Читать книгу: «АльteRNatива», страница 5

– Подкараулить бы его вечером, да загасить к херам!

Я был согласен и с этим.

Мы поплелись обратно, в сторону наших дворов. Незаметно сгустились сумерки, и настала пора возвращаться домой. Мы подышали друг другу в нос, чтобы определить выветрился ли запах пива, и после нескольких тестов пришли к выводам, что нет. Тогда мы стали слоняться по дворам в поисках знакомых, чтобы спросить жвачку, но никого как назло не встретили. Вконец истомившись, мы отказались от поисков, решив, что главное всё время дышать в стороны от взрослых, после чего разошлись по домам.

Входя в родной подъезд, я внезапно осознал, что не смотрел в сторону Бога уже много времени и тут же стал лихорадочно компенсировать свою оплошность, оборачиваясь после каждого шага, с извиняющимся лицом.

Когда я позвонил в дверь, мама открыла и сразу скрылась в зале, где они с отцом смотрели какую-то передачу. Я незаметно проскользнул в туалет, перекрестился три раза по три, помочился, а потом так же незаметно юркнул в свою комнату. Похоже, что разоблачение мне сегодня не грозило.

Захлопнув дверь, я уселся на кровать и посмотрел в сторону Бога. Затем повторил шёпотом три раза «спаси и сохрани» и три раза по три перекрестился. В закрытую дверь заскреблась кошка. Беатриса не любила, когда было закрыто, да и вообще, если в какое-то помещение ей не давали доступа, она начинала противно мяучить и закатывать концерты, пока ей не откроют.

Я впустил кошку и не захлопывая дверь, подложил под неё тапок, чтобы Беатриса не стала теперь проситься назад. После этого я достал «Дети капитана Гранта» и снова начал читать с первой страницы. Вообще-то, я бы лучше посмотрел телевизор, но у нас он был только один, в комнате родителей, а сидеть вместе с ними я сейчас боялся, так как они могли учуять запах пива.

Я бежал глазами по строчкам и снова думал о другом. О разговоре с Красным, когда он говорил про Фаину, потом о Самсоне и Ангелине, потом об Антоне Маратовиче и Нине Павловне. Неужели она всё-таки сохранит в тайне нашу провинность?

Далее я стал размышлять о военном училище, в которое все мы собирались поступать и к чему нас готовил Маратович. После этого я представил как закончу военное училище и стану военным, строил планы о том как буду говорить Ангелине (с которой мы всё же потом поженимся, когда она бросит Самсона), что начальство отправляет меня служить на Север и что ей необходимо собираться и ехать со мной. Как она согласится и поедет, как у нас появятся дети, как в один прекрасный день я дослужусь до подполковника и стану сдавать экзамены на поступление в генералитет. Как я стану старым и самым влиятельным человеком в нашей стране, как президент будет пожимать мне руку и благодарить на глазах у всего мира.

Всё это я беспорядочно думал, читая Жюля Верна и перевернув страницы на разворот 14-15, обнаружил, что вообще ничего не запомнил из того что прочёл.

– Вот же дурак! – воскликнул я вслух и ударил себя несколько раз ладонью по лбу. – Дурак! Дурак! Дурак!

Я посмотрел в сторону Бога и перекрестился три по три. Потом пролистал страницы на самое начало и принялся читать заново. С третьей попытки мне, наконец, удалось включиться в сюжет, но как только это произошло, я сильно захотел спать. Покосившись на время в будильнике, я отметил, что уже двенадцатый час. Отец говорил, что вставать завтра рано. Рано – это во сколько? Ладно, ложусь спать.

Я скинул с кровати плед, откинул простынь, разделся и лёг. Но как только лёг, сонливость куда-то пропала, и я снова принялся думать обо всём подряд. Так, проворочавшись где-то час, я захотел в туалет, встал и вышел из комнаты. Родители уже спали, и чтобы их не разбудить, я на цыпочках прошёл через прихожую.

Облегчившись, я вернулся в комнату, снова лёг и, провалявшись без сна ещё минут двадцать, наконец, уснул.

***

Отец разбудил меня в шесть утра:

– Вставай, Костя, вставай, надо собираться.

Я с трудом поднялся на постели, потирая кулаками глаза.

– А сколько время? – заспанным голосом спросил я.

– Седьмой час уже, выходим через полчаса.

Из кухни слышалось шкварчание сковороды, вкусно пахло яичницей и жареной колбасой. Убедившись, что я уже не лягу обратно, отец скомандовал:

– Умывайся быстренько и иди завтракать, мать уже всё приготовила…

Через сорок минут мы стояли на автобусной остановке, где и без нас уже накопилась тьма народа. В основном, это были старики, или взрослые возраста моих родителей. Все они с нетерпением ждали, когда приедет вожделенный автобус. И хотя по расписанию он должен был быть в семь, раньше половины восьмого он никогда не приходил. Тем не менее, остановка всегда была забита заранее. Люди как бы занимали очередь, чтобы когда начнётся толкотня и боевой прорыв к жёлтым дверям-гармошкам, можно было бы со всеми основаниями толкать окружающих локтями. Ведь ты пришёл раньше и это все видели!

На остановке была гнетущая атмосфера. Я то и дело смотрел в сторону Бога, зная в глубине души, что этот мой поступок Он, скорее всего, одобряет. Ведь я ехал на дачу с родителями, чтобы им помогать и я делал это без желания, ибо мне не нравилось на даче и я не любил все эти сельскохозяйственные штуки, которыми был одержим каждый старпёр нашего провинциального города.

Ещё больше я не выносил автобусы, в которых меня тошнило и всю ту сопутствующую вонь, что была неотъемлемой частью старых пазиков и икарусов. Выхлопные газы, грязь под ногами, запах старческого пота и нездорового пищеварения. А когда мы ехали с дачи обратно, в автобусах примешивался ещё и запах дикого чеснока, который надолго впивался в руки и рты тех, кто его дёргал на грядках, или ел.

В общем, мучений здесь было для меня навалом, начиная с утреннего пробуждения и кончая следующими несколькими днями. Я верил, что Бог учитывает это моё самопожертвование ради отца и матери и когда-нибудь обязательно воздаст мне за это по справедливости.

Впрочем, я не имел право ни на что рассчитывать, ведь на всё всегда была Его воля. И как бы подтверждая эту свою покорность, я ещё раз посмотрел в сторону Бога перед тем как втиснуться в грязный автобус.

– Проходите дальше, проходите! – сквозь зубы прорычал отец когда мы, прижавшись друг к другу, протискивались на очередную ступень подножки.

Наконец, двери с треском захлопнулись и машина тронулась.

Не знаю как, но все кто были на остановке вместе с нами, уместились внутрь, несмотря на то, что транспорт подъехал уже битком набитый. Благо хоть, что наша остановка была последней перед выездом за город и больше сюда уж точно никого усаживать не станут.

– Вошедшие, передаём за проезд! – раздался из-за груды человеческих тел грозный голос кондуктора.

– Подержи-ка, – велел отец, вручая мне сумку, и засунул свободную руку в карман брюк.

Позади меня, скорчившись боком, стояла мама, умудряясь держать в каждой руке по авоське, слева и справа нас подпирали другие люди. Отец достал из кармана горсть мелочи и разложив её на ладони, перебрал большим пальцем мелкие монеты.

– Костя, набери четыре пятьдесят, – сказал отец.

Я перехватил в одну руку все сумки что у меня были и собрал с ладони отца четыре пятьдесят.

– Передай вперёд.

Я насколько мог вежливо дотронулся до плеча старика стоящего чуть впереди и громко попросил:

– Извините, вы не могли бы передать за троих?

– Как я передам?! Не видишь, мне даже держаться нечем?! – взвизгнул противный старик, изгадив воздух, вонючим запахом изо рта.

– Давай я передам, – сказала женщина чуть дальше.

– Спасибо, – поблагодарил я, подавляя лютую ненависть ко всему миру.

Я повернул голову и посмотрел извиняющимся взором в сторону Бога, после чего нечаянно наткнулся на ответный взгляд толстухи с накрашенными губами. Она тут же сардонически улыбнулась, подумав, вероятно, что я смотрю на неё, и кивнула, слегка пожав плечами, как бы говоря этим жестом: «да, тяжёлая нам выпала доля, что поделать».

Отвратительное путешествие до СНТ продолжалось около часа. По мере того как автобус углублялся в сельскую местность, пассажиры выходили на остановках и ехать становилось свободнее. Однако к концу поездки меня всё равно ужасно тошнило и, выйдя на воздух, я с трудом сдерживал рвоту.

– Что, укачало? – заботливо спросила мама, положив мне руку на плечо.

И тут я не выдержал:

– Конечно, чёрт! Ещё как! Ездить в это вонючем, сраном автобусе, где дышать нечем, где битком набито и вокруг все эти свиньи, которые моются раз в месяц и жрут говно!

– Это что такое?! А ну успокоился немедленно! – вскинулся отец. – Ты как разговариваешь, паскуда?

Я хотел продолжить агрессию, но в тот момент от окончательного срыва меня спасла подступившая к горлу рвота. Я скорчился пополам и выблевал весь завтрак на грунтовую дорогу.

Меня брезгливо обходили дачники, слышавшие всё, что я только что говорил. Упершись руками в колени, я стоял и отплёвывался, а одна проходящая мимо бабка заявила моим родителям:

– Вам бы следовало ремня ему дать – воспитание никуда не годится.

– Мы сами разберёмся, – сухо отозвался отец.

Когда меня вывернуло до конца, мы остались на дороге втроём. Все прочие пассажиры злополучного автобуса ушли далеко вперёд. Я вытер рот тыльной стороной ладони и почувствовал горькое раскаянье за то, что наговорил родителем перед тем как блевануть. Я ведь прекрасно понимал, что у нас никогда не было денег на машину, и что в этом нет вины отца, или матери. Они крутились как могли, лишь бы прокормить меня и дать мне всё для нормальной жизни. А этот мой выпад был ничем иным как одной большой претензией, проявлением чудовищной неблагодарности.

– Простите меня, – сказал я. – Простите, пожалуйста.

– Ну, ничего, бывает, – ответила мать, а отец фыркнул и отвернулся.

Они зашагали по пыльной дороге в сторону видневшихся вдали дачных участков. Я виновато плёлся следом. Весь оставшийся путь я многократно бросал покаянный взгляд в сторону Бога и повторял про себя: спаси и сохрани. Родители о чём-то тихо переговаривались и ни разу не обернулись.

Мы миновали несколько, выстроившихся друг напротив друга, домиков и приблизились к нашему участку. Отец поставил сумки на землю и достал из кармана большую связку ключей. Выбрав нужный, он открыл старый висячий замок и распахнул калитку.

Наша дача была такой же, как и у всех остальных. Деревянная изба с верандой, одна большая комната внутри и маленькая комнатка-чердак на втором этаже. Под полом был погреб, в котором родители хранили консервированные овощи и фрукты.

Земельный участок был на шесть соток, большинство из которых были заняты грядками и деревьями. В дальнем углу громоздился самодельный туалет. Словом, обычный трудовой оплот советских граждан. И пускай Советского Союза давно не было – традиция работать, чтобы заслужить право трудиться на отдыхе, свято чтилась моими родителями так же, как и всеми остальными честными людьми.

Отец открыл дверь в дом и вошёл внутрь. Мы последовали за ним.

– Иди наверх, переодень дачные шорты и на голову панаму обязательно, – сказала мама.

Я молча кивнул и быстро поднялся по деревянной лестнице в свою «комнату». Это было помещение с низким угловатым потолком и маленькими форточками. Здесь едва хватало места на узкую кровать и низкую табуретку, на которой лежали мои старые шорты, футболка и кепка.

Я переоделся, посмотрел долгим взглядом в сторону Бога, наскоро перекрестился три раза по три и полез вниз. Мне было стыдно за свой срыв перед родителями, к тому же я вспомнил, что они обещали мне какой-то сюрприз по возвращении домой, и теперь совесть меня совсем замучила.

Я любил своих родителей, и честно говоря, почти никогда с ними не ругался, что было среди моих сверстников редкостью. И дело не в том, что я боялся, или меня подавляли, нет, зачастую мне наоборот слишком многое было позволено. Просто я действительно уважал и любил их. Они всегда слушали моё мнение и никогда не затыкали мне рот, а если надо было объяснить что-то серьёзное, чего детям знать по возрасту не положено – они объясняли, оговаривая трудные для меня вещи каким-нибудь специальными формулировками, вроде: подробнее узнаешь на биологии, когда будете проходить раздел анатомии.

А сегодня после автобуса сам не знаю что на меня нашло, я будто был не я. Меня словно что-то изнутри схватило и понесло, заставило наговорить всю эту гадость отцу, который всю свою жизнь с момента моего рождения только и делал, что отдавал всего себя мне и матери.

Я вышел из домика, мама, присев на корточки разглядывала грядку с помидорами, папа, вооружившись лопатой уже начал что-то вскапывать. Я подошёл к нему сзади и сказал:

– Пап, прости меня, пожалуйста, за то, что я наговорил. Я не знаю, что на меня нашло, я не хотел этого делать…

Он повернулся, посмотрел на меня и ответил:

– Ладно, только давай, чтобы это не вошло в привычку.

– Конечно, извини…

– И не нужно извинений, лучше просто не допускай такого впредь.

– Обещаю.

– Хорошо, – сказал отец и вручил мне лопату. – Вскопай хорошенько старую грядку, потом граблями выровняй.

– Понял, – сказал я и начал копать.

***

Мы пробыли на даче полтора дня. Здесь мне всегда было скучно, у меня не завелось тут никаких друзей, и каждый раз, прибывая на наш участок, я был вынужден приносить в жертву своё драгоценное время юности. Впрочем, сейчас, оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что одинаково ценным для меня тогда было всё. И все мои садоводческие навыки, которым я обучился благодаря отцу, и книги, которые постепенно начинал читать, и мой первый опыт по нахождению своего места в социуме.

Я никогда не был лидером, не был даже вторым человеком после Самсона. Трудно теперь сказать, занимал ли я вообще какое-то особое место, или был всего лишь человеческой декорацией на общем фоне, как это и происходило всегда в дальнейшем моём существовании.

Мне осталось рассказать совсем немного, прежде чем я перейду к событиям, которые навсегда изменили течение моей жизни. Впереди меня ждали последние полгода нормального развития. Хотя было ли оно нормальным, это сейчас уже тоже вопрос. Мой быт после завершения летних каникул был ограничен учёбой в школе и занятиями в клубе пограничников, которые, как я тогда думал, приведут меня со временем к суровой военной карьере.

Но на самом деле, всё то время во мне росло и развивалось третье и единственно настоящее направление моей судьбы. Этим направлением была моя иррациональная привычка смотреть в сторону Бога и совершать прочие ритуально-суеверные действия, которые я сам же и изобрёл для своего личного пользования.

С каждой неделей эти ритуалы крепли, я всё сильнее от них зависел, всё больше фантазировал, всё меньше делился своими мыслями с окружающими. И то, что я впервые испытал в лагере, когда пацаны смотрели на меня с непониманием и спрашивали: «что со мной?», я стал теперь чувствовать чуть ли не ежедневно, видя это, как мне казалось, недоумение буквально во всех, с кем взаимодействовал.

И я никогда не узнаю: правда ли все эти люди думали, что со мной что-то не так, или же это был всего лишь плод моего воображения? В конце концов, ведь всё, что мы думаем думают о нас другие всегда остаётся лишь нашей фантазией, если только не подойти к человеку и не спросить его об этом конкретно: «почему вы так на меня смотрите, мужчина, вы считаете что со мной что-то не так? Что я ненормальный?»,

или вот так: «я знаю, что вы считаете меня мудаком и педиком, потому что об этом говорит мне ваше выражение лица. Признайтесь, ведь именно это вы сейчас и думаете, когда корчите свою злую физиономию?».

Быть может, если бы такие как я действовали всегда именно так, а не утопали в догадках, нам бы это заметно упростило жизнь…

Впрочем, обо всём этом я буду размышлять немного позже, а сейчас пора вернуться в моё детство.

***

Как только мы приехали с дачи и вошли в квартиру, отец сказал:

– Ставь сумки и пошли, мама пока приготовит обед.

– Куда?

– За сюрпризом твоим, возьми тележку.

Повторять дважды мне не требовалось. Я распахнул дверцу в чулан, достал раскладную тележку и мы пошли. Выйдя с отцом на улицу, я спросил:

– А куда хоть?

– Сейчас узнаешь, – усмехнулся отец.

Сердце моё забилось в два раза чаще, когда мы подошли к «Матрице».

«Неужели компьютер!», думал я радостно.

Как только мы вошли, отец тут же направился к упаковочной стойке. Остановившись возле окошка с надписью «предварительные заказы», он заглянул внутрь и сказал:

– Здравствуйте, мы заказывали неделю назад… – лукаво покосившись на меня, он не договорил, что именно заказывали.

– Номер, пожалуйста.

Отец продиктовал номер.

– Всё на складе. Сейчас вынесут, ожидайте.

Ждать пришлось долго. В те времена ожидание было обязательным условием для всех, кто не готов был доплачивать за особое отношение. Да и вообще, если ты не постоял в очереди, или не потомился хотя бы минут двадцать перед запертой дверью – это было всё равно что жульничество.

Я знал, что расспрашивать отца бесполезно – он будет разыгрывать свой сюрприз до конца. Я из последних сил сдерживал любопытство и ждал как положено. Наконец из дверей склада вышел здоровенный детина и выставил на столешницу две внушительные коробки.

Да! Это был мой первый компьютер! Трудно сейчас описать то благоговение, что я испытал. Теперь уже этим никого не удивишь, и нынешние школьники вряд ли смогут понять всю глубину мальчишеского восторга, когда на твоём старом письменном столе взгромождается пузатый белый монитор, а в комнате появляется характерный запах нового пластика.

Я благодарил родителей и Бога, бросая в его сторону взгляды полные преданности и бесконечного поклонения.

– Только давай сразу договоримся: в первую очередь ты используешь его для учёбы, – сказала мама, когда я уселся перед своей новой игрушкой.

– Конечно! – подтвердил я, включая «Анриал Турнамент». – Но пока ведь всё равно каникулы!

– Это понятно, но я не хочу, чтобы у тебя развилась игромания, так что изучи до первого сентября в компьютере всё, что потребуется для учёбы.

– Ладно.

Из нашей банды пограничников компьютеры тогда были только у троих: у Чудо-твари, Делюги и, само собой, у Самсона. И до этого, бывая иногда у кого-то из них в гостях, я всегда завидовал их возможности в любой момент включить стрелялку и поиграть. Компьютеры вошли в нашу жизнь совсем недавно, заменив собой денди и сегу, которых, впрочем, у меня тоже никогда не было.

Помню как однажды, в раннем детстве, я заикнулся об игровой приставке и услышал от отца безоговорочный отказ. Годам к одиннадцати я совсем оставил надежду получить вожделенную игру, однако теперь времена изменились, и компьютеры это уже не игрушка, а полезная вещь, которая с каждым днём появлялась у всё большего количества людей.

Как я уже говорил, Толстый и Красный жили со мной по соседству, и поскольку у этих двоих компьютеров ещё не было, они теперь стали пастись у меня практически ежедневно. Я не возражал, но видел что это не всегда приятно родителям, поэтому старался приглашать друзей тогда, когда отца и матери не было дома.

Компьютерные игры сильно нас занимали, однако это не давало нам повода забывать о клубе. И потому, как и назначил Антон Маратович, мы все явились на предварительное занятие в положенный день.

***

Клуб юных пограничников располагался в одноэтажной пристройке у нашей школы. По сути, это был обычный класс со старыми партами, за которыми мы слушали инструкции. Всего в клуб ходило тридцать человек.

За неделю до начала нового учебного года мы собрались в назначенное время в кабинете и ждали, когда Антон Маратович начнёт первое занятие.

Он стремительно вошёл, и все мы резко встали по стойке «смирно».

– Вольно, – скомандовал Антон Маратович и сразу перешёл к делу, – я собрал вас за неделю до начала основных занятий для того, чтобы провести дисциплинарное взыскание. Сейчас все идём на стадион, где будут наказаны: Рукомойников, Астахов, Пресмыкаев, Прокопенко, Чехов и Штерн.

Внутри у меня похолодело, я покосился на своих друзей. Похоже, что класуха всё-таки рассказала о наших походах на колокольню. Все суетливо вышли на улицу и Антон Маратович скомандовал:

– За мной строем на стадион, бегом марш.

Школьный стадион был метрах в трёхстах, на небольшом возвышении и добежав до него, все мы изрядно вспотели.

– Упор лёжа – вы шестеро, – скомандовал Антон Маратович.

Мы подчинились.

– На кулаки!

Мы встали на кулаки.

– Ровно стоять! Остальные, слушаем меня. В летнем лагере, в котором вы все отдыхали, Прокопенко, Рукомойников, Чехов, Штерн, Пресмыкаев и Астахов по ночам уходили с территории и шлялись. В армии такой поступок называется самоволкой, или дезертирством, если совершается в военное время. Я хочу, чтобы вы все запомнили: таким не место в военном училище! И сегодня я даю первое и последнее предупреждение этим шестерым, а вместе с ними и всем остальным! В следующий раз – я исключу из клуба!

Мы стояли на кулаках всего пару минут, но казалось, что гораздо дольше. Тело начало трясти, я поднимал поочерёдно то одну, то другую руку, сгибал ноги. Повернув голову, я заметил, что все остальные делают то же самое. И даже сейчас, несмотря на остроту ситуации и тяжесть наказания я находил возможность поднимать взор в сторону Бога. Больше того, я непрерывно повторял про себя мольбы прощения и бесконечную вереницу «спаси и сохрани».

– Простите нас, Антон Маратович, простите! – простонал Штерн. Как и следовало ожидать, экзекуция подействовала на него сильнее всех.

Мы наперебой принялись вторить Самсону, бормоча слова извинений.

Антон Маратович сел напротив нас на корточки. Позади него выстроились полукругом остальные ученики.

– Послушайте меня, друзья мои, – начал он вкрадчиво. – Я скажу один раз: ваши говняные извинения мне в половой член не упёрлись. Я вам не маменька и не училка, я старый солдат и мне от души насрать на то чем вы станете в будущем. Вы можете шляться по ночам, можете стать наркоманами и пидорами – это ваше личное дело. Разумеется, если вы не станете военными – вам не обязательно опускаться, есть и многие другие профессии, уважаемые и ценные. И в тех профессиях абсолютно допустимо пренебрегать дисциплиной. Так что не надо мне ныть и просить прощения – мне плевать. Для меня важно подготовить достойных кандидатов в военное училище. И если вы не годитесь для этого – я не возражаю. Вопросов нет. Просто освободите места в моём клубе для других и не тратьте моё время.

Он встал в полный рост и закончил, обращаясь ко всем:

– На этом вводное занятие окончено. Поскольку сегодняшний случай был первым, стоящие сейчас на своих женственных кулачках, шлюшки получают супер-приз – один шанс исправиться. Но впредь, я повторяю это для всех: дисциплина самое важное, что есть для военного. И никто из вас не получит в дальнейшем поблажку, как, разумеется, и те проститутки, что сейчас дёргаются раком, ошибочно считая это «упором лёжа». Теперь вольно. Жду всех как обычно, в первый вторник сентября.

С этими словами он повернулся и ушёл. Остальные, посмотрев на нас с осуждением, разошлись в разные стороны. Ну а мы, бывшие авторитеты клуба, со стонами опустились друг за другом на пыльную землю.

– О-о чёрт, – простонал Самсон.

– Это всё ты виноват, мудак! – заорал Чудо-тварь. – Кто тебя просил рассказывать всё училке, сука?!

– Точно! – поддержал его Делюга.

– Да ладно, пацаны, что уже сейчас об этом говорить. Что было, то прошло, – сказал Толстый.

– Да ты вообще заткнись б…, суфле! – сказал, как плюнул Чудо-тварь.

Я молча встал, посмотрел в сторону Бога и не вступая в разговор, уныло поплёлся прочь. Душу мою радовало осознание того, что дома меня ждёт «Анриал Турнамент» и что ещё целая неделя каникул, в которую я могу делать всё что хочу! И никакой дачи!

Хрен с ними, думал я, страшное позади, Маратович дал нам последний шанс, а это главное. Значит, надо всего лишь заново заработать его доверие и уважение других участников клуба. А это была всего лишь та самая ошибка, на которой следует учиться.

Меня догнал Красный.

– Слышь, Смык, можно к тебе?

– Да, погнали.

Отец с матерью были на работе, и пока они не вернутся можно смело устраивать дома игровой клуб.

– Толстого позови без палева, – сказал вполголоса я. – Чтобы только эти дегенераты не услышали. И вообще, не хочу, чтобы они пока знали о моём компе. Что-то они меня бесят в последнее время.

Красный понимающе кивнул и вернулся к пацанам, стараясь незаметно подать знак Рукомойникову. С того момента, как у меня появился компьютер, оба они сделались заметно сговорчивее. И вот сейчас справедливый Прокопенко, воспитанный в духе теоретического коммунизма, даже не попытался уточнить, чем именно меня бесят наши друзья и почему конкретно я считаю их дегенератами. Надо полагать, что возможность поиграть в «Анриал Турнамент» приобрела для него большую важность, нежели дедовы теоремы о равенстве и братстве. Хотя, быть может, вафлёное поведение Чудо-твари с Делюгой и правда было сейчас не очень порядочным. Как, впрочем, и поступок Самсона, который как-никак, решил за всех, ни с кем не советуясь, когда сдал по своей инициативе всю ситуацию Нине Павловне. И хотя после того как я один из всех принял его сторону, он и проявил ко мне видимость особенной дружбы, после возвращения из лагеря и до сегодняшнего дня, мы с ним даже ни разу не созванивались. К тому же между нами возникла непробиваемой стеной Ангелина… Впрочем, все эти дни, пока я её не видел, мои чувства несколько поохладели, померкнув вдобавок ещё и на фоне всех тех впечатлений, что привнесло в мою жизнь появление дома компьютера.

В общем и целом, наша крепкая дружба пограничников как-то незаметно начала давать трещину и пожалуй, причин тому было множество. Чудо-тварь всё больше сближался с хитрым Делюгой. Толстый, Красный и я всё чаще общались втроём. Ну а Самсон… Самсон всегда был немного в стороне.

Придя ко мне домой, мы сразу договорились играть по очереди. Я, как хозяин компьютера, уже приноровился и проигрывал реже всех, поэтому я сказал, что буду пропускать по одному ходу, чтобы было по-честному. К тому же я мог поиграть и потом, а вот у пацанов своих компов ещё не было.

– Всё-таки Чудо-тварь та ещё паскуда, – сказал я, развалившись на диване, и мельком посмотрел в сторону Бога.

– Есть немного, – согласился Красный, наблюдая за игрой Толстого.

Толстый ничего не сказал, стреляя из гранатомёта по какой-то космической гадине. Мягко ступая лапами, в комнату забежала Беатриса.

– Кс-кс-кс, – позвал я.

Иногда мне хотелось выговаривать свои обиды на кого-то так, чтобы меня обязательно поддержали. Я понимал, что это было гнилой привычкой – обсуждать людей за глаза. С другой стороны, так делали почти все, кого я знал, к тому же мне всегда казалось, что поливая человека грязью, я делаю это по справедливости.

Толстый проиграл и за компьютер уселся Красный.

– Что ты говорил, Смык? Насчёт Чета? – спросил он.

– Да говорю, что мразь он. Ты не согласен?

– Согласен. Ещё как блин, согласен!

– Вот! И вообще, помнишь ту историю в прошлом году, когда старшеклассник погиб?

– Конечно! Как такое забыть?!

– Не кажется ли тебе, что это Чехов подстроил?

Услышав это, Олег сначала задумался, а потом вытаращился на меня в немом изумлении.

– Чтооо?

– Ой, только не говори, что ты об этом не думал, – небрежно отмахнулся я, – по-моему, там ежу понятно, что Чудо-тварь мог это сделать.

– В смысле, что сделать… убить?

– Ты глумишься что ли?! – воскликнул я. – Хочешь сказать, что никогда об этом не думал?

– Н-нет.

– Да ну на хрен!

Я разозлился, мне снова стало казаться, что меня разыгрывают.

– И ты что ли тоже хочешь сказать, что не думал об этом, а Витёк? – обратился я к Красному, занятому игрой.

– А?

– Х… на!

(В тот день я впервые столкнулся с противоречиями реальности.) Когда Прокопенко доиграл, я всё больше злясь, стал допрашивать своих друзей о том, что они думали про тот случай, когда погиб старшеклассник, упав в канализацию. До сегодняшнего дня, я был уверен, что это подстроил Чехов, которого незадолго до несчастья старшеклассник грубо унизил. И я не просто был в этом уверен, я считал, что и все остальные мои друзья думают то же самое. Просто мне казалось, что эта ситуация была настолько чудовищной, что о ней никто не хочет говорить, а Чудо-тварь… Что ж, возможно, он не хотел убивать пацана, а так, отомстить немного, в конце концов никогда нельзя знать точно, чем может закончиться падение в открытый люк. Тем более Чехов был тупым и никогда не думал о последствиях.

И вот теперь, спустя год, я совершенно случайно озвучил это своё видение тех событий, которое казалось, было у всех одинаковым. И получается, что нет! Никто так же как я не думал, никто даже и мысли такой не допускал!

«Анриал Турнамент» был на время забыт, игровой азарт испарился. Рукомойников хмуро уставился на свои руки, будто пытаясь найти в них какую-то подсказку. Прокопенко удивлённо на меня пялился. Ко мне с новой силой вернулось то чувство, что я испытал в лагере, когда все они допытывались в комнате «что со мной не так?». Я снова почувствовал себя в положении уродца из паноптикума, которого с брезгливым любопытством рассматривают посетители.

– Слушай, Костян… – неуверенно начал Красный. – Это, ну… Ты же понимаешь, что если бы такое было возможным, Чехова необходимо было бы сдать в милицию? Ведь если он убил человека – это очень серьёзно.

– Да, – подхватил Толстый. – Если бы это было так, то здесь уже не до дружбы и братства. Это такое дело, знаешь ли. Но ты ведь не всерьёз это думал, правда, Костян?

Они даже стали называть меня по имени, а не по кличке, что в обычное время было приятно, но в такие моменты вызывало лишь дополнительное чувство унижения. Будто взрослые, пытающиеся вразумить неразумное дитя, или того хуже: так разговаривают с сумасшедшими!

– Я не сумасшедший! – выпалил я.

Лицо моё сделалось багровым, откуда-то донеслось жалобное мяуканье Беатрисы. Как только я сказал эти слова, мне стало невыносимо страшно.

Рукомойников многозначительно посмотрел на Прокопенко, как бы передавая ему слово, и Красный сказал:

– Слушай, Костян, мы этого не думаем. Просто твоё предположение сейчас выглядит немного странно. Но в то же время, оно совершенно не говорит о каком-то сумасшествии. Это, так сказать, просто ошибочное восприятие какого-то события, не более того. Мы сильно удивились, только и всего!

– Пошли на хер отсюда! – внезапно заорал я вне себя от ярости. – Уходите! Пошли вон! ВОН!

Рукомойников аж подпрыгнул на месте. Кошка замяукала ещё жалобнее. Мои друзья быстро вышли из комнаты, обулись и не говоря ни слова, скрылись за входной дверью.

(Сейчас, почти двадцать лет спустя, я отлично понимаю, что именно со мной происходило в тот момент. Это был один из первых припадков неконтролируемого бешенства, когда меня переполняла ярость без привязки к какой-то конкретной причине. Мозги будто отключаются, и ты не видишь перед собой никого кроме врагов. Тебя не поняли, оскорбили, унизили. Ты не знаешь, что это конкретно и в чём заключается проблема. Ты вообще ничего не знаешь, просто бесишься и ненавидишь. И эта твоя ненависть с каждой секундой становится всё сильнее, независимо от того что тебе говорят, или что происходит. В тебя словно бы демон вселяется, ты концентрируешься на безоговорочной ненависти и даёшь ей выход. В такие минуты мои глаза становятся дикими, я кричу и будто бы слышу в своём крике некую "постороннюю силу", которая ещё больше распаляет жар внутри меня.