял перед погрузившейся в безмолвное напряжение толпой и пытался сосредоточиться на том, что ему следует предпринять.

Минувшей ночью, по дороге в Пахотный Угол, Аркадий прокручивал в голове мысли, которые собирался донести до крестьян. Должны же они понять, в конце концов, что в стране сейчас тяжелые времена: голод, разруха, гражданская война, а своим пособничеством антоновцам они только усугубляют ситуацию. Ни к чему хорошему это не приведет. Рано или поздно всех участников шаек ждет неминуемая расплата.

«Тем, кто вовремя одумается, кто решит вернуться к мирной жизни, возделывать поля, выращивать хлеб, Советская власть обещает полное прощение. Нужно только явиться с повинной и сдать оружие…» – забравшись на тачанку, собирался сказать он на крестьянском сходе.

Но после пятичасового боя заготовленная речь напрочь вылетела у Аркадия из головы. Да и опрокинутая тачанка осталась где-то на дороге…

– Что-то больно радостно нас тут встретили, – раздался неподалеку голос Кожевникова. – Успели, видать, подготовиться к встрече-то! Откуда вот только узнали, что мы в гости едем?

– Так у них разведка тоже не дремлет, Федорыч, – послышался уже совсем рядом с Аркадием еще один знакомый ему голос. – Небось, успела предупредить.

Двое мужчин – комиссар и заместитель председателя партячейки Иван Крылатов – подошли к командиру отряда.

– Думается мне, дело тут не в ихней разведке, – продолжал Кожевников. – Думается, из наших кто-то бандитам посодействовал. И даже догадываюсь кто! Я, Иван, просил тебя за Желтковым и Свешниковым приглядывать. Ты когда их последний раз видел?

– Так, на последнем привале оба рядом были, – ответил Крылатов. – И потом, вроде, обоих видел.

– То-то и оно, что «вроде», – недобро ухмыльнулся Кожевников. – А где они сейчас? Где?

Его товарищ ответить не успел.

– Вон еще ведут! – послышался чей-то возглас.

Над толпой пронесся негромкий гул, потом снова наступила тишина. Крестьяне расступились, пропуская к церкви группу из шести человек.

Шли они по трое – в два ряда. Впереди шествовали три мужика средних лет. Двое были одеты в темно-синие крестьянские рубахи на выпуск, но без кушаков, третий – в форму бойца Красной армии.

За этой троицей следовали три молоденьких красноармейца с выставленными вперед винтовками, направленными в спины идущих перед ними людей.

– Ну, что я говорил! – с нескрываемым злорадством в голосе воскликнул Кожевников. – Вот вам, пожалуйста, и Желтков!

Аркадий догадался, что комиссар имел в виду одного из трех доставленных под конвоем мужиков – того, на ком была красноармейская форма.

– И где же вы эту сволочь обнаружили? – не отрывая взгляда от понурившего голову Желткова, обратился к конвоирам Кожевников.

– А вот у них, – показав на двух других конвоируемых, ответил один из красноармейцев – парнишка лет двадцати с бледным, усыпанным веснушками лицом. – В избе ихней.

– И чем же он там занимался? – с деланым удивлением спросил Кожевников. – Чай из самовара распивал или что покрепче для гостя дорогого нашлось?

– Да ничего он не распивал, – засмеялся паренек. – В подполе он сидел. Видать, схоронился, когда нас в окно увидал. Мы в подполье заглянули – хотели посмотреть, может, припасы какие прячут, – глядь, а там этот.

– А эти что? – Кожевников кивком показал на стоявших рядом с Желтковым крестьян. – Они чем занимались?

– Да ничем. В горнице на лавке сидели.

– Оружие при них было?

– В руках ничего не держали, но ружья в избе имеются.

– Так, мы с братцем охотники, – подал голос один из задержанных. – У нас завсегда двустволки были. Как же без них?

– Знаем мы, какие вы охотники! До народной власти вы больно охочи, до советских работников, которых вы и такие, как вы, нещадно убиваете! – резко отчеканил Кожевников и, сделав жест рукой в сторону церкви, приказал конвоирам:

– К стенке их!

– Помилуйте! Да за что же? – взмолился один из братьев.

Не обращая внимание на протесты мужиков, красноармейцы штыками подталкивали задержанных к церковной стене. Желтков остался на месте, но комиссар таким же жестом показал и на него:

– И этого туда же.

– Люди! – воскликнул побледневший Желтков. – Да что же это такое делается!

Толпа снова загудела, но увидев направленные на них стволы, крестьяне затихли.

– А то и делается, Желтков, – зло прищурился Кожевников, – то и делается, что Красная армия уничтожает всякую сволочь, которая народ баламутит, против Советской власти его настраивает, не дает мирную жизнь в деревне налаживать. А что касается тебя, Желтков, то ты не просто сволочью оказался, но еще и предателем, из-за которого сегодня, здесь мои товарищи погибли. Это ведь ты бандитов предупредил, что наш отряд к селу подходит? Ты да дружок твой, Свешников, такой же предатель. Кстати, а этот гад где притаился?

Комиссар обвел взглядом окруживших толпу красноармейцев.

– Вот он, вот! – раздалось сразу несколько голосов.

Кто-то из бойцов подтолкнул к Кожевникову одетого, как и Желтков, в красноармейскую форму худого, невзрачного на вид мужичонка лет тридцати пяти. Он был значительно ниже комиссара ростом, но, подняв голову вверх, ухитрился посмотреть на него так, будто и не было между ними этой разницы.

– Предатель, говоришь? – глядя Кожевникову прямо в глаза, усмехнулся мужичок. – А это еще надо посмотреть, кто тут предатель. Вот вы, большевики, что крестьянам обещали, когда власть свою в деревнях устанавливали?

Он замолчал, видно, ожидая от комиссара ответа, но тот проигнорировал вопрос. Аркадий вдруг заметил, что выглядит Кожевников очень уставшим: его спина ссутулилась, тонкие, почти бесцветные губы превратились в ниточку, морщины на лбу и носогубные складки на бледном, хмуром лице углубились настолько, что он казался почти стариком.

В то же время Аркадий почувствовал, что и сам еле держится на ногах. Только сознание того, что бой, несмотря на потери в личном составе, его отряд все-таки выиграл, до сих пор придавало ему сил, но теперь силы эти были на исходе.

«Господи, ну что за день сегодня такой! Кончится когда-нибудь этот ужас или нет?» – с отчаянием подумал он.

Его мысли перебил низкий, с хрипотцой голос Свешникова:

– Мир вы нам обещали, землю, жизнь хорошую, – так и не дождавшись отклика от комиссара, продолжал мужичок. – А что мы в итоге получили?

– Слушай, Свешников, – устало оборвал его Кожевников, – надоел ты мне хуже горькой редьки. Я ведь только что говорил, кто мешает крестьянам к мирной жизни вернуться: это бандиты антоновские да тот, кто им помогает, а значит, тоже бандитом становится. И вы с Желтковым в том числе. Хоть и служили вы в Красной армии, которая права трудового народа защищает, да предали и армию народную, и интересы трудящихся. Бандитскими прихвостнями оказались. А как у нас с бандитами и предателями поступают?

Комиссар пристально посмотрел на побледневшего, но не отведшего взгляда Свешникова и все с той же усталостью в голосе отдал приказ стоявшим рядом с ним красноармейцам:

– Его тоже к этим.

На этот раз изнуренная, напуганная происходящим толпа даже не возроптала. На площади установилась мертвая тишина – как перед надвигающейся бурей. Одиночный выстрел, внезапно разорвавший это кладбищенское безмолвие, прогремел словно раскат грома.

Толпа ахнула.

Аркадий видел, как повернувшийся было к нему Кожевников, взмахнув руками, резко откинулся назад. Если бы не подхвативший его Крылатов, комиссар точно рухнул бы как подкошенный.

– Федорыч, ты чего? Ранен, что ли, Федорыч? – осторожно опуская товарища на землю, запричитал Иван. – Куда тебя ранило, скажи. Не молчи, Максим, скажи что-нибудь, друг ты мой дорогой!

Кожевников не отвечал. Глаза комиссара были открыты, губы крепко сжаты. Между его густыми, казавшимися угольно-черными на белом как мел лице бровями появилась глубокая поперечная складка – раненый морщился от боли.

– Федорыч, ну скажи, скажи, где больно, куда тебя ра… – продолжал допытываться Крылатов, но, не закончив фразу, оборвал ее на полуслове: он увидел, как на груди его товарища расплывается темное кровавое пятно.

Аркадий, словно оцепенев, не отрывал взгляда от лица комиссара. Его снова – как и тогда, во время их встречи накануне рейда – поразило, как изменилось вдруг выражение холодных, еще ясных, но уже немигающих глаз: как и тогда, оно сделалось теплым и мягким.

Аркадий догадывался, что одна только мысль – о двух маленьких девочках – могла мгновенно преобразить это всегда суровое лицо. Он понимал, чувствовал, что мысль эта у раненого была последней. И оказался прав: еще через несколько мгновений разгладились морщины на высоком лбу и бледных, совсем бескровных щеках, расправилась складка между бровями умирающего…

– Все, – тихо сказал Крылатов. – Кончено.

Он опустил ладонь на лицо комиссара, а когда убрал руку, все увидели, что глаза Кожевникова закрыты.

Охватившее Аркадия оцепенение длилось недолго – всего несколько секунд: от выстрела, сразившего комиссара, до того момента, когда веки Кожевникова сомкнулись. Какая-то неведомая сила заставила его встрепенуться, забыть про накопившуюся усталость и завершить операцию. Он вновь почувствовал себя боевым командиром, ответственным за выполнение поставленной перед ним задачи.

– Откуда стреляли? – твердым голосом спросил он у стоявших рядом красноармейцев.

– С колокольни, – ответил кто-то из них. – Наши там уже.

Вскоре к командиру отряда и Ивану Крылатову, который взял на себя обязанности погибшего товарища, подвели молоденького – лет семнадцати – паренька. Лицо его было бледным, верхняя губа под хорошо уже заметным рыжеватым пушком слегка подрагивала, но никакого страха в глазах парня видно не было – лишь жгучую, непримиримую ненависть излучали эти глаза.

– Вот эта сволочь, которая комиссара нашего убила! – ткнув прикладом в спину парня, сказал один из бойцов.

– Удрать хотел да не успел – перехватили мы его, – ощетинился другой и, махнув в сторону того места у церковной стены, где ожидали своей участи Свешников, Желтков и двое деревенских мужиков, спросил:

– Куда его? К этим?

– Да я сейчас эту гниду своими руками раздавлю! – бросился на парня Крылатов, но Аркадий его остановил:

– Нет! Пусть туда ведут!

Он хотел еще что-то сказать Ивану, но тут в толпе заголосила какая-та баба:

– Господи, сынок, сынок! Пашенька, да зачем же ты, зачем?! Убьют ведь они тебя теперь, Пашенька! Да зачем же ты! Сынок!

Толпа, словно очнувшись от этого истошного крика, загудела, задвигалась.

– А ну тихо! – громко цыкнул Крылатов. – Тихо всем! Или тоже туда хотите, морды эсеровские?

Угроза подействовала – над церковной площадью снова установилась тишина.

– Сейчас командир говорить будет. Слушайте его! – все так же громогласно объявил Иван.

Аркадий даже удивился – как это ему удалось собраться с мыслями: как-то сразу вспомнилось все, о чем он думал по дороге в Пахотный Угол.

– Товарищи крестьяне! – обратился он к пахотноугловцам. –Только с восстановлением Советской власти вы сможете вернуться к мирному труду, только прекратив помогать бандитам, залечите, наконец, раны, полученные в ходе этой бесконечной, бессмысленной войны!

Аркадию казалось, что народ его слушает. Во всяком случае, он очень старался, чтобы смысл произносимых им слов дошел до каждого. Как и то, что врагам Советской власти пощады не будет.

Закончив выступление, Аркадий повернулся к Крылатову и приказал:

– Подберите расстрельную команду.

Когда пятеро красноармейцев направили стволы винтовок в сторону церковной стены, у которой выстроились арестованные, он сам четко и уверенно отдал команду:

– Пли!

Грохот выстрелов слился с вырвавшимся из толпы отчаянным женским криком…

9.

С первыми лучами солнца нависшие над рекой клочья легкого, полупрозрачного тумана начали рассеиваться. Уже через четверть часа перед сидевшим на берегу Аркадием засверкало чистое, гладкое, как зеркало, русло Цны. У кромки реки вода казалась совсем черной из-за отражавшегося в ней кустарника.

«Совсем как на нашей Теше, – предался воспоминаниям Аркадий, – тихо, красиво. И берега похожи, и кусты в воде так же отражаются, и птицы по утрам заливаются, как и у нас. Кажется, будто вчера с ребятами рыбу под откосом ловили – там, где Верхняя Набережная кончается. Знать бы, как они все…

Шурка Плеско обещал часто писать – рассказывать, как арзамасский комсомол работает, как у него в газете дела идут, да не пишет, лентяй такой. Хотя, может, и не в лени дело – просто некогда ему. А может, письма не доходят – я ведь не сижу на одном месте.

Интересно, Толик Ольшевский все еще сохнет по Талке? Ей-то, вроде, Колька Кондратьев больше нравится…»

При мысли о сестре у Аркадия екнуло сердце – как она там, бедная, столько времени с младшими управляется? Мать уехала в Туркестан в прошлом году в конце лета. Сказала, на полгода, но к началу апреля еще не вернулась. Сейчас, конечно, может, уже приехала, но ему об этом не известно. Во всяком случае, в последнем письме, которое Аркадий успел получить перед отъездом из Воронежа, Таля о возвращении матери не сообщала. Жаловалась только, что зиму они еле пережили – уж очень плохо с продуктами стало. Да спрашивала, как всегда, когда он домой приедет. Аркадий и сам хотел бы знать ответ на этот вопрос. Он ужасно соскучился и по Арзамасу, и по сестрам, и по товарищам своим. Отпуск бы взять хоть на недельку, да кто ж его отпустит, когда бандиты никак не угомонятся.

«Ничего, недолго им осталось, – мысленно убеждал сам себя Аркадий. – Скоро, скоро придет время, когда в каждой сводке будет только одна оперативная информация: «На всех фронтах Советской республики спокойно». Вот тогда и домой поеду, в академию буду готовиться. Но сначала в Воронеж заскочу – за Марусей…»

– Товарищ командир, идите сюда, – позвал его кто-то из красноармейцев. – Уха готова.

Сматывать удочку Аркадию не хотелось – когда еще посидишь вот так в тишине, о будущем помечтаешь. Да и рыба не перестала клевать – только что он снял с крючка здоровущего леща. Вот бы такого в уху! Но его подчиненные уже сварганили ароматную похлебку, в которой плавали куски жирных карасей, начавших утренний жор раньше остальных речных обитателей и по этой причине оказавшихся в булькающем над костром котелке.

«Нужно идти, скоро уж в город возвращаться, – с сожалением подумал Аркадий, вставая с березового чурбана, который специально подкатил поближе к воде. – Да и ушицы похлебать охота…»