Читать книгу: «Пластуны. Золото Плевны. Золото Сербии», страница 3
4. Обмен
Пасьянсы не желали складываться. Новенькие карты, принесенные Прохором из офицерской палатки, вертелись в диком круговороте и раз за разом заканчивали игру на пиковой даме. Молодая ведьма мне каждый раз подмигивала, уперев руки в бока, и возвращала все мысли к молодой турчанке, Малике. В очередной раз перевернув глянцевую рубашку вверх, с секунду обозревал знакомый профиль, потом в сердцах сплюнул и, не глядя, скинул колоду. Настроение не улучшилось, вконец пропадая. Отвлечься не удалось. Опять бездельничать, пока солнце не сядет. Вот странно: из еды Прохор принес сигару, а для души вместо книги – карты. Нет больше книг, все пошли на растопку. Грустно. Можно пойти к подпоручику Маковскому поупражняться в фехтовании, отработать пару вольтов с шашкой. Техника рубки шашкой отличалась от той, что нас учили в юнкерском училище на эспадронах, но никакого желания не имелось. Вчера встречались и рубились отчаянно. Полчаса удовольствия и опять тоска. Со сном у меня всегда одна беда, если посплю днем хоть час – бессонная ночь обеспечена. А это опять мысли о дивных черных глазах и голодные спазмы в животе. Пропади все пропадом! Хоть вой на луну и стреляйся. Безделье тяготило безмерно. Пустая трата времени – сегодня, завтра и через неделю – будет продолжаться до тех пор, пока не откроются перевалы.
– Поручика… к главному артиллеристу.
– Чего орешь, оглашенный, отдыхает он, сейчас доложу, – Прохор зашелся кашлем. – Иван Матвеевич…
– Слышал, сапоги давай.
– Вот не дадут человеку отдохнуть. Ну а спать когда?
– Прохор, дело военное. Понимать должен.
– Да понимаю я, – горестно вздохнул старик. – Кухни и той нет, а сухари как праздник стали. Вот узнала бы маменька…
– И поняла бы, – закончил я мысль с легкой улыбкой. Вестовой зашелся в кашле, прослезился от натуги, кивая.
Понимание, что ничего не могу сделать для верного слуги, доводило до бешенства. А выплеснуть этот огонь было некуда. Не рубиться же с Маковским насмерть. Сидение – это голод, холод и скука. Даже офицерская обязательная ежевечерняя игра тихо умерла. Проигрывать и отыгрывать одни и те же перстни, портсигары стало скучно. Под будущее жалование решили не играть – будет ли это грядущее?!
Сняв серые меховые бурки, надел уставные сапоги, начищенные как на парад. Покрутился, снова вздыхая.
– Вот ведь как, Прохор, выходит. Пушек нет, а главный артиллерист есть!
– Ну а как же, батюшка, на то она и армия, порядок должен быть. Устав. Вот кухни нет – непорядок. Дело-то серьезное. Куда смотрят вольнонаемные.
– Вниз, – подсказал я.
– А куда им остается? Только вниз и остается! Ждут чуда. А я вот как рассуждаю: у нас самый что ни на есть порядок! Вон вы журнал ведете каждый день. Образцовый офицер. И если бы кухня от вас зависела, то давно бы была. И заварка. И каша. Еда, в общем.
– Какой же, к чертям, порядок – скоро забудем, с какой стороны к орудию подходить. – Под мои слова старик горестно вздохнул и зашелся в новом приступе, тряся поблекшими седыми кудрями. Обрить надобно, не дай бог вши заведутся, а там и до тифа полшага. Передохнем не за понюх табака. Прохор тяжело переносил осаду. Не доживет старый до конца. Трудно ему. Видно, что дни пошли в тягость.
Вспомнился последний бой. От удовольствия запылали уши. Накосили тогда иноверцев! Такая война по мне. Умереть – так со славой. Скорей бы уже что-то изменилось в этом однообразном сиденье в горах.
Притопнул одной ногой, другой. Щелкнул каблуками. Вскинул руку в приветствии, отдавая честь.
– Ах, как хорош! – разулыбался старый слуга, оживая. – Орел и сокол. Возмужал! Маменька-то как рада будет.
– Да ладно тебе! – смутился я.
– Истину говорю: орел, да и только! Женить осталось. Уж очень мне хочется на свадьбе вашей попировать.
А я на миг представил себя. С легкостью взлетаю, по ступенькам дворянского собрания. В белой папахе, с белым Георгиевским крестом. Звеня серебряными шпорами, двумя пальцами придерживая турецкую шашку. Небрежно сбрасываю лакею папаху. Через весь зал прямой как струна иду к маменьке. Целую ей руку. Опускаюсь на колено, чтоб она могла поцеловать меня в лоб и кожей ощущаю взгляды полсотни женских глаз.
Эх, где эти очи, где кринолины24 всех цветов. Живым бы выбраться. Тут или от скуки, или от пули умрешь. Или от разговоров о еде верного вестового Прохора.
Первый сочельник вне дома. Волна легкой радости мгновенно улетучилась, оставляя прежнюю печаль, скуку и тоску по дому. Хоть бы на миг оказаться в мирной жизни. Почему раньше не ценил?
Ветер сегодня дул сухой. Осевший снег покрылся ледяной коркой. Острые льдинки мгновенно сгрызли парадность сапог. Когда подошел к палатке подполковника Жигальцова, блеск остался только на голенищах. Холод пробрал до костей. Озяб так, что горло свело. Пальцы не чувствовали легких перчаток.
– Доложи, братец, поручик Суздалев, – хрипло обратился к пронырливому вестовому. Тот с готовностью закивал в ответ: сейчас, в лучшем виде, непременно. Но его опередили.
Из палатки донеслось сухо, как выстрел:
– Заходите, поручик. Ждем-с.
Не понравился мне тон, каким это было произнесено. И эта «с», и «ждем-ссс». Что за разбор предстоит? Поди, узнали про веревки. Так вроде все вернули. Ничего не потеряли. Недолго думая вошел вовнутрь, вестовой учтиво придержал полог и сразу захлопнул.
Кроме Жигальцова в палатке дымил своей неизменной трубкой с длинным тонким чубуком атаман донской полусотни подъесаул Никифоров. Оба явно не в духе, чем-то озабочены. Глядели на меня строго.
– Вчера через позиции неприятеля к нашим постам вышел турецкий подросток. Через толмачей-переводчиков уверяя, что имеет личное устное послание, добился аудиенции с господином генерал-майором. Командующий узнал, что плененный вами баши должен еще и выкуп пластунам. Подумать только! Вы что там удумали, действуя за спиной? Завтра долг вернут! Генерал пришел в такую ярость, что даже хотел отозвать представление на Георгиевский крест и золотое оружие для вас, но баши, как там его, не выговоришь, уверил, что вы касательства к этому не имели, и наоборот, вели себя прекрасно, ничем не запятнав офицерской чести. Кстати, почему подробно не доложили о сем приключении?
– Помилуйте, Михаил Юрьевич, после нашего возвращения все были так озабочены приготовлением блюд из конины, что меня никто не вызывал с докладом, а в последующем разговоры о рейде можно было принять за пустое бахвальство.
– Конина, теперь бараны. Вы понимаете, господин поручик, что скажет государь император, если узнает, что русская армия торгуется с неприятелем о выкупе невоенного чиновника?
– Я думаю, что государь император не порадуется, когда узнает, что Русский корпус передох от голода в чужих горах. Пластуны мне не подчиняются. Приказывать им я не могу, а препятствовать в той обстановке и не мог, да и не хотел.
– Я тоже, – подъесаул встал во весь рост, оглаживая иссиня-черную бороду.
Жигальцов резко повернулся к нему, походный стул под ним скрипнул.
– Потрудитесь объясниться, что значит «я тоже».
– Не могу приказывать пластунам. Они в некотором роде волонтеры. Прибились к нам под Плевной. Из Сербии возвращались. Денежного содержания от казны не получают. Казачки мои решили скинуться из своего денежного содержания, чтоб у них не меньше нашего выходило. А что провианта касаемо, если б не пластуны, так уже казачьих лошадей ели бы, опять же, с баранами до весны легко продержимся и боевой сноровки не растеряем.
– Однако ж, господа, честь русского офицера… А впрочем… Завтра к восточному склону прошу, – он показал на карте, – через турецкие позиции прогонят отару баранов, принять ее должны пластуны, но вы, господа, обеспечьте беспрепятственное прохождение в наше расположение. Вы, господин подъесаул, как казачий атаман, ну а вы, Иван Матвеевич, с самого начала сиденья вляпались в странную связь с этими пластунами – вам и расхлебывать. Однако русских офицеров турки видеть не должны. Это приказ. Не забываем про честь, господа. А вы, Иван Матвеевич, думайте еще и о будущей карьере: с Георгием всегда приходит новое представление в чине – не стоит забывать правила, ваша дальнейшая судьба зависит от мелочей. Все, господа, более не задерживаю.
– Прошу ко мне, – степенно пригласил казак, когда вышли на бодрящий ветерок. – Второго дня пластуны в рейд ходили. Болгарской брынзы принесли и горилки местной. Ракии. Дрянь, конечно, но крепка. Или, может, шампанского, как привыкли? В офицерской палатке видел не початый ящик.
– То на победу, – сказал я. – Берегут строжайше.
– Тогда ракии, но дрянь редкостная, предупредить должен вас, поручик. Не побрезгуете?
– Нет. Пил уже да халвой закусывал. Привыкнуть просто нужно. Пластуны у вас?
– Рядом бивак разбили. Видел их бурки.
Атаманская палатка удивила теплотой и уютом. На стенах шкуры, под ногами войлок. Печка обложена камнем. Сделано все добротно. Такую печку один раз прогреть, потом только поддерживай. Снаружи палатка обложена снежными кирпичами.
Выпили пахучей водки, закусили водянистым козьим сыром. Лучше, чем с халвой. Я запомнил.
– Не в одном походе я участвовал, но такого сочельника, как здесь, не припомню, да и поста такого тоже. Если с баранами не выйдет, начнем лошадей казачьих резать. Для станичников это хуже смерти. С ужасом жду, что тут произойдет, когда будет решаться очередность забоя лошадей. Пока обозных резали, еще так-сяк кривились в лицах служивые, а строевых… Выть начнут да безобразить. Большинство своих лошадок еще жеребятами помнят.
– Не следует печалиться о том, что еще не случилось. Как завтра действовать собираешься, господин атаман? – Не по нраву мне были разговоры о кухне и пище – других тем, что ли, нет?
– Склон этот восточный удобен для турок. Вход широкий, выше переходит в теснину. С двух сторон узкие кручи. Обороняться там удобно. Есть места – больше двух баранов не прогонишь. Я пошлю пяток своих станичников на кручи, но казаки в долинах – орлы. А вот к горам и пешим стычкам не привыкшие. Утром скрыто своих выставлю ниже привычной линии саженей на сто.
– Это за верхним сужением? – догадался я.
– Выше, гораздо выше. Вам придется, поручик, спуститься вместе с пластунами до конца ущелья. Принять выкуп и вести отару в лагерь.
– Вроде просто все.
– Война. На ней просто не бывает. Даже с баранами. Эта канитель на целый день растянется, а предугадать заранее все не сможем. Почему они этот склон выбрали, никак в толк не возьму. И так карту смотрел, и так вертел. Не вижу ответа. Может, чтоб мы помучились.
– Возможно, потому, что здесь резервисты стоят. Низам такой выкуп через свои позиции просто не пропустит. Хоть сам султан прикажет.
– Может и так. Еще по одной?
– Давайте, господин подъесаул, и пойду я. Тут подмигивали мне у одного костерка, пока к вам шли. Увидели.
Казак завертел сокрушенно головой.
– Увидели! Чем же ты так по нраву пришелся пластунам, поручик? Люди они своеобразные, к себе чужих не подпускают, офицеров не жалуют и не признают. Закрытые сильно. Держатся особняком. Вроде для всех стараются, а к себе никого не подпускают. А тут ты, поручик, раз – и задружился с пластунами. В чем секрет?
– Да особо я и не старался нравиться. Судьба свела. Общаемся по-людски, вот и доверие есть.
– Тогда давай за доверие и за удачу. На коня и иди с богом.
4.1
На том и разошлись. На свежем воздухе защекотало нос. Казаки готовили на кострах. Что только? Живот свело судорогой. Словно и не ел брынзы. Замер. Приглядываясь. Прислушиваясь. Нет, не показалось. Поют люди. Возле одного из костров казаков больше. Лежат и сидят на бурках. Один привстал, мешает в котле, разливает половником в протянутые миски. Другие подпевают недурному тенору. Песня незнакомая. Красивая. Тихо потрескивают сучья. Искры летят к низким облакам. Красно-оранжевое пламя лижет темный котел, вырываясь языками иногда в синь неба.
– Ты не лякайся25, что ноженьки босые змокнут в холодну росу. Я ж тебэ, сердонько, аж до хатыноньки сам на руках виднесу.
Один из сидящих увидел замершую фигуру. Поднял руку, привлекая внимание. Коротко махнул, приглашая. Пошел, боясь потревожить красоту момента. Чем ближе, тем явственнее различил Грицько. Он не опускал руку, пока не удостоверился, что я иду в нужном направлении. Потом подвинулся, давая место, сунул в одну руку ложку деревянную, в другую тарелку с очень жидкой мамалыгой – кукурузной кашей. Коротко кивнул, чтоб ел. Сам сдвинул папаху на глаза, замер камнем. Сидели так долго. Слушали нескончаемое пение. Седой казак играл на какой-то бандуре, Сашко Гулый тоненько выводил на самодельной дудочке. Потом Николай подсел.
– Завтра к восточному склону прогуляемся, – сказал я пластуну.
– Слышал уже. Знаю все. Остался бы ты, ваше бродь, с подъесаулом. Зачем тебе к баранам лезть. Не графское это дело. Зачем вам лишние хлопоты и заботы? Ну а вдруг пружок какой?
– Что? – не понял я. – Какой еще пружок26?
– Вот холера! – казак стукнул себя ладошкой по коленке. – Гриц, як на русский пружок? На языке вертится – и забыл.
Долговязый казак задумался:
– Мабуть, ловушка?
– Точно! Вдруг там ловушка какая, поручик? Рискуем нарваться!
– Мне с вами сподручнее, – я улыбнулся. – Мне с вами спокойнее.
– Грицько, слыхал? С нами спокойнее, – казак, как всегда, обратился к своему другу, вскидывая чубатую голову. – В первый раз такое слышу. Ну что ты будешь делать с барином?
– Та нехай, – ожил каменный воин, махнув небрежно рукой. – Похамыляет с нами трошки. Главное, чтоб ляка не поймал.
Я невольно напрягся, прислушиваясь к непонятному иногда наречию.
– Нехай так нехай. Чтоб не высовывался, поручик. Договорились? И если шо, не журись27 потом, понял?
– Частично, – согласился я, кивая для верности, основную суть-то уловил.
– Точно понял? – настаивал пластун.
– Само собой. Черкеску мне старую найдете? В штабе сказали, чтоб никаких офицеров на задании не было.
– Да у нас их отродясь не было, – казак снова блеснул зубами, скалясь в темноте, потом уже серьезно добавил: – Конечно, найдем тебе одежку. Револьверными патронами, Ваня, не богат?
Это давно забытое, какое-то домашнее «Ваня» резануло по ушам. Я даже не сразу понял, что ко мне обращаются. Вникал пару секунд, обдумывая, как реагировать. Опыта общения с солдатами во внеслужебной обстановке у меня не было. С ними общались фейерверкеры. У фейерверкеров свой круг общения, и верховодит ими взводный, какой поудалее, и вне воинских занятий эти круги не пересекались.
Мои батарейцы тоже пели возле костров, но мне и в голову не приходило посидеть с ними. Мог, конечно, постоять рядом, пока не погаснет папироса, но не больше. Даже к разговорам не прислушивался – не интересны.
А что я знал об этом Миколе? В каком звании он будет в императорской армии, может, постарше меня. У кого узнать? Если пришлые они? Сами себя прикомандировали к полусотне, которая на них же и сложилась вскладчину. Живут обособленно и никого к себе не подпускают, скрытые казаки. Пока сам не расскажет – не узнаешь.
– Так что с патронами? – выдернул из сословных размышлений Николай, теребя край саквы.
– Около сотни есть.
– Это дело! Пошли, заодно переоденешься и деда своего замечательного, как там его?
– Прохор.
– Предупредишь деда Прохора, чтоб не лякался, спать у нас будешь. Завтра выйдем до зари. Сашко, собери гостинчик хорошему человеку и приготовь харчей на завтра для пятерых.
Через несколько минут мы шли в сторону артиллерийских палаток.
Почти одновременно заметили, что ветер резко поменялся. Он стал теплым.
– Сейчас потечет, а к утру подмерзнет, пешки пойдем, – сказал Николай, делая для себя выводы. – Крестом28 пойдем. Мы с тобой в голове. Гриц и Гулый – плечи. Гамаюн сзади. Он и погонит отару. Мы оберегаем.
– Сколько патронов взять?
– Все.
– Зачем так много? – изумился я, сбиваясь с шага.
– Поручик, ты ж военный человек – должен соображать по-военному. Битвы под Бородино здесь не будет, но небольшой отряд янычар может пробраться за отарой. Дальнобойная, но медленная винтовка здесь не пригодится. А пара револьверов позволит каждому выпустить двенадцать пуль за десять ударов сердца хоть с места, хоть на бегу. Двенадцать секунд на перезарядку, еще двенадцать пуль. Свинцовая стена! В горах Греции и Сербии это сразу поняли.
– Я тоже понял, сейчас зайду к подпоручику Воронцову, у него попрошу.
Через минуту передал Николаю коробку с пятьюдесятью револьверными патронами.
Еще сотню рассовали в моей палатке.
– Ну как же так? Меня берите! – причитал Прохор, помогая собираться. Старик закашлялся, аж слезы из глаз выступили. Николай покачал головой.
– Надо барсука добыть. Барсучье сало поможет.
– Возьмите, а? – неуверенно предложил Прохор, с мольбой глядя на казака.
– Да ты кашлем всех турок перелякаешь. С кем тогда воевать? – и серьезно добавил: – Нельзя, дидык, не до тебя будет.
– Прохор, – я покачал головой.
– Иван Матвеевич, но как же я вас одного отпущу? Вы же дитя малое! Встряпаетесь, а мне потом как перед барыней держать ответ? Графиня сурова. Забьет розгами.
– Не наговаривай на маменьку! – возмутился я. – Она в жизни никого не обидела, и перед батюшкой всегда за дворню заступалась.
– Иван Матвеевич… – плаксиво просил Прохор.
– Диду! Да не нойте. Тошно слухать. Да я за ним присмотрю. Слово даю. Не пропадет твое дитятко. Мы же за баранами идем! Туда и обратно! Еще спать будешь, а мы уже вернемся.
Прохор насупился. Заиграл седыми бровями.
– Смотри за ним, Микола! Обещал мне! С другим бы не отпустил. А раз сам вызвался присмотреть, то отпускаю. И я когда надо – не кашляю. И я тебе не дидык! Я, между прочим, при графьях пятый десяток. Я…
– Не кашляй, ди… дядько Прохор. Не кашляй. Вернусь – принесу тебе сало барсучье и верну барина целехонького.
– Каким берешь, таким и возвращай.
– Само собой.
Прохора Микола заставил съесть кусок сыра, а потом выпить стакан самогона, оставил тонко нарезанной копченой конины.
– Ложитесь, диду. Мясо в рот, оно долго рассасывается, вы все равно не откусите – зубы-то ослабли.
– Ослабли, шатаются.
– Сейчас кутайтесь в одеяла – и спать. Иван Матвеевич у нас переночует.
Видя тревогу в глазах, сказал:
– Даже не думай! Забудь просить! Не возьму! Разок кашлянешь не вовремя – всех выдашь к чертям, все сорвется. Да не журись, старый, овечек встретим – и домой. Всего и дел – спуститься, подняться.
А верный дядька уже почти спал. С голоду быстро опьянел. Да и болезнь брала свое. Похлопал для приличия красными веками, да и захрапел. Тяжело и надрывно. Уложили, укрыли одеялами.
Я скоро переоделся и переобулся. По совету пластуна обмотал ножны тряпками, чтоб шашка не звенела по камням. Заряженный револьвер сунул за пазуху. Готов.
4.2
Микола закрутил меня – хватка крепкая, такие пальцы и рвать могут на части, если придется, заставил присесть, попрыгать. Качал головой.
– Ладно, сгодится, пошли. – Вздохнул: – Все равно по-другому не будет. Сделали что могли.
– Скажи, Николай Иванович, почему ты можешь правильно говорить, а говоришь на тарабарском. Остальные тоже могут?
– Нет, остальные в гимназии не учились.
– Ты учился в гимназии?! Что? И французский знаешь? – Я запнулся о камень.
Казак рассмеялся, видя мое недоверие, и выдал с недурным прононсом:
– Латынь, древнегреческий и все остальное, чему учат, только вместо каникул – или в плавни к пластунам, или в казачий лагерь.
– В Сербии как очутились? – осторожно спросил я.
– Долгая история, потом как-нибудь расскажу. Побалакаем за чаркой, если так интересно. Сейчас времени нет. Уже пришли, подготовиться нужно.
– Соседушки наши дорогие, скоро темнеть начнет, а нам без суеты к завтрему подготовиться треба.
Донцы, вырванные из мира песенных грез, понимающе закивали, закряхтели, скатывая войлочные попоны и бурки, а Сашко уже делил патроны – деловито и с приговорками, пластуны посмеивались, а я половины слов не понимал, как ни старался вникнуть. Примерил толстый шерстяной бешмет. Попробовал накинуть сверху турецкого полушубка – не налез, а наоборот – получилось.
– Ну як? – спросил седой пластун, которого все называли Батькой.
– Жарко.
– Нехай. Полежишь завтра на камнях годын шисть – добром поменешь.
– Часов шесть, – машинально перевел Николай, увидев мой растерянный вид, сдвигая папаху на затылок.
– Пойдем до зари, – рисовал план Батька. – Хрестом.
– Крестом.
– Микола с поручиком в голове. Гриц – левое плечо. Сашко Гулый – правое. Вам не только поперед глядеть, но и склоны держать. Грицу – правый, Сашку…
– Левый, – отозвался Гулый.
– Умный! Два гирла узких имеем, на первом я остаюсь, на втором Гамаюн. Ниже второго гирла он – атаман. Если турок уже там, плечи не уходят, пока есаул не отойдет. Если турка нет, сховаться и наблюдать. Овечек пригонят, Микола, подзови мальца, гроши забери и нехай отару гонят до гирла, дальше один Гамаюн, он вам сигнал на отход даст, да про собак не забудьте. Ось вроде и все, ну а там як Бог даст.
Седовласый пластун первый, а за ним и остальные перекрестились. Слушая атамана или старшего, пластуны занимались своими делами. Кто-то перекладывал небольшие заплечные мешки – торбы, кто-то делал на револьверных пулях насечки крестом.
– Зачем пули портите? – Меня передернуло, вот не любил когда с казенным имуществом так небрежно обращаются. – Точности не будет. Это любой солдат подтвердит – знания особые не нужны.
– Нехай, зато хоть в пятку попадешь, полстопы оторвет. Один пистоль для точности, другой для урона. Вы, ваш бродь, свой тоже через один зарядите.
– Какой я вам ваш бродь, Иваном меня зовут, – не удержался, добавил: – Матвеевичем. С вами неразумным новичком пойду.
– Ну вот и гарно, возьми пули, сыпь – эти в один карман, а эти в другой. Все, Батько, готовы, можно и повечерять.
Вычерпали до дна медный казан и со стенок соскребли дочиста. Забытая сытость растеклась по всему телу. Опять появился неизвестный мне струнный инструмент, опять дудочка тоненько стала затейливо выводить незнакомые мотивы. И словно струны и дырочки играли в моей душе, вытаскивая из нее давно забытое, а может, никогда и не изведанное.
Турки первые в мире поняли, что музыка действует на человека особым образом. Они собрали оркестры и под их звуки шли в бой. Теперь оркестры есть во всех армиях. Музыка может сотворить со взрослыми, совсем не изнеженными мужчинами чудеса.
Микола пристроился рядом и потихоньку переводил смысл песен или отдельные фразы.
Славянские языки менялись, незнакомые наречия чередовались с чем-то неуловимо знакомым. Слова оставались те же: трогали за душу, нагоняли слезу, тревожные воспоминания о доме, семье. Как там маменька? Выдержит ли сердце, едва не остановившееся со смертью мужа, если придется сгинуть на чужбине старшему сыну? Жаль тебя, аж крутит всего изнутри. Но не могу, не могу по-другому. Никто Суздалевых не сможет заподозрить в трусости, не могу я опозорить род и имя свое. Ценность слишком велика. Золото – ничто, имя твое – все. С ним жить. С ним умирать. С ним жить следующим Суздалевым. Будут ли они с гордостью вспоминать или стыдливо упоминать – да, был у нас такой родственник… Но тут заиграла дивная тихая музыка. Казаки загрустили. Под очередную песню начал складываться из звезд и облаков в ночном небе образ Малики, и я боялся пошевелиться, любуясь дивными линиями гибкой фигуры. Девушка кружила в нескончаемом танце. И от него перехватывало дыхание. Господи, видел-то мельком, а как в душу запала – запомнилась навсегда. Слушая старинные песни, я вдруг понял: люди, сложившие много лет назад эти замечательные строки, были не глупее нас сегодняшних. Вот песня про злую мать, сгубившую невестку с дитем, пока сын был в походе. Это ведь образ злой войны, разбившей семью. И совсем не важно, что в песне казак живой, семьи-то нет! Конечно, в жизни наоборот, да разве горе от этого меньше. Сменилась тихая песня. Люди вокруг просветлели лицами. Стали переглядываться. Что-то завитало в воздухе. Особое. Я чувствовал невысказанное единение и рад был оказаться в нем. Никто не осудит сурового Батьку, смахнувшего слезу. Песни говорили: «Мы не одни, нас помнят, ждут, надеются. И черта лысого мы дадим нас так просто ухлопать или заморить».
Новая песня. Совсем незнакомая речь. Микола сначала подпевал тихо, потом, видя мою заинтересованность, тихо сказал:
– Сербская песня. Древняя, про воинов, где отважные мужи знают, что завтра умрут, но сегодня призывают сдвинуть стаканы так же плотно, как завтра сдвинут плечи в бою.
– Сильная песня. Я прочувствовал.
Казак достал глиняную бутылку, пустил по кругу.
– По три глотка, чтоб спалось лучше.
– У Гамаюна знаешь, какие глотки?! В три глотка Черное море выпьет.
– Да ни… Загнул! Мабуть, в пять!
Казаки негромко прыснули со смеху, давясь в смешках.
Пошел дождь. Языки пламени заволновались, зашипели. Посиделки пришлось прекратить.
Как можно заснуть? Я опустил голову, прижимаясь щекой к мягкому войлоку. Знакомые запахи заворожили, закачали сознание, глаза сами собой закрылись, и тут же – чужая рука затрясла за плечо.
– Иван Матвеевич, пора.
Казалось, и не спал совсем, мысли метались от дома до предстоящей вылазки. Образы любимых людей – в грусти и в радости – сменялись кудрявой отарой – сотня баранов решит вопрос с провиантом и теплой одеждой. И чтобы продолжить дальше жить ради тех, кто дорог, надо успешно выполнить задачу. Как много зависит от баранов!
Командование должно было все силы приложить, чтоб их получить, а начальство делало вид, что такая мелочь как отара – сама по себе, а обессиливший русский корпус – отдельно, и никто совсем не заинтересован в исходе непонятной операции. Мол, пять неизвестных босяков и мающийся от безделья артиллерийский поручик, потерявший свои орудия, за так, между прочим, обеспечат войско мясом.
Стоп. Ладно. Чего-то разбурчался! Ну, плохо спал на новом месте, зато не мерз и не голодал, а впереди дело веселое. Не хлопотное. И все лучше, чем безделье в палатке.
Правда, дело оказалось в первую очередь скользким.
После сотни падений на обледеневших камнях, мокрый как мышь, уперся в каменную стену. Темный отсыревший камень давил массивом, величественно возвышаясь над головой. Вздохнул, пораженный природой. Ее внезапным вторжением в наш ход. Впрочем, пластун уже уверенно повел в сторону, доверяясь своему чутью. Продвигаясь за Николаем вдоль неровной скалы, дошли до просвета. И я, что греха таить, задышал свободнее, хотя от частых падений ребра болели и легкие не могли как следует сделать полный вдох. Пластун сразу подал сигнал и показал, что можно отдохнуть. Через несколько минут с двух сторон подошли фланги. Гриц и Сашко. Отдышавшись, они пошли вперед. Немного погодя пошли и мы. Здесь лед лежал только местами – причудливыми застывшими каплями, свисая с камней или растекаясь крохотными треснувшими панцирями в расщелинах – ступишь в такую и улетишь в каменный мешок, откуда уже никто не спасет и не вытащит. Минуя опасные места, несмотря ни на что, до второй теснины дошли быстрее.
Природа зловеще улыбалась, капризничая.
Чтобы наш спуск был еще чудесней, пошел мелкий дождь. Противный, он струился по папахе, заливал глаза так, что приходилось часто промаргиваться.
В этом месте между вертикальными стенками оставался проход саженей в двадцать. Здесь казаки повторили свой маневр.
По моим прикидкам спуск продолжался около трех часов. Когда я в очередной раз полетел пересчитывать камни своими ребрами и сотый раз проклинал свое решение идти с пластунами, в голове появилась подленькая мысль: «Может, не вставать, и пусть будет как будет».
Откуда-то ниже и правее:
– Псс.
Решив, что нет смысла и сил вставать в полный рост, на четвереньках ногами вперед двинулся на этот «псс», пока не уперся в большой камень.
– Ваня, сюда залазь, – зашептал пластун.
Наверное, из-за дождя светлее не стало. Почти на ощупь нашел Николая.
– Тут в камне трещина, залазь с другой стороны.
Нашел, с трудом залез, царапаясь лицом, чуть не потеряв меховую бурку с левой ноги.
Когда-то часть скалы отвалилась и катилась по склону, пока не треснула пополам. В этой трещине, уже поросшей мхом, мы с пластуном и устроились. Он прокричал птицей, в ответ с двух сторон, ответили «плечи».
– Все, отдыхай, можешь подремать.
Подремать? У меня в голове предложение казака не укладывалось. Сразу пришла тупая боль. Навалилась, рвя сознание, со всех сторон. Невольно тихо охнул, прикрывая глаза. Начал себя ощупывать. Открытых переломов нет. До чего мог дотянуться, было вымазано толстым слоем глины. Одежда отяжелела. Неприято, но сейчас это тревожило меньше всего. Как это я ухитрился ничего не сломать – вот чудо!
Внутренне стеная и охая, как-то незаметно уснул. Толчки по ногам медленно вытряхивали из сонной неги.
– Просыпайтесь, граф. Вас ждут великие дела.
Знакомо. Где-то я это уже слышал. С Прохором, что ли, успели подружиться? Когда только.
– Гляди-ка, кажись, пошло движение. – Николай тронул, кивком головы показывая направление. – Ты оглядись пока. Там саженей двадцать с твоей стороны, чуть ниже кустарник густой начинается со стороны скалы, мы там тропку протоптали. Можно потаенно почти к турецким позициям выйти. Посмотри по сторонам, запомни места, где укрыться от пуль можно.
– Зачем? С кем воевать собрался?
– Всегда так делай, где бы ни был.
Сдвинувшись в своей нише, осторожно высунул голову. Рассмотрел колючий кустарник, уже освободившийся от снега, Постарался запомнить расположение валунов побольше. Ветер опять сменился на злой, холодный, порывистый. Нас мало тревожил, но только что стекавшие ручейки на глазах покрывались льдом. Камни как будто высасывали тепло через толстые слои одежды.
– Ты как, Ваня? – в голосе пластуна звучала забота.
– Тело затекло, – с трудом выговорил я, кажется, еще и говорить разучился.
– Напрягай ступни на пять счетов, раз двадцать, потом ноги до колен, потом от колен до бедра, так до головы, потом снова еще раз.
Сперва было больно, словно сотни иголок впивались в тело, заболели все ушибленные места, но стало теплее, и снова почувствовал власть над своим телом.
– Точно, отару гонят.
Я высунулся еще дальше. Постепенно разглядел приближавшееся серое пятно. Неясно брехала собака. Позвякивал колокольчик.
Через час можно было рассмотреть две нитки конных, сопровождавших с двух сторон овечье стадо. Еще через полчаса – то, что конные безжалостно пускают в ход нагайки, отгоняя трясущих кулаками турецких пехотинцев. Вот овцы стали подниматься по урочищу. Конные перестроились в линию, отсекая отару от равнинной части. Вокруг отары бегали две здоровенные собаки, не позволяя овечкам отстать или выйти из только им понятного пространства.
– Нас собаки почуют, лежи не двигайся и глаза прикрой, порычат и убегут.
