Читать книгу: «АльteRNatива», страница 3
В целом, во времена моей юности в подобном материальном положении жили большинство людей, так что я не считал нашу семью бедной. Разумеется, до тех пор, пока не начинал её сравнивать с семьёй Самсона Штерна…
В воскресенье вечером мы вышли с Красным за ворота и усевшись на тёплый бетонный блок, стали ждать своих.
– Дед говорил, приедут в шесть, – сказал Прокопенко.
Я молча кивнул и мельком посмотрел в сторону Бога.
Вскоре послышался глухой звук работающего двигателя, и из-за поворота выехал старый жигуль. Я невольно улыбнулся, радуясь встрече с родителями и тому факту, что они подружились с дедом Красного.
Машина остановилась возле ворот. С переднего пассажирского места вылез мой отец, а с заднего мать. Они остановились у открытых дверей, вытаскивая сумки. Мы с Витьком подошли.
– Привет, – сказал я и, обращаясь к деду Красного, добавил, – здрасте, Илья Владимирович.
Мама сразу меня обняла, отец похлопал по плечу.
– О! – вышел вперёд дед Прокопенко. – Здорово, хлопцы! Ну, взяли сумки, пошли в хату.
Я хохотнул, услышав фирменный базар Ильи Владимировича. «Меня зовут как Ленина, только наоборот», сказал он нам, когда мы впервые узнали его лично. Витёк пояснил потом, что знакомясь, он говорит так всем.
Мы взяли сумки с гостинцами и зашагали рядом с родителями. Мама ласково потрепала меня по голове.
– Как дела? – спросила она.
– Нормально, – ответил я.
Илья Владимирович воодушевлённо говорил, обращаясь к моему отцу, вероятно, продолжая начатую в машине, тему:
– Вот скажи мне, кто бы мог себе такое представить при товарище Сталине? Что слово «вор» перестанет иметь унизительно-изобличающий смысл, а станет чем-то уважительным. Боевая машина вора! Ха! Слышал? Это про марку БМВ так говорить стали!
Отец хмуро кивнул. Судя по всему, его этот вопрос задевал так же сильно, как и деда Красного.
– А что это ещё за «мусора»? Что за слово такое? – продолжал тот. – Людей, рискующих своими жизнями в борьбе с этой мерзостью всякие сопляки теперь называют мусором! Это что такое?!
– Да они и сами иной раз не лучше, – мрачно сказал отец. – Знаете сколько среди милиции оборотней? Они, мало того, что продались половина, так ещё и среди тех, кто прямо не прислуживает уголовной мрази, многие всё равно ими открыто восхищаются, всякие басни между собой пересказывают! Мол, вон, смотри какой он молодец! Вор в законе! Кузя Метла, центральный район контролирует, авторитет! Ему все платят! Они же так между собой и разговаривают! А спроси кого из них: как же так? А он тебе ответит, что это вина государства, которое довело его до такой жизни!
Илья Владимирович кипел:
– Ага! Как же! Государство! Все мы в одном и том же государстве живём, но почему-то одни становятся сволочами, а другие нет! Почему эта шваль считает возможным оправдывать свою низость обстоятельствами, когда обстоятельства для всех одинаковы?!
– Хватит уже вам, – мягко сказала мама. – Мы же к ребятам в гости приехали, потом обсудите свою политику.
Мы с Витьком шли поодаль, слушали разговор и, переглядываясь друг с другом, тихо посмеивались. Мы были ещё не в том возрасте, чтобы размышлять о "высоких материях", и потому всё это совместное возмущение моего отца и деда Красного нас только забавляло.
Мама расспрашивала об обычных вещах: как кормят, как часто делают уборку в корпусе, не болею ли я, не болеют ли другие мальчики. И всё такое, обычные вопросы для поддержания умеренной паранойи и привычки побеспокоиться заранее, на всякий случай, чтобы не пришлось беспокоиться впоследствии. Все эти приёмы я с возрастом изучу и сам, а пока я шёл, автоматически отвечал и время от времени поглядывал в сторону Бога.
Должен ещё раз отметить, что хотя моя мать и научила меня когда-то молиться – она, тем не менее, никогда не учила меня делать всё то, что я стал делать в последствии. Смотреть в сторону Бога, чтобы регулярно показывать ему свою покорность и готовность понести наказание, а также ритуал извиняться взглядом – я изобрёл всецело самостоятельно.
Так что если кому потребуется создать новое направление христианской религии, он всегда может обратиться ко мне – я помогу. Помогу.
Вернувшись в корпус, мы обнаружили пустую комнату. Все куда-то разошлись. Кто-то ушёл провожать родителей, кто-то просто гулять.
Едва переступив порог, мама тут же принялась возмущаться и причитать:
– Боже мой, какая антисанитария! Пылища везде, полы грязные!
Через минуту она уже орудовала тряпкой, а мой отец и дед Красного двигали от стены койки, помогая организовывать влажную уборку.
– Да хватит уже, дед! – не выдержал Прокопенко.
– А ну цыц, сопля! Я тебе дам «хватит»! Что это такое? Свиньи вы что ли?
Я же, в свою очередь, заранее зная, что все доводы будут бесполезны, покорился судьбе и меланхолично ждал пока «сан-инспекция» закончит свою бурную деятельность.
Родители, как всегда, навезли всяких вкусностей. Сгущёнка, конфеты, печенье, орешки в кокосовой глазури, чипсы, пряники. Жрать и обожраться в общем. Я как-то хотел пошутить и ответить на вопрос: «что тебе привезти в следующий раз?» – «ящик пива», но потом передумал. Неизвестно как воспринял бы подобную шутку отец. Да и мать тоже. В их времена, наверное, никто в четырнадцать лет пиво не пил. Это сейчас все распустились. Товарища Сталина на нас нет, как говорит Илья Владимирович.
В течение получаса «генеральная уборка» была сделана, мы разложили вкусности по тумбочкам, и Красный осторожно намекнул, что нам скоро надо идти на ужин. Я молчаливо его поддержал, потому что мне, честно сказать, уже тоже надоели родители с их назойливой заботой.
– «На ужин», – передразнил дед. – Лишь бы нас выпроводить быстрей!
– Да нет, дед!
– Брехло, – проворчал Илья Владимирович.
Мы проводили гостей до машины и сразу пошли в столовку.
– А где все, интересно? – спросил по пути Красный.
– Сейчас уж в столовке, поди, – сказал я.
Входя в здание общепита, я мельком глянул в сторону Бога. Прокопенко не обратил на это внимания. Витёк вообще крайне редко обращал внимание на всё, что прямо его не касалось. За это он мне нравился больше всех из нашей банды.
На ужин было рагу с курицей, бутерброд с колбасой и чай. Неплохо.
Я с аппетитом поел и спросил Толстого, громко хлюпающего чай, где все они были последние два часа.
– Я, Чет и Делюга на турники ходили, в "лесенку" играли. А Самсон – шуры-муры крутить со своим Ангелочком.
– Га-га-га, – заржал Чудо-тварь и из его рта полетели крошки.
Астахов смерил его презрительным взглядом:
– Вы просто свинья, Николай, – сказал он ханжеским тоном.
Самсон на подначки никак не реагировал, зато я снова начал ревновать и завидовать. У меня это было точно волнами: то отпустит, то накатывает. С одной стороны я понимал, что это всего лишь мои фантазии, что на самом деле, даже и не было никакого соперничества. Самсон просто один из всех сделал то, что мог бы сделать каждый. Я, как и все остальные, не предпринимал никаких попыток подружиться с Ангелиной, а он предпринял, и она ответила ему взаимностью. Потому ли, что он ей нравился, или потому, что он был единственным, кто не обоссался и сделал решительный шаг? Не знаю. Но факт был в том, что он смог, а я нет. И я никогда не узнаю того, что бы было, если б к Ангелине подошёл я, а не он.
И надо сказать, что этот вариант меня вполне устраивал, потому что так я мог сохранять веру в то, что она ответила бы «да», в то время как, сделав реальный шаг и получив конкретное «нет», я бы эту веру моментально утратил.
Так что, в сущности, мне совершенно не на что было обижаться, и уж тем более я не имел никаких "законных оснований" ревновать. Другое дело, конечно, завидовать. Но разве может юный пацан честно признаться в зависти, даже и самому себе?
В той выдуманной истории "любви", я выбрал схему с полным отсутствием логики и здравого смысла. Там были одни лишь эмоции и "ненависть" к Самсону, который в моём воображении, чуть ли не по принуждению заставлял Ангелину с собой встречаться. Он был сыном богатого папочки. Богатого и к тому же опасного, а Ангелина из страха сказала ему «да», но в тайне она хотела бы, чтобы вместо него был я, потому что она несколько раз на меня посмотрела особым взглядом.
Именно такое абсурдное объяснение можно было бы дать моему тогдашнему настроению, но в то время я не смог бы этого сформулировать даже примерно. Это можно было лишь смутно ощущать, и даже если бы словесное объяснение было бы каким-нибудь образом подобрано – оно всё равно не передало бы тех моих чувств в полной мере.
Сейчас, когда те события остались в далёком прошлом, я могу честно сказать: да, я завидовал. Но тогда всё было совсем иначе, и лишь теперь я понимаю, что это именно тот, неосознанно выбранный мною, путь мечтательных ожиданий и определил во многом всю мою дальнейшую, бесполезную жизнь. Именно тогда я ступил на ложную дорожку, стал учиться фантазировать и строить свой воображаемый мир. Мир, в котором истинное положение вещей определяется не фактами, словами и логикой, а выражениями лиц, домыслами и моей личной, надёжно сокрытой ото всех, интерпретацией…
После ужина мы снова пришли на дискотеку. Самсон снова танцевал с Ангелиной, а меня снова приглашала на танец Фаина. На этот раз, я решительно отказался с ней танцевать и простоял весь остаток вечеринки рядом со своей бандой, вздыхая и поглядывая украдкой в сторону Бога.
Так проходили дни лагеря, похожие друг на друга, как близнецы. Днём мы спали, шлялись по территории, или подтягивались на турниках. Два раза в неделю нас возили на речку, где мы купались и валялись на пляже. Периодически по ночам мы посещали колокольню и устраивали там посиделки. Делюга ещё пару раз доставал пиво через буфетчицу, и ещё мы скурили пачку сигарет Красного.
Больше ничего примечательного я в ту пору вспомнить не могу, за исключением разве что, одной мимолётной стычки с местными, за которой последовала небольшая разборка с учителем.
Это случилось в нашу последнюю ночную посиделку на колокольне.
***
Мы сидели на битом кирпиче и наслаждались ночной прохладой, когда послышался звук приближающегося мотоцикла. Это был старый аппарат с "люлькой", на котором прикатили трое и тут же принялись бузить. Они были старше, но нас было шестеро, и мы умели драться.
– Вы кто такие? – нагло спросил один из них. – Вам кто разрешал здесь тусовку устраивать?
Подражая блатным, он сплюнул. Двое его прихвостней стояли по бокам и склонив головы на бок, с презрением нас разглядывали. Похоже, что опасение у них вызывал только Чудо-тварь, так как по своему росту он один был с ними вровень, в то время как все остальные казались безобидной мелюзгой. Особенно Самсон, который взял слово:
– А кто нам должен был это разрешить?
– Ты чё вообще пасть разеваешь, сучка?! – заорал деревенщина. – Щас сосать нам будешь всем по очереди!
Они синхронно двинулись на нас, на ходу примеряясь к Чехову. Рассчитывали, наверно, обезвредить самого сильного, а потом расправиться с остальными, но уродцы сильно просчитались. Не дожидаясь, когда его ударят, Коля первым вышел вперёд и прямым ударом в челюсть сшиб с ног их центрального. Мы с Толстым подскочили с одной стороны к правому, я подставил ему подножку и свалил на землю, Олег принялся гасить его ногами. Примерно то же самое проделывали с оставшимся персонажем Красный и Делюга. В общем, получилось избиение наоборот, чего местные явно не ожидали. Вскоре все они уже плакали как бабы и просили пощады.
Самсон, как всегда, в драке не участвовал, зато в последний момент, когда избитые корчились и выли, подошёл, расстегнул штаны и обоссал их главного. Того самого, который обещал ему групповое оральное изнасилование.
Потом они сели в свой драный мотоцикл и уехали, выкрикивая угрозы и обещания поквитаться.
– Надо было им ещё и драндулет ихний расхерачить к ебеням, – зло сказал Чудо-тварь.
Несколько человек согласно кивнули, но Самсон возразил:
– Драндулет, скорее всего, не их, а кого-то из родителей. Разбитые рожи им показывать не в первой, а вот порча имущества могла бы заставить чьего-то папочку начать выяснять обстоятельства. Глядишь, завтра бы уже мусора понаехали в лагерь. Нет, хрен с ними, мы наказали козлов достаточно, пусть себе орут. Всё равно – терпилы они, а не мы. Отмудохали младшие, кому про это рассказывать? Себе дороже.
Самсон был прав как всегда, и даже Чехов не стал спорить. Мы постояли ещё немного, глядя вслед поднятому драндулетом шлейфу пыли, и устало поплелись обратно в лагерь.
Дойдя до корпуса, мы один за другим тихо влезли в окно и быстро улеглись по койкам. Перед тем как уснуть, я раз пятнадцать повторил «спаси и сохрани» и посмотрел в сторону Бога. И хотя я и понимал, что мы сегодня просто оборонялись, однако чувство, что мы сделали что-то нехорошее всё равно никак меня не оставляло, и потому я вкладывал в свой взгляд в сторону Бога столько раскаянья и готовности понести наказание, сколько только можно вложить в простой взгляд.
Потом я вспомнил Ангелину и подумал, что, возможно, ещё не всё потеряно. Быть может, вернувшись с летних каникул в школу, она всё-таки отвернётся от Самсона и станет моей. С этими мыслями я провалился в сон.
***
Утром я проснулся от громких звуков голосов. Открыв глаза, первое, что я увидел, было грозное лицо Нины Павловны, сурово отчитывавшей лежавших по койкам, нас.
– Мальчики, такое поведение совершенно неприемлемо. Вы вообще-то здесь почти самые взрослые и должны бы подавать пример. Не нужно отнекиваться, сегодняшнюю ночь я плохо спала, и когда вы карабкались друг за другом в окно в четыре утра, я всё видела своими собственными глазами! Итак, я спрашиваю снова: где вы были?
Мы все молча косились на Самсона. Вообще-то стучать было западло, это знал каждый, но сейчас ситуация образовалась патовая. Стучать, по сути, было не на кого, потому что уличили нас всех вместе. Стало быть, если и будет какое-то наказание, то его получат тоже все.
Территорию лагеря по ночам патрулировал некий старик, подрабатывавший здесь на пенсии, и если сказать, что мы были где-то внутри лагеря – значит, того старика могут уволить с работы, а нас всё равно накажут. Если же признаться, что мы уходили за территорию, то "под раздачу" попадём лишь мы одни. Как-никак мы были юными и ловкими – что нам стоит потихоньку прокрасться и перемахнуть через забор? К тому же, в той версии, согласно которой мы оставались на территории, нам надо было бы убедительно соврать о том, где именно мы были, а этого сделать было никак нельзя, потому что там, где мы якобы были, мог находиться ночью старик-сторож, или какой-нибудь другой взрослый, который опровергнул бы наши слова.
Все эти мысли вихрем закружились в моей, только что проснувшейся, голове, как будто бы и не было резкого пробуждения и чувства сильного недосыпа. Я с любопытством смотрел на Самсона, потому что знал – отвечать на вопрос непременно будет он.
– Простите нас, Нина Павловна, – сказал Штерн. – Мы подвели вас, поставили под удар, ведь вы отвечаете за всех нас…
– Это я и без тебя знаю, – резко оборвала его учитель. – Прибереги свои дипломатические способности для кого-нибудь другого, Штерн. Я жду чёткого ответа на поставленный вопрос!
Самсон виновато потупился, покраснел и неожиданно выпалил:
– Мы ходили на Колокольню.
– Какую ещё Колокольню? – нахмурилась Нина Павловна. – Вы что… – она нахмурилась ещё сильнее, – вы… ходили на церковные развалины в село?! Вы туда ходили?!!
Самсон шумно сглотнул:
– Да, Нина Павловна…
Воцарилось зловещее молчание, казалось, учитель никак не может понять до конца того, в чём ей только что признались, в ней медленно поднималась волна негодования.
– Да как вам вообще такое в голову могло прийти?! – вскричала, наконец, она. – Вы знаете, что в этой деревне бандюги всякие ошиваются, наркоманы, сумасшедшие? Вы хоть понимаете, что могло бы произойти?
– Понимаем, Нина Павловна, – сказал Самсон.
– И что бы тогда со мной было? Что бы тогда сказали ваши родители? Нет, вы не понимаете, вы точно не понимаете! Сейчас и в городе то кругом опасность, разбой, грабежи, рэкет! А здесь что, в дикой местности? Да вас могли бы похитить, могли убить, могли вообще чёрт знает что сделать…
Нина Павловна кричала на весь коридор, сзади неё уже толпилась малышня двенадцати-тринадцати лет. Кто-то особо наглый, высунулся из-за её плеча и заявил:
– Изнасиловать могли педофилы.
– А ну пшёл отсюда! – заорала Нина Павловна на умника.
Увернувшись от подзатыльника, пацан бросился наутёк.
Шумно дыша, учитель строго смотрела на нас.
– Значит так, – сказала она ледяным тоном, – на следующий год вы в лагерь не едите – это я вам обещаю. А сейчас идите завтракать, а после жду вас в своём кабинете. Всех шестерых.
С этими словами она ушла.
Я встал с кровати и первым делом глянул в сторону Бога, сейчас я понял, что это Он посылает мне наказание через Нину Павловну. Похоже, в этот раз оно будет в виде предупреждения…
– На хрена ты ей сказал про колокольню? – злобно спросил Чехов.
Скрестив руки на груди, он хмуро смотрел на Штерна. Все остальные, видимо, его поддерживали, – так же хмуря брови, они ждали ответа. Под всеобщим натиском Самсон смутился и сильно покраснел. Мне стало его жаль.
Он попытался перейти в нападение:
– А что надо было сказать?
– Ну не знаю, помолчал бы для разнообразия, как все, – ощерился Чехов. – Что нам теперь по-твоему делать? А если нас из школы выгонят?
– Не пори чушь! Никто нас не выгонит, – неуверенно возразил Самсон. – За что? Мы вообще сейчас не в школе, а в летнем оздоровительном лагере.
– Не, Колян, – вмешался я. – Самсон правильно сделал, что сказал.
– Да что ты? Адвокат бля! И почему же?
– Потому что другого варианта и не было. Нас видели – это факт. Если мы возвращались поздно ночью в корпус через окно, то стало быть, нас на положенном месте, то есть в кроватях, не было, так? Так! Значит, мы были либо на территории, либо за ней. Если бы он сказал, что мы были на территории, это могли бы опровергнуть сторож, или кто-то из взрослых, кто не спал и где-нибудь гулял. Мы ведь не знаем, какое место внутри лагеря было свободно…
Чехов задумался, но неожиданно его сторону принял Красный.
– Всё равно – не пойман не вор, можно было и впрямь промолчать, да и дело с концом. Пусть доказывает, что это ей не приснилось.
Делюга и Толстый молча встали и вышли из комнаты. Судя по всему, они тоже были против Штерна. Похоже, что кроме меня в этой ситуации его никто не поддержал. Красный вышел вслед за ними. Чудо-тварь презрительно скривил губы и ядовито заметил:
– Что, не прокатила твоя адвокатская х…, да, Смычок?
Внутри меня всё закипело, но я промолчал. Он ушёл, и остались только мы со Штерном.
– Спасибо, дружище, – сказал Самсон. – Правда, у меня такое чувство, что я действительно облажался.
Он подошёл ко мне и с благодарностью похлопал по плечу. Я до сих пор не до конца понимаю почему я тогда за него вступился. Конечно, по правде говоря, я высказал именно то, что думал, но всё же я не любил Штерна, я ему завидовал и, как мне тогда казалось, он обокрал меня, забрав любовь моей жизни, Ангелину Шубину. Учитывая это, наверное в тот момент мне было бы правильней держать сторону пацанов, или же просто промолчать и сохранить нейтралитет, но у меня есть одно пагубное свойство, которое всегда заставляет меня сопереживать и испытывать глубокую жалость к жертвам.
Человек может быть убийцей, насильником, или кем угодно, но в той ситуации, где его поймали, он беспомощен и стоит один против всех, я всё равно его пожалею. (Может быть, это тоже часть моей душевной проблемы, такая же как, вменённая самому себе, обязанность всё время "смотреть в сторону Бога". Чёрт, я не знаю!) Просто я всегда жалею тех, кто попадает в беду, это касается и людей и вообще всего живого. Я, к примеру, пожалею змею, с которой, ради забавы, сдирают шкуру. Я пожалею противную лающую псину, стоит ей только заскулить и поджать хвост. Я могу быть злым, могу впадать в ярость, могу драться как зверь, но когда мой противник побит и лежит передо мной беспомощный, я не смогу его добить. Даже если кто-то скажет мне, что если я не добью его сейчас, то он встанет, оправится и через пару дней вонзит мне нож в спину.
Взять даже этих местных, которых мы ночью отмудохали. Да, я бил одного из них вместе с Толстым, мы били его ногами, лежащего на земле. Однако то было лишь подавлением агрессии, проявленной с их стороны и как только они стали ныть – я тут же прекратил наносить удары, и вся моя злость улетучилась. То была лишь самооборона, перешедшая в нападение.
Но Штерн. Штерн повёл себя иначе. Он вообще не дрался, а подошёл и помочился на беспомощного врага. Наверное, ему были чужды мои жалостливые чувства к жертвам.
– О чём это ты так напряжённо думаешь? – нарушил мои мысли Самсон. – Дружище, Костян, знаешь, что я заметил? Ты стал часто уходить в себя, глубоко и надолго. Это до добра не доводит, поверь. Сейчас я правда тебе благодарен за этот твой поступок. Нелегко выходить одному против всех. Но ты должен знать: мне наплевать на их мнения. И я легко могу обойтись без них вообще. Понимаешь, именно в таких ситуациях как эта и определяются настоящие друзья.
Он снова похлопал меня по плечу и продолжил:
– Так что с тобой? Куда ты смотришь всё время, о чём думаешь, когда хмуришься? И не говори мне про упражнения на глаза – я очкарик с плохим зрением, меня этой байкой не обманешь.
– Почему же ты тогда не говорил об этом при всех? – удивился я.
Он усмехнулся.
– Потому же, почему и ты только что поступил не как все. Я не тот, кто сбивается в стаи и ищет дешёвого одобрения, поддерживая сторону силы всегда, когда это выгодно. Раз ты приврал – значит, у тебя есть на это причины. Должно быть они личные, а личное не обсуждают на публику. Ладно, Костян, пошли на завтрак. Если захочешь чем-то поделиться – ты всегда можешь поговорить со мной.
***
После завтрака мы, как и было велено, явились все вместе к Нине Павловне. Её кабинет был смежным помещением с комнатой, где она жила. Такие «апартаменты» предусматривались здесь для всех учителей, под надзором которых находились ученики школы.
За всё прошедшее после утренней взбучки время никто из пацанов не перекинулся с Самсоном ни единым словом, и мне было непонятно почему. Неужели они и впрямь так сильно на него окрысились?
– Входите, – послышалось из кабинета холодное приглашение.
Мы вошли и встали в дверях. Нина Павловна что-то сосредоточенно писала в своём журнале и, не поднимая на нас взора, всё так же холодно произнесла:
– Садитесь.
У стены стояла длинная скамейка, но на ней уместились только четверо. Стоять остался Самсон и я.
– Что, не хватает места на всех, да? – спросила учитель. – Видите ребята: лавочка только на четверых, а если хочется сидеть удобно, а не тесниться, то и вовсе для двоих. Интересная метафора, правда? Что такое метафора? Рукомойников? Прокопенко? Чехов? Что, никто не знает? А надо бы – программа прошлого года!
Она переводила взгляд с одного на другого. Мы молчали. Самсон виновато смотрел на учителя, я украдкой поглядывал в сторону Бога, а теснившиеся на лавочке пацаны хмуро разглядывали узоры на драном линолеуме.
– Я это вот к чему, про лавочку, – продолжила Нина Павловна. – В жизни оно, ребята, всё так же, как с этой лавочкой. Кто-то сидит в удобном кресле, кто-то жмётся друг к другу, боясь свалиться, а кто-то и вовсе не имеет возможности присесть! Понимаете? И где же вы собираетесь искать свои места в жизни? Штерн? Пресмыкаев? Астахов?
Она перечислила оставшиеся три фамилии, чтобы каждый остался уверен – проблема касается его лично. Я, как и все остальные, уже не в первый раз попадал в подобную переделку. Мы знали, что эти вопросы риторические – на них не следует ничего отвечать, надо просто молчать в тряпочку и ждать пока учитель не задвинет свою проповедь до конца. Говорить потребуется позже, а сейчас необходимо пассивно каяться.
– Так я спрошу снова: где будет ваше место в жизни? Каждого из вас?
На этот раз, судя по всему, нужен был какой-то определённый ответ, поэтому все мы принялись переглядываться и старательно думать.
– Молчите? – сказала Нина Павловна. – Конечно, вы молчите, ведь вы не знаете. Хорошо, я попробую иначе: кем вы хотите стать? Пресмыкаев, кем ты хочешь стать?
Я неуверенно посмотрел на учителя. Она немного склонила голову вперёд и слегка приподняла брови, как бы говоря мне в этот момент: «ну давай, давай, смелее».
– Я хочу стать военным, Нина Павловна. Поступить в военное училище.
– Хорошо. А все остальные кем хотят стать? Рукомойников? Астахов? Прокопенко? Чехов? Штерн?
Самсон, похоже, решил молчать до конца. За всех ответил Дедюга:
– Мы все здесь хотим стать военными, Нина Павловна. Вы же знаете, мы занимаемся в клубе пограничников у Антона Маратовича.
Учительница кивнула и, слегка повысив голос, пошла в наступление:
– А рассказывал ли вам, в таком случае, Антон Маратович о дисциплине в армии? Знаете ли вы, что полагается в военном училище за поступок, который вы совершили ночью? Вы ушли с территории, покинули расположение воинской части, самовольно и без какой-либо уважительной причины. Вы знаете, как это называется у военных?
Теперь уже узоры на линолеуме стали разглядывать мы все. Всё было понятно без дальнейших разъяснений. Павловна ударила по больному. Она попала в точку. Даже вызов родителей в школу не был для нас таким пугающим как дискредитация в глазах Антона Маратовича.
– Так, как же называется такой поступок, Пресмыкаев? – снова спросила она меня одного. Я сейчас был здесь будто основным.
– Дезертирство, – тихо ответил я.
– Не слышу, Пресмыкаев, скажи громче!
– Дезертирство.
– Громче!
– ДЕЗЕРТИРСТВО! – заорал я от переполнившей меня обиды.
Нина Павловна молча смотрела на нас.
– Какие из вас военные?! Шпана малолетняя и всё! С вашими замашками вам прямая дорога в уголовники, или, если повезёт, дворы будете подметать и лечиться от алкоголизма. Пиво покупал у буфетчицы, Астахов?
Делюга покраснел, а я в панике посмотрел в сторону Бога. Она и об этом знает! Теперь ещё и за это отвечать!
Но учитель неожиданно закончила разбор. Даже не заставив нас писать объяснительные, она сказала чуть ли не с отвращением:
– Пошли вон.
Мы испуганно вышли из кабинета и уныло поплелись в комнату. Послезавтра лагерная смена заканчивается, и мы возвращаемся в город. А через две недели начинаются занятия в школе и у Антона Маратовича.
Что-то теперь будет?
Наверное, остаток каникул мне, как и всем остальным, предстоит провести в томительных ожиданиях и страхе неизвестности. Как поступит наша классная руководитель? Что она сделает? Ожидание смерти, хуже самой смерти. Лучшего наказания за наш проступок нельзя было и придумать.
«Господи, спаси и сохрани» – эту фразу я теперь стал повторять про себя в пять раз чаще. И в пять раз чаще креститься и смотреть в сторону Бога.
***
Последние дни лагеря прошли вяло. Естественно, мы больше никуда не ходили по ночам, да и финальные дискотеки посещать не хотелось. Самсон гулял с Ангелиной, а я ревновал и одновременно боялся последствий, варианты которых Нина Павловна нам даже не озвучила. Пацаны возобновили общение со Штерном буквально через час после выволочки, и всё для них сделалось как прежде.
Мне казалось, что волнуюсь и переживаю только я один, и сразу после того как Самсон вновь занял лидерскую позицию, и друзья перестали на него обижаться, все мои симпатии к нему тут же улетучились. Я снова его презирал, жалел Ангелину, вынужденную терпеть его наглые ухаживания и ненавидел себя. (Я ненавидел себя за свой слабый характер и мягкотелость. За свою неспособность к решительным действиям. Я ненавидел себя за привычку фантазировать и бездействовать, но ничего не мог с этим поделать. Я воображал себе любовь, которой не было. Я воображал своими друзьями тех, кто ими не являлись. Я воображал своё светлое будущее, которого у меня никогда не будет.)
Я постоянно извинялся взглядами перед Богом за своё тщеславие и грешные мысли. Я с нетерпением ждал завершения лагерной смены, после которой мне уже не придётся каждый день видеть все эти гнусные рожи.
***
В день отъезда мы собрали сумки и вышли к воротам лагеря. Потом нас рассадили в автобусе по двое и через два часа привезли в родной город. В транспорте рядом со мной было место Самсона, но как только заработали двигатели, и машина тронулась, он ушёл в конец салона и всю дорогу провёл на заднем ряду с Ангелиной. А я с ненавистью оглядывался и видел как они целуются. Какой же я был идиот, если даже это не заставило меня отказаться от фантазий!
В городе меня встретили родители. Я сухо попрощался с пацанами и опасливо покосился на Нину Павловну. Похоже, родителям она ничего не скажет. Но ведь есть ещё Антон Маратович!
Папа взял мои сумки, мама положила руку на плечо и мы потащились на трамвайную остановку.
– Как прошёл лагерь? – бодро спросила мама.
– Да нормально, – ответил я с лёгким раздражением.
– Ты какой-то печальный…
– Да нет, устал просто.
– Чего это ты устал?
– В автобусе пока ехали, надышался этими, как их, выхлопными газами.
Мать всплеснула руками.
– Укачало?
– Да хватит его уже опекать, – проворчал отец.
Мы подошли к остановке и теперь стояли среди других людей.
Многие родители, встретив своих детей, как и мы, пошли на трамвай. Из моей банды тут никого не было, была лишь малышня и… Фаина, которая стояла поодаль со своей бабушкой и сверлила во мне дырку своим влюблённым взглядом. Это раздражало меня ещё сильнее.
Вдобавок ко всему, после того как мы вылезли из автобуса, я видел как в машину к отцу Самсона, помимо сына, села ещё и Ангелина со своими родителями. И в довершение – меня действительно укачало в автобусе. Так что теперь я меньше всего хотел слушать неуклюжие заигрывания матери и воспринимать безнадёжную любовь лохушки из младших классов.
Я отвернулся ото всех и стал хмуро вглядываться в пустующую даль трамвайных путей. Мимоходом я бросил взгляд в сторону Бога, прекрасно понимая, что если он сейчас на меня смотрит, то вряд ли моя гордыня приходится ему по вкусу. Что ж, я всегда готов понести наказание.
«Господи, спаси и сохрани».
Минут через пятнадцать по старым рельсам заскрежетал трамвай. Одинарный вагон, чёрт возьми, для такого количества пассажиров! Он и подъехал уже полный! Люди со спешкой стали набиваться внутрь, будто под ногами у них растекалась пылающая лава, или они барахтались в открытом море и акулы вот-вот начнут пожирать их жалкие конечности.
– Давайте следующий подождём, – предложил я.
– Следующий будет через полчаса, – возразил отец. – Надо ехать, сынок, ничего. Двадцать минут и мы дома.
