Читать книгу: «Плавание у восточных берегов Черного моря», страница 2
День и другой на пароходе прошли для меня в рассматривании одних и тех же видов. С верхней палубы открывался весь Керченский пролив. С западной его стороны – полукруглая Керченская бухта, в углублении которой амфитеатром, не высясь ни одним зданием, разместился город у подпоры массивного Митридата; на севере – обрывистый берег с маяком и развалинами Еникале; на юге – высокие холмы с Павловскою батареей. Все это, за исключением былых построек города и его окрестностей, имеет бурый, лишенный зелени цвет. Восточный берег пролива, заключающий в себе Таманскую бухту, посередине скрыт за горизонтом и только по краям выступает едва приметными из-за воды косами – Чушкою против Еникале и Тузлою против Павловской батареи. Весь пролив заставлен разной величины и разного вида судами, и лес их мачт все гуще, чем ближе к Керчи. Там, у самой пристани, стоят пароходы и баржи общества; тут видны легкие, красивые, каботажные английские суда, здесь черные военные русские шхуны, тут же русский неуклюжий каботаж, несколько похожий на турецкий, а турецкие суда своей конструкцией решительно напоминают ноздревскую «бочковатость ребр, уму непостижимую…». В обоих концах пролива часто видишь торжественное шествие на всех парусах какого-нибудь большого купеческого судна; белеет оно и блестит на солнце, пока не скроется за горизонтом, или же, опустив паруса, бросит оно якорь – и вот к нему и от него полетят крошки-баркасы. Среди этого множества разновидных, спокойно стоящих судов не перестают сновать во всех направлениях тромбаки, шлюпки, ялики, на веслах или под парусом; словом, это самый оживленный пункт Азовского моря…
Но вот нарушилась спокойная стоянка «В.К. Константина»: буксирный пароход «Крикун» свез на него всех пассажиров, отправлявшихся на восточный берег Черного моря. Затопились и зашумели громадные паровые печи, на палубе образовалась толкотня, а к тому же и погода обещала разгуляться и расшуметься.
Между тем палуба «В.К. Константина» успела уже принять азиатскую физиономию. Суетились армяне, выбирая себе повыгоднее место для ночлега; покуривая кальян, в молчаливом созерцании чего-то глубокомысленного, сидели турки; картинно разместилось семейство черкесов, состоявшее из трех женщин и ребенка под охраной рыжего мужчины, с паршами на голове; важно расхаживали два имеретина в синих чухах, в красных бархатных бешметах и в сапогах, загнутых вверх в виде крючков тонкими носками. Говор азиатских наречий, беспрерывный спор за места на ночлег, разглагольствования монаха с Афонской горы – все это, вместе с шумом паров топившегося парохода, могло бы заставить трещать мою голову, если бы она не привыкла к азиатской общественной суматохе, которая заводится всюду, где только соберется десяток-другой армян, этих горластых торгашей Востока. Монах с Афонской горы, в шерстяном черном подряснике с кожаным поясом, в замасленной приплюснутой шапочке, особенно не поладил с своими соседями-армянами, успевшими уже завязать игру в карты.
– Ты меня не переспоришь, – замечает он, покачивая головой, – не переспоришь меня, потому что на мне чин такой… постригом освящен…
– Ну и сиди себе, не мешайся! – отвечает армянин, погруженный в созерцание своих карт, а между тем изливающий из себя целый поток непонятной для меня армянской речи.
– Нельзя мне не мешаться, – продолжает монах, – ты дурак ведь, почтение ко мне не имеешь.
Армянин снова изливает армянские речи.
– Ты меня не переспоришь, – опять методически замечает монах, покачивая головой, – не переспоришь меня, говорю тебе, потому что я имею чин такой… постригом освящен…
И все в этом же роде продолжается между ними нескончаемая беседа.
