Читать книгу: «Русские качели: из огня да в полымя», страница 4
А лодырем его окрестил директор совхоза только за то, что Конев, будучи комбайнером, когда-то отказался валить хлеб в авральном порядке. Он так и заявил директору: вы подготовку к уборке заболтали, а теперь хотите взять нахрапом, ночной работой. В общем, Конева записали в диссиденты местного масштаба, да ещё назвали лодырем.
Очерк не вытанцовывался, критическая корреспонденция тоже. За что осуждать-то Конева? И я написал статью «Тихий ход». Да, Конев не энтузиаст, на абордаж, где надо и не надо, не идет. Трудится размеренно, с виду даже с ленцой. А в холостяцком хате, где его никто не видит, колдует в своей домашней слесарной мастерской. Из ржавых железяк, подобранных на деревенских захламленных дорогах, вытачивает разный слесарный инструмент: молотки и молоточки, щипчики, плоскогубцы, отвёртки… И все это красиво разложено по полочкам. Немец ведь!
Тихий ход… Но ведь правильно в народе говорят: тише едешь, дальше будешь. Сосед Конева, такой же механизатор, шумливый, вёрткий, руками машет как мельница крыльями, у начальства пользуется благорасположенностью. А почему? А что не поручишь, за всё хватается, но делает это через пень-колоду. А Конев, видите ли, лодырь. И только потому, что у него есть своё мнение, часто неугодное руководству хозяйства. Что он к делу подходит не с наскока, а вдумчиво, не торопясь…
Вот этот случай навел меня на размышления о том, как мы небрежно, похабно относимся к самой великой нашей ценности – к человеку. Не утруждаем себя разглядеть в нем его «эксклюзивные» качества, ценные не только для него, но и для всех нас. Поэтому-то многие люди в жизни оказываются не на своем месте. А если это место руководящее, то тогда не оберёшься беды. Так невольно разговор подвел к негодной кадровой политике, когда выдвигаются на ответственные должности люди, не обладающие необходимыми достоинствами.
Не знаю, как отреагировал на эту статью наш главный придирчивый читатель – Свердловский обком партии во главе с Б.Н. Ельциным. Но заместитель главного редактора газеты Арнольд Вениаминович Уряшёв, прочитав материал уже в газетной полосе, одобрительно сказал: тонкая тема, и мне кажется, ты c ней справился. С этими словами он протянул мне коллективное письмо, присланное их пригородного совхоза «Свердловский». Посмотри, сказал он, проверь все факты до косточки, прежде чем писать.
Я прочитал письмо и понял, что не зубам оно мне. Нет, не мне, а нашей уважаемой газете. Речь шла о барском отношении к людям директора Владислава Тимофеевича К. Директор–то был не простой. Хозяйство, которое он возглавлял, было хорошо организованным, высокорентабельным, призёром всесоюзных производственных соревнований. Разумеется, и сам директор был не обойден наградами. В общем, заметная и влиятельная фигура на Урале.
Но главное, что мешало подобраться к нему, было в другом. Владислав Тимофеевич был на короткой ноге с руководством обкома партии и облисполкома. Пригородный совхоз снабжал столы заказов и буфеты этих высоких учреждений наисвежайшей и качественной продукцией – без всяких там химикатов. В хозяйстве, как судачили всезнающие языки, для этих целей держали специальные фермочки дойных коров и для откорма бычков.
Но, согласитесь, это ещё не повод для зубодробительного газетного материала. Суть жалобы рабочих совхоза заключалось в другом. Директор ведет себя как собственник совхозных угодий. Захочет – отберет чей-нибудь огород, отнимает у детворы полянку, где они играют, и запашет её. С людьми разговаривает через губу. Пенсионеров с их законными просьбами даже на порог кабинета не пустит…
Для меня эта история осложнялась ещё тем, что в совхозном поселке жили родители моей жены – педагоги, ветераны народного образования Федор Васильевич и Анастасия Кирилловна Никитины. Их бытовые проблемы напрямую зависели от благосклонности директора. В частности, у него на рассмотрении лежало их заявление на установку городского телефона. Они догадывались, зачем я зачастил в совхоз и встречаюсь с рабочими. Зная мой характер, они поняли, что телефона им теперь не видать.
Я принялся собирать материал. Ушло на это больше недели. Встретился не только с авторами письма в редакцию, но и со специалистами хозяйства, пенсионерами, когда-то работавшими в совхозе. Рассказанное ими я просил подкрепить росписью в моём блокноте, чтобы потом не было отказа от своих слов…
И вот я в директорском кабинете. Рассказываю о письме, о том, что стало мне известно от механизаторов, овощеводов, животноводов. Владислав Тимофеевич молча, снисходительно слушает. Потом долго говорит в трудностях директорской работы, о неблагодарных людях, которые думают только о себе. О первых лицах области, которые часто навещают хозяйство, одобрительно оценивают его деятельность…
Я чувствую, что проникаюсь даже симпатией к этому человеку- трудяге. Он действительно успешный управленец. И он действительно заслуживает жить в двухэтажном коттедже, который построил для него совхоз. Но почему людям, таким же работягам, он отказывает в маломальском внимании? Мне бы знать тогда, что в образе Владислава Тимофеевича отражается зарождающаяся хищная сила, и придет время, она легализует свои устремления к жизни, построенной на их частнособственнических инстинктах. Для таких, как Владислав Тимофеевич, социализм был уже в тягость, они устали бежать за призраком всеобщего благоденствия. Они желали благоденствовать уже сейчас, без страха перед общественным осуждением и без страха перед законом. Это значит, что им нужно строить государство и другое общество под себя…
Подготовленная статья под названием «Что скажут люди» лежала в секретариате, как мне казалось, без движения. Я, видимо, плохо представлял тогда закулисную часть редакционной жизни. Материал, конечно же, изучал по строчкам редактор Иван Степанович Гагарин. Уходя в отпуск, он, как я понял, поручил своему заместителю А. В. Уряшеву опубликовать его во время редакторского отсутствия. Статья дважды выставлялась в номер и дважды слетала. И наконец, опубликовали.
Официальная реакция была стандартной. На бюро Чкаловского райкома партии г. Свердловска признали факты злоупотреблений служебным положением в личных целях директора совхоза «Свердловский». Ему был объявлен строгий выговор. Наказание тоже стандартное, дежурное. Но оно помешало директору получить высокую государственную награду – орден Ленина. Представление к награде, очевидно, было отозвано.
Обычно после подобных публикаций журналист испытывает одновременно и удовлетворённость, и опустошённость. Уж очень много сил уходит на подготовку критических материалов. А после публикации приходится бороться с опровержениями, доказывать подлинность каждого факта. Иначе дело дойдет до суда. Всё это изматывает, обессиливает. Вот почему Иван Степанович Гагарин, другие руководители редакции требовали от журналистов, чтобы в их блокнотах был запас убойных доказательств и свидетельств как дополнительные важные козыри.
Мало кто из моих коллег становился на тропу войны со всякого рода недостатками, нарушениями закона, злоупотреблениями. И в этом их нельзя упрекнуть. У каждого своя журналистская ипостась. Юрий Борисихин писал потрясающие очерки о сельской жизни. Его потом забрали заведовать отделом публицистики в журнал «Уральский следопыт». Виктор Хлыстун, будущий собкор «Комсомольской правды» в Югославии, радовал читателей тонкими психологическими исследованиями мотивации человека. Владимир Долматов, будущий главный редактор журнала «Родина», писал замечательные статьи на религиозные темы. У каждого был свой почерк, у каждого – свой читатель.
Но гвардейцами газеты безоговорочно считались Борис Воробьёв, Валерий Коршик, Рудольф Шипулин. Это – фельетонисты! Насколько я знаю, в настоящее время на факультетах журналистики не обучают технике сатирических жанров. Само слово фельетон давно вышло из речевого обихода журналистов. Этот газетный и журнальный жанр, как и памфлет, стал анахронизмом, пережитком советского прошлого.
То и дело слышу и читаю, что в Советском Союзе средства массовой информации были полностью под каблуком власти, они не могли даже пикнуть против произвола чиновника, кумовства, расхищения государственной собственности, нарушений законности. Короче говоря, советские СМИ представляются теперь верными охранителями закоснелой государственный системы и застойных социальных отношений. Это, конечно же, выдумки. Что бы там ни говорили, советская печать, действительно, находясь в рамках жестких идеологических ограничений, имела и ярко выраженный критический характер.
«Уральский рабочий» был как раз таким изданием, где редкий номер не обходился без фельетона или подборки сатирических заметок. Причем объектом критики были не дворники, не ресторанные официанты, не таксисты, а чиновные люди, руководители предприятий, государственных учреждений. Конечно, были и такие журналисты, которые заглядывали в рот любому начальнику. Их и журналистами никто не считал. Один из таких газетчиков из свердловского вечернего издания, заведующий отделом городского хозяйства, даже не скрывал, что он бесплатно столуется в ресторанах и кафе города. Так его благодарили за «теплое отношение» к труду предприятий общественного питания и торговли. Уже в девяностые годы этот журналист распинался на всех перекрёстках, что в советское время критике не давали хода.
Фельетон в «Уральском рабочем» всегда стоял на первом месте. И королем этого жанра был Борис Васильевич Воробьёв. Сложный по характеру человек, но его ценили за его талант и бескомпромиссность. Мне довелось несколько раз бывать в командировках вместе ним и готовить к публикации совместные статьи. Поражался, как он умел сходу находить точное, простое слово, а факты преподносил, не искажая их смысла, в острой сатирической огранке.
Три наших фельетониста – Борис Воробьёв, Валерий Коршик и Рудольф Шипулин – были гордостью газеты, уральской журналистики, но и много хлопот, тревог доставляли руководству редакции. Валерий Коршик выдал очередной фельетон на тему кадровой политики, после чего ему пришлось объясняться в партийных инстанциях. Я до сих пор помню, какой остроумный ход нашел фельетонист. В редакцию газеты позвонил солидный басовитый голос и настойчиво попросил: напишите про меня фельетон, покажите, какой я нечистый на руку человек, что я лицемер, лизоблюд и вообще, последний поганец. Факты? Не волнуйтесь, фактами я вас обеспечу…
Журналист спрашивает: зачем вам это надо, дурной славы захотелось? А вот затем, говорит солидный бас, что надо мне расти по служебной лестнице, задержался, понимаете ли, в заместителях… Этот фельетонный намек возбудил гневное недовольство в различных инстанциях. Стали требовать доказательств того, что в руководство выдвигаются недостойные люди. А доказательств искать не нужно было. Всё чаще и чаще фигуранты острых критических публикаций, получив традиционный «выговор c занесением в личное дело», через короткое время всплывали в новом начальственном обличье. Правда, ещё не доходило до того, когда человек с уголовным прошлым становился первым претендентом на высокую руководящую должность. Это стало обыденным делом уже после свержения советской власти – после криминальной революции, как точно назвал этот переворот Станислав Говорухин.
Бойкость наших фельетонистов приносила все больше огорчений редактору «Уральского рабочего» Ивану Степановичу Гагарину. Он не мог и не желал по своему характеру, по своим партийным убеждениям, обуздать острые перья. Напротив, редактор недовольно хмурился, если в готовящемся номере не находил «гвоздя» – фельетона или статью на злободневную тему. Выученик старой партийной школы, Иван Степанович считал критику мощной очищающей силой, а журналистов с критическим анализом жизни старался опекать и поддерживать.
Фельетон «Косари в командировке» Валерия Коршика появился в центральной газете «Правда». Пожалуй, с этого момента начали тикать часы об отставке Ивана Гагарина с должности главреда «Уральского рабочего». О фельетоне. В 1977 году выдалось катастрофически засушливое лето. Для заготовки сена и сенажа отправляли косарей в соседние области. Из Нижнего Тагила в Тюменскую область выехал сводный отряд рабочих. Косари там в свое удовольствие попьянствовали, и, чтобы отчитаться за самоотверженную работу, ловко состряпали приписки.
В «Уральском рабочем» фельетон завернули автору. Понимали, что один из организаторов этого пьяного сенокосного десанта Юрий Петров, ставший к тому времени вторым секретарем обкома, костьми ляжет, но публикации не допустит. И нечего ввязываться в драку. Тогда Валерий Степанович Коршик отправил фельетон в центральную «Правду». Выходец из «Уральского рабочего» фельетонист газеты «Правда» Валентин Федорович Прохоров быстренько подготовил материал и вскоре, прямо в канун Нового года, его опубликовали.
Как вспоминал позже Валерий Коршик, обком партии, возглавляемый Б.Н. Ельциным, сделал всё, чтобы опровергнуть факты, изложенные в фельетоне. Членов бюро обкома прежде всего возмутило то обстоятельство, что автор публикации не член партии. Значит, он не имел никакого права (?!) критиковать партийных руководителей. В общем, всё шло к тому, чтобы опровергнуть публикацию и строго наказать клеветников…
В этом сумасбродном настрое чувствовалась властная дирижёрская рука первого секретаря обкома Б.Н.Ельцина. Он недавно возглавил партийное руководство Свердловской области и ему претила сама мысль, что в его епархии могут происходить какие-то непорядки. Но так вышло, что опубликованный в «Правде» фельетон прочитал главный идеолог и по совместительству главный пуританин страны Михаил Андреевич Суслов. Он распорядился создать специальную комиссию с выездом в Свердловск. Бодаться с этой комиссией ельцинскому обкому было не по зубам. Ведь в неё входили руководители отделов ЦК, комитета народного контроля, заместитель Генерального прокурора и другие ответственные работники.
И всё-таки этот злосчастный фельетон вышел боком для Ивана Степановича Гагарина. В обкоме после отъезда московской комиссии сочинили вот какую загогулину: а почему этот материал не был опубликован в областной партийной газете? Зачем надо было прибегать к услугам «Правды» и, следовательно, выставлять «опорный край державы» на посмешище всей страны? И влепили Ивану Степановичу строгий выговор «за политическую недальновидность».
В редакции, я думаю, не было ни одного человека, который бы не переживал за судьбу своего редактора. Мы чувствовали, как сгущаются над ним тучи. Все чаще ему звонили из обкома с указаниями, как и о чём писать. А когда секретарь обкома по идеологии В.Житенев потребовал от редактора опубликовать полностью (не в изложении, как было раньше) речь Б.Н. Ельцина на каком-то очередном второстепенном совещании, Иван Степанович не выдержал и решил объясниться с первым секретарем. Разговор состоялся на ходу в коридоре обкомовского здания. Ельцин, тонко поджав губы и сцепив зубы, резко бросил: не нравится, уходите!
Не думаю, что эта история имела частный характер. Она отражала новое явление в недрах КПСС. Незаметно, подспудно в руководящих структурах менялось само отношение к критике как таковой. Это мы чувствовали по реакции на критические публикации. Обнародованные факты злоупотреблений теперь не проверяли со всей тщательностью, а искали какие-нибудь зацепки, чтобы их опровергнуть. И как правило, под лупой изучали биографию самого автора, искали темные пятна его жизни.
Не знаю, в каких кабинетах зародилась эта иезуитская мысль, но теперь партийные, государственные и хозяйственные деятели, говоря о газетной и журнальной критике, требовали, чтобы автор, вскрывая недостатки, одновременно предлагал пути их исправления. Только такую критику можно считать конструктивной. А иначе нечего мутить воду… Было ясно, что теперь критический анализ жизни (а он неизбежно касался и персоналий) вытравливается из общественного сознания, подменяется поверхностной и дежурной отговоркой – «однако и вместе с тем».
Это было особенно заметно по докладам на каких-либо массовых мероприятиях. Докладчик, большую часть своей речи посвятив достижениям, каким-либо успехам, делал паузу и построжавшим голосом продолжал: однако есть и определённые недостатки… Или: вместе с тем замечаются некоторые недоработки. И вот этот дух непротивления ошибкам, заблуждениям, порочным слабостям человека, оказавшегося в руководящей номенклатуре, стал проникать во все поры жизни.
В очередной командировке в уральское село я побывал на собрании коллектива одного из крупных предприятий областного объединения «Свердловскмелиорация». Докладчик строил своё выступление как раз по этому сценарию. Сначала пафосно воздал должное трудовым победам, а затем со словами «однако и вместе с тем» бегло прошелся по отдельным недостаткам. Накануне как раз эти «отдельные недостатки» я увидел на базовой территории этого предприятия. Мать честная! Весь двор был заставлен раскуроченной техникой, которая ещё недавно вышла с заводских конвейеров.
Мелиорация и культуртехнические работы на селе (комплекс агротехнических приемов, улучшающих плодородие почвы) в те годы были развернуты во всю силу. Отпускались на это гигантские бюджетные средства. Средний Урал, как и другие регионы российского Нечерноземья, остро нуждался в таких работах. Это позволяло расширить продуктивную пашню, укрепить кормовую базу для животноводства, создать условия если не для полного, то хотя бы частичного самообеспечения этих регионов основной сельхозпродукцией.
Так что программа мелиорации была оправданна и жизненно необходима. И там, где был установлен контроль за использованием выделенных средств, она быстро давала отдачу. Но характер мелиоративных и культуртехнических работ таков, что они трудно поддаются учёту. К примеру, сколько вбухано денег в осушение болот? Или сколько внесено гипса в засоленную почву? Сколько извести вывезли на закисленные поля?
И так во всем! Расчет использованных средств исходил из нормативов, а не реальной работы. Нечего говорить, что этим живо пользовались очковтиратели. Делали на копейку, а отчитывались на рубль.
Конечно, журналисты писали и об этом, справедливо делая вывод, что эти производственные напасти – не порождение якобы несовершенной экономической системы, а результат работы конкретных людей с исковерканным самосознанием и зачастую профнепригодных. Вот такая точно нацеленная критика больнее всего била по самолюбию руководителей всех мастей, их жизненному тонусу. Они желали бы другую критику, таких Гоголей, которые бы их не трогали. То есть критику в целом и общем. И хорошо, чтобы она была не сатирической, а юморной…
ХХХ
В 1977 году редакция газеты «Уральский рабочий», как и все СМИ в стране, обеспечивала всенародное обсуждение проекта брежневской Конституции. В нашу редакцию письма от читателей на эту тему шли пачками. Как бы там не иронизировали, но обсуждение было действительно всенародным. И мы старались мнения людей о проекте новой Конституции отразить на страницах газеты. Публиковали подборки писем, делали обзоры, интервью с авторитетными правоведами.
Разбирая очередную почту, я наткнулся на письмо, в котором автор предлагал отказаться от прописанного в проекте положения о руководящей роли КПСС. Свое мнение обосновал тем, что партия в её нынешнем виде не отражает интересы всего народа, что её авторитет в последние годы снизился. Во многом потому, что цэковское ядро КПСС, формируя курс развития страны, не учитывает реальное состояние дел, реальные настроения в обществе. Партия ослабла, она превратилась в многомиллионное рыхлое сообщество с авторитарной руководящей верхушкой.
От такого письма у меня вспотели ладони. Глянул на подпись. Стоят только инициалы. И те, конечно, выдуманные. Надо отметить, что время, когда принималась брежневская конституция, было не то что тучным, но относительно благополучным. Ещё продолжалась холодная война с Западом, но Хельсинские соглашения 1975 года отодвигали угрозу, казалось бы, неминуемого столкновения. Этими соглашениями закреплялся принцип нерушимости европейских границ, не допускалось любое применение силы и любое вмешательство во внутренние дела государств, а на подписавшие его стороны возлагались обязательства по уважению прав человека. Так что предложенный проект новой конституции СССР попал, что называется, в кон! Но легкое потепление на мировой арене и кажущаяся внутренняя стабильность не избавляли общество от неосознанного беспокойства.
Партийная диктатура, оправданная в критические моменты, теперь стала мешать развитию: люди скрытно возмущались, почему члену партии можно, а нам нельзя. Человеку с партбилетом в кармане все двери открыты в карьерном росте, а беспартийному – шиш, хоть он и семи пядей во лбу. С партбилетом в кармане совершил преступление и… ушел от наказания. А беспартийный мог за какую-нибудь мелочь загреметь на всю катушку.
В СМИ партийность журналиста была обязательна, если ты претендуешь на руководящее место. Собкором даже отраслевой газеты, если ты без партбилета, тоже не станешь. Так что, хочешь-не хочешь, а в партию, друг мой, надо стремиться. На «Уральский рабочий» ежегодно выделялась своего рода квота, позволяющая принять в партию в год одного или двух человек. При этом в райкомовском раскладе на одного интеллигента должно быть не менее пяти или семи представителей рабочего класса. Рассказывали, что на одном заводе инженер ходил по цехам и уговаривал работяг подать заявление о вступлении в партию. Только так он сам мог рассчитывать на членство в КПСС.
Заявление о вступлении в партию я подал, будучи убежденным в том, что устойчивого социального и экономического прогресса можно добиться только при социализме. А то, что происходило негативного в жизни самой партии, а от этого – и в жизни страны, считал исправимым делом. В общем, приняли меня. И впоследствии, когда многие «правоверные и неистовые» коммунисты жгли публично свои партбилеты, я свой партбилет хранил и храню в семейном архиве.
Хорошая творческая атмосфера в «Уральском рабочем», как я уже говорил, сохранялась благодаря редактору Ивану Гагарину и его заместителю Арнольду Уряшеву. Я уж не говорю о том, что делами в секретариате заправляли блестящие журналисты Георгий Краснов, Леонид Маковкин и Александр Лосев. И редко кто мог устоять против их авторитетного мнения, тем более, что они не ошибались в своих профессиональных оценках.
Разумеется, большую роль в выстраивании доброжелательных редакционных отношений играла партийная организация. Одно время её возглавляла заведующая отделом науки Валентина Машкова. Это был чуткий умный человек. Увы, смерть рано увела её от нас. После неё секретарем первички стала «правоверная и неистовая» Ю.М. Вспоминая о ней по прошествии многих лет, так и не могу объяснить, почему к ней относился с антипатией. Впрочем, мне думается, как и она ко мне.
У неё из-под толстых стекол очков всегда сверкал строгий настороженный взгляд. Он будто бы говорил: погоди, и до тебя доберусь. Когда умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, она собрала в конференц-зале экстренное партийное собрание. Конечно, это было печальное событие. Но меня удивило, что Ю.М. так горько плакала, будто бы потеряла самого близкого человека в своей жизни. Возможно, это было искреннее страдание. И слёзы, наверное, были не театральные. Но меня ещё больше удивило, что в девяностых годах, когда Ельцин разогнал Советы, Ю.М. в своих публикациях советскую власть представляла исключительно в мрачных красках.
Я согласен, что человек на протяжении своей жизни меняет взгляды, меняет убеждения. Это нормально. Знания, жизненный опыт усиливают его разум, он по-другому уже смотрит на мир. Вполне допустимо, что и оценки прошлого у него меняются на противоположные. В связи с этим я вспоминаю отца Василия Ивановича Сенчева. Он был ещё живым, когда развернулась горбачёвская перестройка и начали говорить о фундаментальных реформах в экономике, сельском хозяйстве.
Любопытно, что отец, сам пострадавший от тотальной стремительной коллективизации, идею о том, что теперь фермер-индивидуал накормит всю страну, воспринял с усмешкой. От коллективного труда теперь не уйдешь, говорил он мне в наших вечерних разговорах. И не надо бы безоглядно разрушать колхозы, вот их-то надо реформировать, возвращая им коллективистскую и демократическую суть. А разрушение, как эпидемия, если начнётся, трудно остановить. Многое от этого потеряем!
Фермерство, на первых порах усиленно поддерживаемое новой властью, вскоре стало сворачиваться до разумных пределов. Стало ясно, что на гигантских просторах страны обработка пашни, мясное скотоводство под силу крупным хозяйствам, оснащенным всем комплексом сельскохозяйственной техники, с необходимой перерабатывающей инфраструктурой. Ну, какой фермер потянет это? Так что появление в новой России сельскохозяйственных холдингов, укрупнение СПК – закономерный и неизбежный процесс. А фермерство, КФХ – отличное дополнение там, где тесно индустриальному аграрному производству. Но чтобы прийти к этому пониманию, сколько дров было наломано!
Суждения отца я привожу как иллюстрацию к вопросу о перемене взглядов, смене убеждений. Это диалектически оправдано. Но когда человек вечером уснул с «Лениным в башке», а проснулся монархистом, этого я никак не пойму. Не пойму и тех, кто вчера был закоренелым агрессивным атеистом, а сегодня с постной миной стоит со свечкой перед иконостасом. Впрочем, понять, вовремя разглядеть таких людей необходимо. Чтобы не пострадать от общения с мгновенными перевертышами.
К счастью, среди своих коллег вот таких «переобувальщиков на лету» я мало встречал. Круг моих друзей и приятелей по профессиональному цеху был небольшой. Нас объединял критический настрой к существующим порядкам, сплачивало желание своей журналистской работой хоть что-то изменить в лучшую сторону, повлиять на умонастроения обывателя.
Но были среди журналистов незаметные, тихие и почти не пишущие. По-моему, некоторые их них смотрели на нас, беспокойных, даже со скрытым осуждением, если не злорадством. Очевидно, им мы представлялись Дон-Кихотами, воюющими с мельницами. Позднее я понял, что журналисты, то и дело меняющие маску, в одном постоянны и неизменны – в своей творческой импотенции, во врождённом холуйстве. При этом им не откажешь в верткости ума. Они что угодно могут обосновать и оправдать, и также что угодно опорочить, и оболгать. Они и сейчас мельтешат на экранах ТВ и в социальных сетях. Думаю, что такие акулы пера и телеэкрана, виртуозы гламурной журналистики прекрасно знают, что здравомыслящие люди относятся к ним с недоверием. Но… звонкая монета окупает всё!
С приходом Б.Н. Ельцина на руководство свердловской областной партийной организацией редакцию газеты «Уральский рабочий» стали потихонечку перековывать, приучая её быть на коротком поводке. С уходом Ивана Степановича Гагарина труднее стало сохранять тот образ газеты, который сформировался за все предшествующие годы. Новый первый секретарь воспринимал критический настрой газеты с плохо скрываемым раздражением. Но публичных окриков, насколько я знаю, он себе не позволял.
Вообще Б.Н. Ельцин производил на свердловчан впечатление энергичного, смелого руководителя. Его фирменная мимика (плотно сцепленные зубы, резкий крякающий голос) выдавала жесткий бескомпромиссный характер. Высокий рост, моложавость дополняли облик уверенного в себе, мощного человека. О предшественниках Ельцина уральцы вспоминали почему-то с уничижающим настроением. С 1962 по 1971 год областью руководил Константин Кузьмич Николаев – человек из глубинных народных низов, твёрдой сталинской выучки. В это же время в Свердловске восходил в своей мировой спортивной славе хоккеист (русский хоккей) Николай Дураков. И какой-то остряк (со злым умыслом?) запустил в широкое обращение вот такой анекдот: на Урале два известных человека – Николай Дураков и дурак Николаев.
О Якове Рябове, предшественнике Ельцина, тоже ходили разного рода байки. Поскольку Яков Петрович в молодости успешно занимался вольной борьбой, его продвижение по карьерной лестнице записные острословы объясняли тем, что всех своих соперников он укладывал ещё на борцовском ковре. Я к подобному фольклорному творчеству отношусь с недоверием. В нем мало правды и много издевки.
О том, как Борис Николаевич стал первым секретарем, Яков Петрович Рябов рассказал в сентябре 2011 года в интервью электронной газете «Фонтанка ру». Цитирую.
– Вы вывели в большую политику Бориса Ельцина, рекомендовав его вместо себя в 1976 году на Свердловскую область. Не удивился ли Брежнев такому выбору?
– Очень удивился. Дело было так. К этому моменту у меня в Москву забрали несколько толковых людей, которых можно было назначить вместо меня в Свердловске. Кого-то министром, кого-то ещё куда-то, Рыжкова, например, забрали замминистра. Но, даже несмотря на это, когда меня пригласил Брежнев и спросил: «Кого предлагаешь вместо себя в Свердловский обком?», я ответил: «Колбина». Он был у меня первым замом, уралец, металлург, хорошо знал область, но в то время работал замом у Шеварднадзе в Грузии. Так что утверждать, как это иногда делают, что я чуть ли не насильно пропихнул Ельцина в секретари обкома, неверно.
Более того, я даже настоял, чтобы Брежнев при мне позвонил в Тбилиси и попросил отдать Колбина в Свердловск. Он позвонил. Я попросил трубку, стал убеждать Шеварднадзе отдать Колбина. Шеварднадзе отказался, а Брежнев поддержал его, а не меня. Что оставалось делать? Предложил Ельцина. Брежнев его не знал, но деваться нам было некуда.
В этом же интервью Яков Петрович говорит о «своеобразных дефектах характера Ельцина, которые заставляли его всегда действовать исключительно в своих интересах. Во имя них он одного мог заласкать, второго затаскать, с третьим сделать всё что угодно».
Нам, журналистам, Ельцин, как я уже говорил, показался энергичным моторным руководителем. А другим, с изнанки, мы и не могли его знать. Но однажды я стал невольным свидетелем эпизода, который лично меня резанул по сердцу. В одном из районов области поздней весной 1981 года проводилось выездное совещание-семинар по новым технологиям кормозаготовок и кормоприготовления. Съехались со всей области первые секретари сельских районов, председатели райисполкомов, ведущие специалисты сельского хозяйства. Что бы там ни говорили, но подобные семинары были полезны. И к ним готовились основательно за несколько недель, а то и месяцев.
